"Чем ночь темней, тем ярче звезды"
Синодальный акт явился для "жандармов во Христе" сигналом к новой, еще более ожесточенной травле великого писателя. Толстой стал получать многочисленные письма черносотенного характера. О содержании этих писем он сам поведал в "Ответе синоду". "Один пишет: "Теперь ты предан анафеме, и пойдешь по смерти в вечное мучение и издохнешь как собака... Анафема ты, старый черт, будь проклят!" ...Другой делает упреки правительству за то, что я не заключен еще в монастырь, и наполняет письмо ругательствами. Третий пишет: "Если правительство не уберет тебя, мы сами заставим тебя замолчать". Письмо заканчивается проклятием. "Чтобы уничтожить прохвоста тебя, - пишет четвертый, - у меня найдутся средства"... следуют неприличные ругательства. Признаки такого же озлобления я, после постановления синода, замечаю и при встречах с некоторыми людьми".
"В едином порыве благожелания"
Акт синода, создавший в стране атмосферу громадного общественного возбуждения, не только не подорвал авторитета Толстого, на что была сделана ставка, а, напротив, возвысил его в глазах прогрессивно настроенных людей. Имя писателя стало еще более популярным.
Газета "Искра", руководимая В. И. Лениным, печатала адреса, выражавшие сочувствие Толстому со стороны рабочих, а также корреспонденции, в которых рассказывалось о демонстративных выступлениях, связанных с "отлучением" Толстого. "Искра" писала: "Вслед за опереточно-торжественным отлучением Толстого последовал бесшабашный разгул церковного кликушества в печати и в проповедях. Православное мракобесие готовится, по-видимому, дать генеральное сражение своим врагам. И г.г. Победоносцевы искусно подготовляют "политическую обстановку" своим будущим мерам "истребления несогласно мыслящих". В майском номере газеты за 1901 г. было опубликовано письмо Л. Н. Толстому рабочих Прохоровской мануфактуры, в котором говорится об их глубоком сочувствии великому писателю и о ненависти к его врагам. Это письмо московских текстильщиков перекликается с адресом, присланным почти в то же самое время членами женевской политической группы (6 марта 1901 г.).
После отлучения Лев Николаевич получил тысячи писем с выражением сочувствия, осуждением правящей верхушки. Коллективное письмо за 39 подписями, с выражением глубочайшего уважения, прислали Толстому полтавские железнодорожники. В нем были такие строки: "От правды Вас не отлучить. Мы надеемся, что наше сочувствие будет Вам в радость"*.
* (Отдел рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого, д. 180, ед. хр. 114.)
Чтобы определить отношение различных слоев населения к синодальному акту, департамент полиции произвел перлюстрацию, т. е. тайное вскрытие и прочтение ряда писем. Опубликованная в 1923 г. департаментская сводка* весьма красноречиво показывает, каким возмущением был встречен гнусный акт церковников. Начальница Казанского Родионовского женского института Л. М. Казембек писала митрополиту Антонию: "Как жаль, что отлучение Толстого свершилось. Зачем прибегать к мерам, которые приводят к обратным результатам и вместо того, чтобы укреплять церковь, расшатывают ее". О том же писал жене в киевское имение генерал-адъютант Н. П. Игнатьев.
* (См.: Толстой. Памятники творчества и жизни. Сборник, Вып. III. М., 1923.)
Великим и бесстрашным писателем "в чине отставного поручика" называл Толстого один из его корреспондентов и далее утверждал, что писатель оказался "неимоверно сильнее царя, правительства и священного синода". Учитель Рогожского четырехклассного училища Сергей Дмитриев уверял Толстого, что от нелепых обвинений, клеветы и инсинуаций "шайки дурных людей" его величайший и светлый образ не только не потускнеет, но станет еще величавее, еще прекраснее: "чем ночь темней, тем ярче звезды". "Однако мне невольно припоминается тот случай,- писал Дмитриев,- когда в Москве, у Владимирских ворот, кто-то из стоявших у часовни Пантелеймона людей крикнул, что какая-то старуха колдунья, и как ее начали бить и чуть не убили до смерти. При одной мысли, что в Москве найдутся фанатики, которые под влиянием этого гнусного синодального постановления причинят Вам какое-либо зло, меня бросает в холод, а сердце болезненно сжимается"*. С еще большей страстностью выражал свое отношение к отлучению эмигрант публицист Петр Алисов. Он писал, что церковная верхушка, обрушившись на Толстого, отлучила себя от всего цивилизованного, умного мира и о себе сказала правду, которая оказалась хуже всякой лжи. "Синод, - выражал свою тревогу Петр Алисов, - прибег к отлучению как средству отдать Вас на растерзание мракобесной толпе, он заранее освятил ножи. Удайся лютая, лицемерная затея, кроткие пастыри в момент, когда толпа рвала бы Вас на части, умывала бы в святой воде руки". Та же тревога в письме И. Е. Репина, адресованном дочери: "По Руси отвратительным смрадом подымают свое вонючее курево русские попы. Забулдыгами "черной сотни" они готовят погром русскому гению". В. Г. Короленко в телеграмме из Полтавы от имени многочисленных почитателей Льва Николаевича выражал ему чувство глубокого уважения и посылал пожелания здоровья. Телеграмма заканчивалась словами: "Если любовь очень многих может доставить облегчение, то Льву Николаевичу надо быть здоровым".
* (Отдел рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого, д. 147, ед. хр. 72.)
В феврале 1901 г., как говорилось выше, по Москве и другим университетским городам прокатилась волна так называемых "студенческих беспорядков". К студентам присоединялись рабочие. Отлучение Толстого и вызванная им волна общественного протеста придали происходившим в Москве событиям еще более бурный характер. На площадях и улицах собирался народ, проходили сходки, на которых выражались сочувствие Толстому, протест против действий православного духовенства, самодержавия.
Днем 25 февраля Толстой направился в центр города - в Милютинский переулок, и, когда он появился на Лубянской площади (ныне площадь Дзержинского), толпа его узнала. Кто-то, иронизируя над синодальным постановлением, довольно громко сказал: "Вот дьявол в человеческом образе". Эти слова послужили как бы сигналом; раздались крики: "Ура! Толстой! Да здравствует Лев Николаевич Толстой!". Какой-то студент выскочил вперед и заорал на всю площадь: "Коллеги, сюда, Лев Николаевич Толстой здесь!". "И тут началось нечто невообразимое вся эта многочисленная громада людей, покрывшая площадь, хлынула и потекла к нему, как к центру, крича, махая шапками, забегая вперед"*. Появился конный отряд жандармов, отрезавший от писателя толпу, и ему с большим трудом удалось добраться до дома.
* (Письмо А. Н. Дунаева (друг семьи Толстых, был одним из директоров Московского торгового банка) В. Г. Черткову.- "Листки свободного слова", 1901, № 23, с. 13.)
Тогда же, 25 февраля, Софья Андреевна Толстая отправила негодующее письмо митрополиту Антонию. Она писала первоприсутствующему члену синода, что даже с точки зрения церкви, которая провозглашает "закон любви и всепрощения", для нее распоряжение синода непостижимо, и потому уверена, что он вызовет "негодование в людях и большую любовь и сочувствие Льву Николаевичу". Более двух недель Антоний медлил с ответом С. А. Толстой и лишь 24 марта, под давлением общественного мнения, был вынужден опубликовать его. Объясняя действие синода и желая оправдать "определение", митрополит старался доказать, что с точки зрения церкви "распоряжение синода постижимо, понятно и ясно, как Божий день". Синодальный акт, писал он, есть "акт призыва мужа вашего к возврату в церковь и верующих к молитве о нем". Но то, что этим актом благословлялась преступная кампания преследования писателя - этого не хотел. "Не то жестоко, что сделал Синод, объявив об отлучении от церкви вашего мужа, а жестоко то, что сам он с собой сделал, отрекшись от веры в Иисуса Христа, сына бога живого, искупителя и спасителя нашего. На это-то отречение и следовало давно излиться вашему горестному негодованию"*.
* (Письмо С. А. Толстой к митрополиту Антонию было опубликовано в "Церковном вестнике", 1901, № 13 и перепечатано всеми газетами.)
Вскоре после распоряжения синода по Москве стала ходить басня "Лев и ослы". Распространявшаяся "из уст в уста", она как нельзя лучше характеризует настроение той эпохи. Читатели без особого труда угадывали, что Лев, наделенный громким голосом, силой и отвагой, - это Лев Толстой, а "семеро ослов" - семь иерархов, подписавших определение синода. Автор басни возмущен стремлением церковников сломить непреклонный дух великого русского писателя и восхищается мужеством Толстого, не убоявшегося изуверского шага синода*.
* (Текст этой басни печатался неоднократно как произведение анонимного автора. Доцент Тульского педагогического института им. Л. Н. Толстого 3. И. Левинсон на основе собственных изысканий весьма убедительно доказывает, что автором басни "Лев и ослы" был Демьян Бедный (см.: Толстовский сборник. Тула, Тульский гос. пед. институт им. Л. Н. Толстого, 1964, с. 290-298).)
Пользовалась большим успехом и ходившая по рукам басня "Голуби-победители". Она прозрачно намекала на то, что зря ликуют семь "смиренных" голубей: им только кажется, что они победили, совершив "правый" суд надо Львом.
Распространялось и немало карикатур, авторы которых высмеивали организаторов травли писателя. Красноречива карикатура, помещенная в № 8 газеты "Искра" за 1901 год: мимо Толстого, которого попы распинают на кресте, проезжает царский поезд. В карете сидит царь Николай II, а впряжены в нее не лошади, а люди, и жандармы погоняют их. На одной из карикатур рядом с Толстым осел-жандарм и свинья-поп. Они говорят: "Мы отлучаем тебя". А вверху эмблема царской власти - корона, покоящаяся на штыке и нагайке.
После отлучения возрос интерес не только к личности, но и к творчеству Л. Н. Толстого. Люди разных сословий и возрастов, образованные, малограмотные и едва читающие - многие теперь обращались к произведениям писателя, спорили, рассуждали. Не прошло и месяца со дня опубликования определения синода, как председатель земской управы в городе Судже Курской губернии князь П. Д. Долгорукий сообщил: "За последнее время как в общественной, так и во всех народных библиотеках, замечается небывалый спрос на сочинения графа Л. Н. Толстого. Их наперерыв стали спрашивать даже такие лица и слои населения, которые раньше почти их не брали"*.
* (Толстой. Памятники творчества и жизни. Сборник. Вып. III. М., 1923, с. 125.)
В этих условиях главная забота деятелей церкви свелась к тому, чтобы как-то ослабить интерес к идеям и мыслям писателя, чтобы, читая его, человек не рассуждал, не приходил к выводам, которые, как указывал архиепископ харьковский Амвросий, были бы не в пользу духовенства. Клерикалы, надеясь регламентировать степень влияния, дают советы, "как надо читать Толстого". Протоиерей И. Беляев в 1901 г. во "Владикавказских епархиальных ведомостях" обращался "к почитателям, поклонникам и последователям знаменитого русского писателя гр. Л. Н. Толстого". Религиозный публицист постарался подробно изложить, в чем же вина Толстого перед церковью. "Л. Н. Толстой,- писал он, - учение церкви отвергает, уставам церкви не повинуется, не хочет раскаяться в том, в чем согрешил перед церковью". "Читатель, особенно из молодежи,- рассуждает с тревогой И. Беляев, - невольно поддается влиянию поэтического дара Толстого. Он смущен. В его сердце и ум посеяно сомнение и недоверие к евангельскому повествованию священного писания. Он с тревогой предлагает себе и другим вопрос: а что, если Лев Николаевич прав? Что, если представители церкви повинны в ошибке или в ненамеренном обмане? Православный христианин из простого читателя произведений Л. Н. Толстого постепенно становится его сторонником, почитателем, поклонником". Боясь растущего авторитета и влияния писателя на умы верующих, Беляев призывает православных христиан "быть осторожными при чтении произведений Толстого".
С отлучением Толстого от церкви совпала выставка картин русских художников в Петербурге. На ней экспонировался портрет Л. Н. Толстого. Сначала группа посетителей выставки послала писателю телеграмму: "Присутствующая публика на передвижной выставке при виде Вашего портрета слилась в едином порыве благожелания и горячей признательности великому учителю жизни". Под ней подписалось 97 человек. Но отправители не были уверены, что она будет доставлена, и послали копию по почте, сопроводив ее словами: "До сих пор мы не знаем достоверно, вручена ли Вам эта телеграмма. Поэтому считаем долгом попытаться передать ее другим путем - в настоящем письме, вместе с тем прислать подлинные подписи и сообщить вкратце, что произошло перед Вашим портретом. Появление портрета на выставке дало обществу повод высказать свое осуждение синоду и выразить свои симпатии Вам за Вашу постоянную отзывчивость на все явления русской жизни, за Ваш неумолчный и смелый призыв к исканию правды и к борьбе за нее. Собравшаяся с этой целью публика уже с 12 часа стала тесниться перед Вашим портретом и ожидала с нетерпением почина в устройстве овации. Часу во втором студенты начали украшать портрет гирляндами из живых цветов, раздались громкие аплодисменты. Затем в течение 3-4 часов портрет несколько раз осыпали массою зелени и цветами, слышались возгласы: "Долой Победоносцева!" и "Ура Льву Николаевичу!", дружно подхватываемые всеми. Все единодушно приняли предложение послать приветственную телеграмму, и скоро люди всякого звания и положения покрыли ее своими подписями. Расходясь, каждый уносил на память по цветку от портрета. Всех объединяло чувство сердечной признательности к борцу за свободу совести и проповеднику истинной любви к ближнему".
По приказанию начальства портрет был снят. Тогда группа посетителей послала Толстому в Москву гирлянду цветов с такой запиской: "Не найдя Вашего портрета на выставке, посылаем Вам нашу любовь".
О горячей любви народа к писателю свидетельствует также манифестация, устроенная в Полтавском театре 5 февраля 1902 г. Шла "Власть тьмы". Перед третьим актом, прежде чем подняли занавес, с разных концов галереи в публику посыпался дождь разноцветных листков с портретом Толстого и надписью "Да здравствует отлученный от церкви Л. Н. Толстой, борец за свободу". Среди сумрака и мгновенно воцарившейся торжественной тишины, нарушаемой только легким шелестом падающих листков, раздался вдруг громкий возглас: "Да здравствует отлученный от церкви Л. Н. Толстой, борец за свободу!" На этот возглас откликнулся весь театр, публика встала, и в продолжение нескольких минут в театре стоял несмолкаемый гул от выкриков: "Да здравствует Толстой! Да здравствует свобода!". "Момент был чрезвычайно торжественный. Воодушевление охватило весь театр",- сообщалось в "Искре".
В Яснополянском музее-усадьбе на письменном столе, за которым работал Л. Н. Толстой, лежит глыба зеленого стекла, красиво отшлифованная в виде пресс-папье. Это подарок, сделанный рабочими Мальцевского стекольного завода в связи с отлучением писателя от церкви. На глыбе золотыми буквами написано: "Вы разделили участь многих великих людей, идущих впереди своего века, глубокочтимый Лев Николаевич. И раньше их жгли на кострах, гноили в тюрьмах и ссылке. Пусть отлучают Вас, как хотят и от чего хотят фарисеи-первосвященники. Русские люди всегда будут гордиться, считая Вас своим великим, дорогим, любимым". Далее следует 12 подписей. Автором текста был врач К. Г. Славский. Он рассказал, что, когда надпись обсуждалась, одно выражение не понравилось. В черновике было сказано "неразумные наши первосвященники", но все зашумели и сказали, что это слишком мягко. Пришлось вписать слова "фарисеи-первосвященники". Толстой бережно хранил это стекло в числе других самых дорогих ему предметов. А. М. Эндаурову, по инициативе которого оно было послано, писатель ответил: "Я получил ваш прекрасный подарок, в котором особенно дорога мне надпись, и прошу вас передать мою живейшую благодарность всем подписавшимся" (73, 113).
В течение нескольких месяцев после отлучения Толстой получал сочувственные письма и адреса. Писали рабочие, крестьяне, политические эмигранты, иностранцы, студенты, даже священники и аббаты. Были адреса и телеграммы, под которыми стояли сотни фамилий, а телеграмма из Киева от студентов Киевского техникума была подписана более чем тысячей студентов.
Из адресов, полученных Толстым, обращали на себя внимание приветствия от группы политических ссыльных из Архангельска, от фабричных рабочих из города Коврова. В адресе, датированном 25 марта 1901 г., жители Харькова выразили волновавшие их чувства. Отлучение любимого писателя прозвучало для них "диким отголоском средневековья". Сама же высоконравственная личность Толстого, никогда не останавливавшегося ни перед какими опасностями, вызвала в массе благородных почитателей еще большее восхищение. "Когда видишь перед собой такую силу убеждения, тогда и в самые тяжелые минуты жизни становится светлее на душе и возникает надежда на лучшее будущее России. Если в ней рождаются и смело действуют люди, способные так бесстрашно, как Вы, проявлять свою личность, значит, не все еще погибло", - говорилось в этом адресе.
Желание, по примеру Толстого, тоже "сурово осудить бесправие, людскую трусость и мелочность духа" было выражено в адресе студентов Константиновского межевого института.
В адресах на имя Толстого отражалось гордое сознание согражданства с ним.
Пример Толстого-борца был упреком для тех интеллигентов, которые с горечью понимали, что не имеют достаточно сил, чтобы порвать кандалы, надетые на их мысль, идеалы и убеждения...
Общественность зарубежных стран тоже живо откликнулась на выпад синода. Событие это как бы оттеснило на задний план все иные.
В. В. Стасов писал Л. Н. Толстому: "Я видел в эти дни приезжих из-за границы, и они мне рассказали, что, где ни случись, в каком хочешь городе, только собеседник услышит случайно, что с ним говорит русский, тотчас бросает всякий разговор и только об этом начинает расспрашивать: о графе Льве Толстом, где он и что он и здоров ли?.. Потом идут расспросы о "проклятии" и отлучении от церкви".
Находившийся в то время во Франции писатель и драматург Гнедич писал:
"В улице Ришелье, в небольшом книжном магазине, усердно торговали произведениями Толстого. Там я купил полный экземпляр "Воскресения", за которое в сущности и был Толстой отлучен от церкви, не столько за оскорбление таинства евхаристии, сколько за описание визита Нехлюдова к Победоносцеву. Этого не мог переварить глава синода - и граф оказался отлученным.
Во французских карикатурных журналах Толстой был изображен с нимбом вокруг головы, в позе святого. "Деканонизация" обращена в шутку - и от деканонизированного Толстого шли лучи. Я вырезал карикатуру и послал Л. Н., - не знаю, получил ли он.
Не знаю также, получен ли им рисунок из немецкого "Jugend". Там изображен Толстой, извлекаемый из храма. Фигура громадная. Приходится распилить пополам здание, чтобы извлечь его..."*
* (П. П. Гнедич. Книга жизни (Воспоминания). М.- Л., 1929, с. 202-203.)
Вскоре в Париже вышел сборник "La Plume" ("Перо") со статьями и очерками французских и бельгийских писателей, выражающих свои симпатии отлученному Толстому. В сборнике участвовали свыше сорока писателей, в том числе Золя, Метерлинк.
Поступило огромное количество писем из-за границы. В письмах к В. Г. Черткову Толстой отметил "очень хорошие адреса от испанских журналистов".
"Редакция еженедельной газеты "Латинский мир",- читаем мы в одном из адресов,- во имя цивилизации и прогресса, справедливости и правды гордится возможностью принести выдающемуся социологу и моралисту Льву Толстому дань глубокого и искреннего восхищения, порицая в то же время всей силой сознания постыдный акт отлучения, провозглашенный синодом"*.
* (Этот и другие цитируемые адреса, хранящиеся в Гос. музее Л. Н. Толстого, перевела Т. Н. Волкова.)
В октябре 1901 г. к Толстому обратилась редакция крупного мадридского журнала. В числе его сотрудников, как указано в письме, были виднейшие писатели, ученые и политические деятели конца XIX - начала XX в. В этом послании редакция журнала выражает свое восхищение "благородным проповедником высоких идеалов в России, в стране тяжелейшего рабства".
В адресе от редакции "Espana Artistica" говорилось: "Мы, дети несчастного народа, среди которого часто происходят случаи, сходные с теми, на которые и вы жалуетесь. Мы, вместе со всем цивилизованным миром, протестуем всеми силами своей души против этого акта, которому нет названия".
Группа членов Мадридского общества республиканцев-федералистов сообщала Толстому, что на общем собрании 23 марта члены общества постановили отправить на его имя это послание в знак восхищения его славной личностью и "восторженного поклонения перед единомышленниками, которые страдают от ужасных преследований самодержавия".
Эти адреса были опубликованы в мадридских газетах в апреле 1901 г.
Весной 1902 г. завязалась переписка между К. Сенума и Л. Н. Толстым. К. Сенума, осуществивший первый перевод "Анны Каренины" на японский язык, писал в Ясную Поляну из Токио: "У нас много пишут про Ваше отлучение от русской церкви. Я не понимаю такого решения последней... Меня сильно смущает то, что случилось с Вами в деле общения с церковью".
В Японии, как и в других странах, значительно возрос интерес к русской литературе и, в частности, к сочинениям Толстого. В газете "Новый край" была напечатана статья о встрече ее корреспондента с японским романистом Одзаки Коё. "Теперь у пас сильно интересуются русской литературой, - говорил Коё, - и я рад, что благодаря знакомству с ней мы сблизимся с русскими, а сближение это положит начало прочному миру, в котором кроется благоустроение нашего государства.
Недавно мы прочли, что Толстой у вас отлучен от церкви, прочли также письмо его жены и ответ Вашего митрополита. Как видите, мы следим за Вашим писателем.
Немного помолчав, он сказал как бы про себя:
- Это очень, очень строго"*.
* (Цит. по кн.: А. И. Шифман. Толстой - это целый мир. Тула, Приокское кн. изд-во. 1976, с. 232.)
В июле 1901 г. в одном из номеров ленинской "Искры" рассказывалось о митинге, который проходил в Вене, и приводились слова оратора, выступавшего от имени венских рабочих: "Поступок русского правительства против Толстого есть пощечина, данная русским абсолютизмом европейской культуре".
Выражение сочувствия Толстому проявилось не только в письмах и телеграммах: в адрес синода стали поступать разного рода заявления, в том числе с просьбой об отлучении. Так выражали солидарность с Толстым не только явные его единомышленники, но и атеистически настроенные лица. Некоторые из этих заявлений были опубликованы в "Листках свободного слова", издававшихся В, Г. Чертковым в Лондоне. Из этих документов особенно замечательно по смелости и яркости заявление И. К. Дитерихса*. Прочитав его, Толстой тут же написал Черткову в Англию, что это письмо чудесно; в другом случае он называет его еще прекрасным (88, 241).
* (Дитерихс Иосиф Константинович (1868-1932) - брат А. К. Чертковой. Бывший казачий офицер-подъесаул Кавказской армии, оставивший военную службу. В 1897 г. за связь с духоборами и помощь им был выслац за пределы Кавказского края.)
О впечатлении, которое произвело на Толстого письмо Дитерихса, мы узнаем также из письма Дунаева Черткову. Зайдя к Льву Николаевичу, Дунаев застал его взволнованным. "Успокоившись немного, - писал он, - Л. Н. указал на газету, лежавшую перед ним: "А вот зато и радость большая! Прочтите!" Это было письмо Иосифа Константиновича к Победоносцеву во французской газете*.
* ("Листки свободного слова", 1901, № 23, с. 17.)
"Главная цель моего письма, - писал И. К. Дитерихс, обращаясь к обер-прокурору, - не есть изобличение Вас, но желание заявить публично о своем выходе из православия, пребывать в коем, даже номинально, стало для меня невыносимым... Упомянутый указ синода о Л. Н. Толстом помог мне разобраться в моем личном отношении к православию как государственной религии, и я искренне рад, что теперь открыто могу заявить перед всеми, что православным перестал быть... Считаю долгом довести об этом до Вашего сведения только потому, что, не будучи эмигрантом и имея паспорт русского подданного, по которому числюсь православным, я тем самым пользуюсь и привилегиями, связанными с этим, и которых, по существующим русским законам, должен буду лишиться, о чем и можете донести куда следует. Поступая так, действую совершенно самостоятельно, без всякого с чьей-либо стороны наущения и сознательно несу всю ответственность".
Выдающийся русский математик, академик Андрей Андреевич Марков (1856-1922), обогативший русскую и мировую науку блестящими исследованиями в области теории вероятностей, был ученым-борцом, выступавшим с разоблачением реакционных направлений в науке. Он протестовал против действий царского правительства, отказавшегося утвердить избрание М. Горького почетным членом Академии наук. Активно боролся он и с религиозным мракобесием. Академик А. Н. Крылов вспоминал мужественные выступления А. А. Маркова: "Припомните его протест против синода по поводу отлучения Толстого от церкви, ведь таких протестов, всегда заявляющихся открыто и ясно, не перечислить, и, конечно, самое имя и ученая слава Маркова придавали им силу и распространение, не способствовавшее упрочению бывшего правительства"*. Выступления синода, та травля, которую организовали клерикалы против писателя, - все это явилось поводом к открытому разрыву А. А. Маркова с церковью. Он отправил в синод православной церкви прошение, в котором писал, что не усматривает существенной разницы между иконами и идолами и не сочувствует религиям, подобно православию, поддерживающимся огнем и мечом, и просил отлучить его от церкви. Он заявлял, что его это желание не мимолетная прихоть, а продуманная мысль.
* (А. Н. Крылов. Собрание трудов. Т. I, ч. 2, с. 320.)
На смелый поступок А. А. Маркова откликнулась большевистская "Правда". В заметке "Отказ от религии" ("Правда" от 9 мая 1912 г.) сообщалось: "Святейший синод переслал прошение А. А. Маркова в С.-Петербургскую духовную консисторию на усмотрение митрополита С.-Петербургского и Ладожского Аптония. Последний поручил протоиерею Арнатскому посетить А. А. Маркова и беседовать с ним в целях увещевания. Беседа состоялась, но академик остался непреклонным в своих убеждениях. Консистория на основании доклада протоиерея Арнатского постановила отлучить профессора Маркова, согласно его просьбе и убеждениям".
Какой же смелостью должен был обладать ученый. Ведь он знал, что царские власти преследовали даже малейшее проявление свободомыслия. Но А. А. Маркова это не испугало. Его отказ от православия, просьба отлучить от церкви - яркий эпизод из истории атеизма в России.
Когда ум и сердце терзают сомнения...
Ошибочно думать, что на поприще церкви действовали одни мракобесы и мрачные фанатики. Были люди, которые, хотя и связали свою жизнь с церковью, оставались бескорыстными, искали правду, хотели хотя и на ошибочном пути, но все же найти истину. Таким был, например, священник Александр Иванович Аполлов, имевший приход вблизи Ставрополя Кавказского. Когда он учился в пятом классе семинарии, ему попалась книга, произведшая на него необыкновенное впечатление и давшая новое направление мыслям. Это была "Исповедь" Л. Н. Толстого. Аполлов и ранее был знаком с его произведениями. Он прочел "Войну и мир", причем сделал выписки из философского заключения романа. Читая "Анну Каренину", священник проникся симпатией к Левину. Позже, в восьмом классе семинарии, он заинтересовался педагогическими статьями писателя.
"Исповедь" я читал с величайшим интересом, как свою собственную, - писал Аполлов в своей "Исповеди", которая им была написана в 1889 г. - Она давала возможность взглянуть на себя со стороны"*.
* (Музей истории атеизма и религии АН СССР. Рукописный отдел, ф. 4, он. 2, ед. хр. 7.)
Разделяя взгляды Толстого, он читал в церкви с амвона народные рассказы Льва Николаевича, другие издания "Посредника".
Под влиянием произведений Толстого он в 1889 г. подал архиерею записку о снятии сана - вследствие несогласия с учением церкви. Однако под давлением епархиального начальства взял ее обратно и только в 1892 г. окончательно порвал с церковью и сложил с себя сан.
В августе 1893 г. Л. Н. Толстой писал Б. Н. Леонтьеву, что из событий последнего времени его больше всего тронула смерть снявшего сан священника А. И. Аполлова: "Прекрасный и сильный был человек" (66, 509). В начале 1898 г. он советовал И. М. Трегубову написать биографию А. И. Аполлова: "Книга вышла бы прекрасная, нужная" (71, 6).
В своих произведениях "О церковном обмане", "О веротерпимости", "Письма к священникам" Толстой призывал священников снимать сан, разоблачать перед пародом церковную ложь и обман.
В статье "К духовенству" он обращается непосредственно к священникам:
"Вы, никто другой как вы, вашим учением, насильственно внушаемым людям, причиняете то страшное зло, от которого они так жестоко страдают.
Ужаснее же всего при этом то, что, производя такое зло, вы не верите в то учение, которое вы проповедуете, не верите не только во все те положения, из которых оно состоит, но часто не верите ни в одно из них"...
"Но я знаю, - продолжает Толстой, - что доводы, обращенные к уму, не убеждают, - убеждает только чувство, и потому, оставляя доводы, обращаюсь к вам, кто бы вы ни были: папы, епископы, архиереи, священники и др.- к вашему чувству, к вашей совести.
Могила Л. Н. Толстого. Ясная Поляна
Ведь вы знаете, что неправда то? чему вы учите о сотворении мира, о благовдохновенности библии и многое другое, так как же вы решаетесь учить этому маленьких детей и взрослых, необразованных людей, ждущих от вас истинного просвещения? Положа руку на сердце, спросите себя, верите ли вы в то, что проповедуете?" (34, 312).
И далее звучит призыв Толстого:
"Знаю, что многие из вас связаны семьями или зависят от родителей, требующих от вас продолжения начатой деятельности; знаю, как трудно отказаться от почетного положения, от богатства или хотя бы от обеспечения себя и семьи средствами для продолжения привычной жизни, и как больно идти против любящих семейных. Но всё лучше, чем делать дело, губительное для своей души и вредное людям. И чем скорее и решительнее вы покаетесь в своем грехе и прекратите свою деятельность, тем это лучше будет не только для людей, но и для вас самих" (34, 318).
Сохранилось начало незавершенного рассказа Толстого "Записки священника". По замыслу автора, священник после сомнений и страданий разуверяется в религии, которую исповедовал. "В первую тетрадь записок,- писал Толстой в сохранившемся отрывке, - была вложена бумажка с написанными на ней следующими словами: "Прожил лживую подлую жизнь. Не скрываю этого от себя"*.
* ("Литературное наследство". Л. Н. Толстой. Кн. I. М., АН СССР, 1961, с. 444.)
Сохранился также набросок о иеромонахе Илиодоре. После трех лет отшельнической жизни он впадает в сомнение и уныние. В тот день, с которого начинается рассказ, Илиодор, находясь в алтаре и совершая таинство причащения, остро почувствовал разлад в душе. В дневнике монах записывает: "Да, все кончено. Нет выхода, нет спасения. Главное, нет бога - того бога, которому я служил, которому отдал свою жизнь, которого умолял открыться мне, который мог бы слушать меня. Нет и нет его".
В один ряд с "Записками священника" и наброском о иеромонахе Илиодоре можно поставить хорошо известный рассказ А. И. Куприна "Анафема". Сюжет его весьма интересен. Соборный протодиакон отец Олимпий должен с амвона предать анафеме "болярина Льва Толстого", по он незадолго до этого с величайшим наслаждением читал "Казаков"... При чтении он "плакал и смеялся от восторга" и даже подумал, что лучше бы ему быть охотником, воином, рыболовом, пахарем, а вовсе не духовным лицом. Когда же он оказался на амвоне, то невольно вспомнил прекрасную повесть, которую читал с умилением, и в ужасе спросил себя: "Боже мой, кого это я проклинаю?" Глаза Олимпия наполнились слезами, а лицо его сделалось прекрасным, "как прекрасным может быть человеческое лицо в экстазе вдохновения", и вместо анафемы он провозглашает "болярину Льву многие ле-е-та" и гордо, с чувством высокого человеческого достоинства, уходит из церкви, чтобы больше в нее не возвращаться.
Когда священник Тихон Богатиков узнал о "синодальной выходке", немедленно написал Толстому: "Правда на Вашей стороне безусловно". Одновременно священник сообщал, что "тяжело и душно ему" и что ему, прослужившему в рядах духовенства уже десять лет, хорошо известно, что "все эти Антонии, Амвросии и пр. сознательно обманывают людей, дабы сохранить за собой известного рода власть, выгоды и могущество"*.
* (Письма священника Тихона Богатикова хранятся в отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.)
15 августа 1901 г. Толстой отвечал Богатикову: "Письмо ваше доставило мне большое удовольствие.
Получив сильное и радостное впечатление от вашего письма,- продолжал Лев Николаевич,- мне захотелось высказать все, что я думал о трагическом положении священника, познавшего истину, и о наилучшем выходе из этого положения. Лучший выход из этого положения - героический выход - по-моему, тот, чтобы священник, собрав своих прихожан, вышел к ним на амвон и вместо службы и поклонов иконам, поклонился бы до земли народу, прося прощение у него за то, что вводил его в заблуждение. Второй выход тот, который избрал... замечательный человек, покойник, знакомый мне из Вятской семинарии, священник Аполлов, служивший в Ставропольской епархии. Он заявил архиерею, что не может по изменившимся взглядам продолжать священствовать. Его вызвали в Ставрополь, и начальство и семейные так мучили его, что он согласился вернуться на свое место, но, пробыв меньше года, не выдержал и опять отказался и расстригся. Жена оставила его. Все эти страдания так повлияли на него, что он умер, как святой, не изменив своим убеждениям и, главное, любви".
Подчеркивая далее, что второй выход, пример Аполлона, "страшно труден", Толстой советовал "не употреблять свой рассудок на ухищрения, посредством которых представлялось бы, что, поступая дурно, я поступаю хорошо. Только бы человек держал перед собой истину во всей ее чистоте, не кривил бы душой, и он найдет средство поступить наилучшим, смотря по своим силам, образом" (73, 120).
В ответ на письмо Богатикова от 19 марта 1904 года, в котором тот говорил о своем желании оставить "бессмысленную деятельность" священника и о трудностях, связанных с выполнением этого решения, Толстой в письме от 15 апреля 1904 г. опять вспоминал Аполлова, называя его "святым мучеником своих убеждений", опять одобрял желание Богатикова выйти из состава духовенства. "То, что вы освободились от обмана и видите истину,- писал Толстой,- есть движение вперед к истинному благу, хотя движение это сопряжено с страданиями" (75, 77).
На этом переписка Богатикова с Толстым не оборвалась. Через несколько лет он благодарил Льва Николаевича за присланную брошюру "Обращение к духовенству" и опять жаловался на бессмысленность своей деятельности: "Мне лично давным-давно все это так надоело, что и сказать невозможно, но все же предпринять решительный шаг - пойти к архиерею и заявить, что больше не желаю иерействовать - на это решимости не хватает. Вообразите только себе эти трехмесячные "увещания" консистории, и затем - чуть не волчий билет! Можно ли придумать что-либо более жестокое и ужасное относительно нас, поступающих большей частью в духовное званье еще мальчишками (20 лет) под наитием "родни" и прочих могучих двигателей нашего ведомства. Ведь после этого невозможно уже почти никуда пристроиться. Титул "расстриги" - ноша не из легких".
Продолжая утверждать, что оставаться в прежней роли он уже "положительно не в силах", Богатиков добавляет, что ничто не может быть унылее и безотраднее жизни священника. "Мне 33 года, но душой я так стар, так все во мне замерло; не нахожу ни в чем покою, ни смысла, нет даже охоты просто жить. Думал я сначала, что, может быть, это я один такое несчастное существо - выродок, но оказывается, что нас... легионы. Мне приходилось получать письма, и везде у всех тоска без конца. Иной хочет в раскольники уйти, другой в Америку, третий нажить деньги и жить в свое удовольствие и т. д. Боже мой, как тяжело и какая тоска. А тут еще великий пост: унылый протяжный звон, говеют и "каются"... мне (!) трезвые, разумные и верующие мужики (знаете, этак лет 40-50), подходят строго и важно, а я как заяц и не знаю, куда юркнуть, что сказать!.. Пытка!"... В другом письме те же мотивы обреченности, душевной пустоты и даже отчаяния: "Как смотрит на мое положение жена?.. Настоящее положение поповское она считает идеалом благополучии, сытости и спокойности, и, конечно, все мои затеи о перемене судьбы встречают резкое осуждение... Мне 34 года, а к жизни давно уже пропал аппетит"...
4 июля 1904 г. письмо Л. Н. Толстому Тихон Богатиков закончил словами: "Жить более так нельзя ни в коем случае. Увидел я всю сущность поповства, и теперь я безусловно не могу признать за ним право на существование".
Разделяя взгляды Л. Н. Толстого, пытался сблизиться с ним и священник села Кадеевка Глуховского уезда Черниговской губернии Яков Колосовский. Этот человек с великим трудом и большим риском для себя доставал запрещенные произведения Толстого, переписывал от руки и тайно распространял в своем приходе. В письме от 2 февраля 1901 г. он просил Льва Николаевича прислать некоторые его брошюры. Толстой не отказал в просьбе, и вскоре священник благодарил Льва Николаевича. Письмо датировано 18 марта 1901 г. В те дни вся Россия говорила о синодальном акте отлучения Толстого от церкви. Не прошел мимо этого и сельский священник, о чем свидетельствует приписка к письму, в которой Яков Колосовский выражает убеждение, что начальство его "опростоволосилось".
Смелое, неподкупно честное слово Толстого находило отклик и в духовных семинариях. Так, Василий Фильчуков (сын псаломщика, воспитанник 3-го класса духовной семинарии в Ставрополе Кавказском) писал Толстому, что под влиянием его сочинений стремился изменить свою жизнь. Он просил совета Толстого, уйти ли ему из семинарии или стать священником, проповедующим истинную религию. Толстой в ответ советовал не позволить себе делать то, что противно голосу совести, и тогда "жизнь ваша сама собой изменится" (81, 13). Письмо заканчивалось так: "Очень, очень живо чувствую трудность вашего положения. Всей душой желал бы помочь вам. Посылаю вам книги "На каждый день", которые, может быть, пригодятся вам. Буду рад, если известите меня о своей дальнейшей жизни". В ответ на это письмо Толстого В. Фильчуков вскоре сообщил, что вышел из семинарии.
Константин Понохмарев, ученик первого класса Пермской семинарии, тоже обратился к Л. Н. Толстому; выражая сочувствие нравственным взглядам автора "Войны и мира", просил совета, что ему делать в жизни. Лев Николаевич ответил ему: "Всей душой желаю быть Вам полезным в том самом важном деле, о котором Вы пишете. Все, чем могу помочь в этом, я изложил в моих книгах. Охотно пришлю Вам их" (77, 252). Вскоре Пономарев за распространение несовместимых с религией взглядов был исключен из семинарии без права нового поступления, как "несоответствующий профилю учебного заведения"*.
* (А. Коровин. Письма с Урала.- "Уральский рабочий", 1978, 9 сентября.)
26 июля 1910 г. священник из Лужского уезда Петербургской губернии, который подписался А. Т. Т., описал Толстому свое душевное состояние (разочарование в священническом служении) и просил совета, как ему поступить. Толстой отвечал, что с нравственной точки зрения "священнику несравненно лучше выйти из его ложного положения, чем оставаться в нем, однако, отважившись на такой шаг, тот должен все взвесить: от требований его жены и родителей до твердости собственных сил". Но на тот случай, если священник все же решит остаться в своем ложном и дурном положении, Л. Н. Толстой дает совет: "сознавать всю преступность своего положения, стараться бы в этом положении, искупая преступность его, как можно больше забывать о себе, служить людям, но и все-таки сознавать бы себя виноватым, преступным и даже готовым при первой возможности покинуть свое положение" (82, 93).
В книге воспоминаний А. Б. Гольденвейзера "Вблизи Толстого" по поводу размышлений священника из Лужского уезда есть такие строки: "Л. Н. рассказал мне о полученном им письме священника, которое его очень тронуло. Это обычная история: кончил курс; сейчас же женился, дети, приход, а потом вдруг чувствует, что не может больше продолжать этот обман".
О своей исковерканной жизни поведал Л. Н. Толстому и священник Райский Павел Петрович из Нижнего Новгорода. "Мне 41 год, - писал он. - Кончил духовную семинарию с озлобленным сердцем на исковеркавшую меня школу и начальство, поступил в священники без необходимых для этого звания убеждений... В церкви - ежеминутно гложущее сознание кощунства... ежеминутное сознание, что не умеешь, как подкупленный чиновник, высказаться честно и по убеждению, сознание, наконец, того, что вся жизнь твоя, мучительная, есть не что иное, как служение институту лжи, человеконенавистничеству, мракобесию, насилию над совестью народа, достойного лучшей участи. Все это окончательно подорвало и озлобило и душу и тело... Если я не могу быть счастливым, то я этого сам заслужил и несу крест заслуженно, но дети, на которых не может не отразиться мое положение и состояние - их мне жалко"*.
* (Отдел рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого, д. 181, ед. хр. 11.)
Исковерканная, несчастная жизнь... Такова судьба тех, кто в религии, "в служении богу", в церкви ищет смысл и цель своего существования. Об этом - повесть "Отец Сергий". Князь Степан Касатский, преуспевающий придворный офицер, порывает со своим кругом, с его фальшью, уходит в монастырь и в монашестве принимает имя отца Сергия. За монастырскими стенами хотел он спрятать свое разочарование и уязвленное самолюбие, там надеялся жить "для бога", поглощенный мыслью о самосовершенствовании. Но в монастыре - тот же сомнительный кодекс нравов: ложь и корысть. Герой повести сталкивается с показной парадностью, чисто внешней обрядностью. Его угнетает атмосфера чинопочитания, холопства, "монашеского честолюбия". И Касатский, человек волевой, страстный правдоискатель, охваченный напряженной внутренней борьбой, уходит в скит. Но даже тогда, когда ему, "святому" старцу, поклоняются трепетно, но бездумно, с безотчетной верой, его душу продолжают терзать сомнения в правильности избранного им пути. "Зачем весь мир, вся прелесть его, если он греховен и надо отречься от него?" - вот вопрос, на который он не находит ответа. И все мучительнее делается чувство неудовлетворенности собой, все чаще приходит тревожащая мысль: "Не величественный я человек, а жалкий, смешной". И он опять решает переменить свою жизнь, возвращается в мир, к людям. Так Толстой отвечает на вопрос "для чего жить?". Цель существования - в служении людям.
Толстой был очень внимателен к тем, кто окончательно порывал с церковью, с православием и буквально преклонялся перед их готовностью терпеть лишения во имя идеи и принципа.
Новая исповедь Толстого
...Сохранились воспоминания С. А. Толстой о том, как встретил Лев Николаевич известие об отлучении: "Толстой, разорвав бандероль, в первой же газете прочел о постановлении синода, отлучившем его от церкви. Надел, прочитав, шапку - и пошел на прогулку. Впечатления никакого не было".
После 22 февраля Толстой записал в дневнике: "За это время было странное отлучение от церкви"...
- Как подействовало на вас отлучение от церкви? - спросил Толстого американский журналист и писатель Джеймс Крилмен.
- Да никак. Я не придаю этому значения,- последовал ответ*.
* (См.: "Иностранная литература", 1978, № 8, с. 235.)
Но в связи с тем что после отлучения по его адресу, как мы уже говорили, шло немало "увещевательных" и ругательных писем, Толстой был вынужден всенародно ответить на "определение" синода. В те дни он писал В. Г. Черткову: "Письма ко мне увещевательные от лиц, считавших меня безбожником, вызвали меня к тому, чтобы написать ответ на постановление синода..." (88, 230).
Итак, на самого Толстого акт отлучения не произвел того впечатления, на которое рассчитывал синод. Ответ он написал через полтора месяца после обнародования синодального постановления*. И назвал его: "Ответ на определение синода от 20-22 февраля и полученные мною по этому случаю письма".
* (Полный текст "Ответа синоду" впервые был напечатан в Англии в "Листках свободного слова" (№ 22 за 1901); в церковных изданиях он был опубликован со значительными пропусками.)
В публичной лекции "Граф Л. Н. Толстой и его отлучение" профессор-богослов Н. Ивановский назвал это письмо "протестом" против отлучения. В действительности же Толстой написал статью не для того, чтобы выразить личный протест против гнусной комедии. Он признается, что сначала вовсе не хотел реагировать на постановление синода, но то обстоятельство, что оно вызвало много писем разных неизвестных ему корреспондентов, заставило его взяться за перо.
Само собой разумеется, что, поскольку письма, полученные Толстым, были вызваны определением синода от 20-22 февраля, то он должен был касаться и этого документа. Для кого же Толстой дает развернутую характеристику определения? Для синода? Думается, что не для него и, конечно, не для того, чтобы оправдаться перед ним. Нет, он это делал для своих многочисленных корреспондентов и читателей. Именно к ним, к широкому общественному мнению он прежде всего и обращается в этом открытом письме.
Толстой пользовался случаем, чтобы еще раз нанести удар по церкви, по синоду в первую голову. И если уж говорить о том, кто кого обвиняет, то, конечно, прежде всего обвиняет Толстой. Прокурор он, а не Победоносцев. Даже язык здесь - суровый и логичный, словно обвинительная речь в судебном заседании. Писатель доказывает, что постановление синода не выдерживает критики не только с точки зрения простой человеческой логики, но и с позиций той законности, которая Толстому была ненавистна.
Как и следовало ожидать, продолжает Л. И. Толстой, постановление вызвало "в людях непросвещенных и нерассуждающих озлобление и ненависть ко мне, доходящие до угрозы убийства и высказываемые в получаемых мною письмах" (34, 246). Он не хочет быть голословным и цитирует эти письма. Служителям церкви он бросает: "То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо". И тут же добавляет, что он "посвятил несколько лет на то, чтобы исследовать теоретически и практически учение церкви: теоретически я перечитал все, что мог, об учении церкви, изучил и критически разобрал догматическое богословие; практически же - строго следовал, в продолжение более года, всем предписаниям церкви, соблюдая все посты и посещая все церковные службы. И я убедился, что учение церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства..." И снова, превращая свой ответ в страстный обличительный памфлет, Толстой еще раз показывает, что крещение, причащение и другие христианские таинства ничем не отличаются от любого колдовства и противоречат человеческому разуму и здравому смыслу. Далее он решительно подтвердил, что отвергает непонятную троицу и басню о падении первого человека и что он отрекся от церкви, перестал выполнять все обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда он будет умирать, не допускали к нему церковных служителей.
Далее Толстой говорит, что Христос для него просто человек. Человек, "которого понимать богом и которому молиться,- заявляет он,- считаю величайшим кощунством", показывая тем самым абсурдность догмы о богочеловеке и подрывая веру в божественное происхождение "священного писания". Позиция Толстого здесь близка позиции Э. Ренана, книга которого "Жизнь Иисуса" вызывала у него большой интерес. Он, безусловно, разделял мнение этого французского историка религии и писателя о том, что в личности и деле Иисуса не было ничего сверхъестественного, ничего, что требовало бы слепой веры. Э. Ренан описывал биографию человека, пришедшего к людям в момент осознания ими необходимости новой жизни и решительно преобразующего эту жизнь на началах добра и справедливости. Еще ранее, в других своих публицистических работах, Толстой говорил, что божественность Христа выдумана теологами, чтобы оправдать существование церкви. Распятие обставляется духовенством тайной, а легенда о воскресении провозглашается им действительным событием, чтобы дурачить наивных людей. Этот догмат, как и чудеса вообще, Толстой клеймит как самую бессовестную ложь.
Итак, признание Христа у Толстого не связано с признанием бога. Отсюда логически вытекает вывод: если Иисус Христос историческая личность, создатель определенных моральных заповедей, дошедших до нас в записях его апостолов, то что же могло быть божественного в его учении? Так разрушается образ Христа - бога, который ради спасения погрязшего в грехах человечества принес себя в жертву...
В конце ответа синоду, коротко излагая суть собственной веры, Толстой утверждает, что изменить свои мысли он способен, если ему представят другое, более истинное понимание жизни, но возвратиться к церкви он не может, "как не может летающая птица войти в скорлупу того яйца, из которого она вышла". Бога Толстой определяет как "любовь" и "начало всего"... Но это не мешает ему решительно отвергать веру в потусторонний мир и в чудеса и тем самым расшатывать догматические устои религии. Ответ синоду церковники называли "новой исповедью Толстого". С этим, пожалуй, можно согласиться. Здесь отрицание церкви, ее догматов и таинств высказано, как самое сокровенное, глубоко личное, выстраданное*.
* (В своем рабочем кабинете в Кремле В. И Ленин хранил брошюру Л. Н. Толстого "Ответ синоду", которая была напечатана в 1905 г.)
Не случайно "Тульские епархиальные ведомости" были вынуждены признать, что в ответе на постановление синода Толстой опять выразил нетерпимое отношение к церкви "открыто, дерзко, саркастично", а митрополит С.-Петербургский Антоний заявлял, что это "богоборство и объявление войны самому Христу".
"Толстовское дело", писал журнал "Миссионерское обозрение", не могло остаться "домашним спором". В прессе западноевропейских стран оно трактовалось на все лады. Было немало статей и сообщений, опубликованных в поддержку русских церковников. Но раздавались и трезвые голоса. Газета, издававшаяся в Чикаго, назвала ответ на определение синода "прощальным словом Толстого духовенству", "маленьким памфлетом", а самого Толстого "великим отступником XX века". Одна из английских газет в мае 1903 г. писала: "Своим ответом синоду Толстой зовет отказаться от доктрин, которым каждый мыслящий и честный человек давно перестал верить".
В Лейпциге состоялся суд над переводчиком Р. Левенфельдом и издателем Э. Дидрихсом, которые обвинялись в опубликовании на немецком языке статьи Толстого "Ответ синоду".
В середине марта, откликаясь на поток сочувственных писем, Толстой написал в редакции газет: "Не имея возможности лично поблагодарить всех тех лиц, от сановников до простых рабочих, выразивших мне, как лично, так и по почте и по телеграфу свое сочувствие по поводу постановления св. Синода от 20-22 февраля, покорнейше прошу Вашу уважаемую газету поблагодарить всех этих лиц, причем сочувствие, высказанное мне, я приписываю не столько значению своей деятельности, сколько остроумию и благовременности постановления св. Синода. Лев Толстой" (73, 50). Письмо это едкое и саркастичное, разумеется, не было напечатано в русской легальной прессе. Толстой переслал его В. Г. Черткову в Англию и тот опубликовал послание в "Листках свободного слова" (№ 23 за 1901 г., с. 24).
В дни тяжелой болезни
Поняв, какой заряд критической силы содержал в себе ответ Л. Н. Толстого на определение синода от 20 - 22 февраля, царский министр Сипягин запретил светской печати "трактовать по поводу этого документа".
Но это не значило, писал издатель-церковник В. Скворцов, что церковь может молчать, "прятать свою голову, подобно страусу, и не видеть толстовской опасности для себя и своей паствы".
И церковь действовала. Прежде всего синод стал с еще большей тщательностью следить за каждым шагом писателя.
Осенью 1901 г. тяжело больной Л. Н. Толстой по совету врачей уехал в Крым, в Гаспру. Опасались за его жизнь. Об этом узнали в столице. Из Петербурга летели секретные телеграммы - губернаторам курскому, орловскому, тульскому и прочим: "Благоволите принять зависящие меры к воспрепятствованию каких-либо демонстраций по пути во время перевезения тела Льва Толстого". Рассылались распоряжения, предписывающие, каким тайным маршрутом следовать "траурному вагону" и как без лишнего шума препроводить тело великого писателя земли русской в последний путь. Одновременно с жандармской слежкой, установленной за пристанищем Толстых, шла охота и на самую душу больного. "О, графиня! - кликушествовал из Петербурга митрополит Антоний, обращаясь к жене Толстого. - Умолите графа, убедите, упросите сделать это. Его примирение с церковью будет праздником святым для всей Русской земли, всего народа русского, православного"...
Но "праздника" не состоялось: Толстой преодолел свою болезнь и отверг притязания непрошеных душеприказчиков.
Софья Андреевна сказала мужу: "Если бог пошлет смерть, то надо умирать, примирившись со всем земным и с церковью тоже". На это Лев Николаевич ответил:
- О примирении речи быть не может. Я умираю без всякой вражды и зла. А что такое церковь? Какое может быть примирение с таким неопределенным предметом?
Лев Николаевич настоял, чтобы Софья Андреевна не отвечала Антонию.
Потом церковники задумали иезуитскую провокацию. Победоносцев отдал гаспринскому священнику тайный приказ попытаться прорваться к умирающему Толстому, а затем объявить собравшимся у ворот людям, что Толстой перед смертью покаялся и вернулся в лоно православной церкви - даже если этого не произойдет. Распоряжение Победоносцева стало известно и вызвало чувство возмущения. "Эта чудовищная ложь, - пишет П. А. Буланже, - должна была облететь всю Россию и весь мир и сделать то дело, которого не могла сделать за десятки лет ни русская цензура, ни гонения на сочинения Льва Николаевича"*. Остановились на следующем: в случае кончины Толстого скрыть это и как можно быстрее дать условные телеграммы в Петербург, в Москву и за границу с тем, чтобы газеты и общество были извещены прежде, чем местные агенты Победоносцева начнут действовать. Чехов, живший тогда в Гаспре, узнал о гнусной интриге церковников и тоже участвовал в "заговоре близких".
* ("Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников", т, II. М., Гослитиздат, 1960, с. 170.)
Синод поспешил разослать инструкцию: "В случае кончины графа Льва Толстого не служить по нем панихид". Одновременно с этим распоряжением синода из министерства внутренних дел во все губернские города полетела шифрованная, строго секретная телеграмма, предлагавшая "не допускать никаких демонстративных речей и всяких манифестаций".
Слежка особенно усилилась в те дни, когда здоровье писателя резко ухудшилось. Так, в начале 1902 г. протоиерей Василий Попов сообщал Победоносцеву о состоянии Толстого: "Страшный упадок сил", "врачи и дети неотступно день и ночь дежурят у его постели". Тогда же епископ таврический Антоний писал Победоносцеву, что Софья Андреевна намерена пойти на хитрость: если Толстой умрет, пошлет за священником, якобы по желанию самого больного, чтобы тот мог исповедаться и причаститься, а когда священник явится, она выразит сожаление, что священник опоздал, и потому будет просить его предать тело христианскому погребению. Его письмо показывает, что церковь готова была пойти на заведомый обман, совершить отпевание уже мертвого тела. "С одной стороны, это было бы и хорошо в целях парализовать обаятельность толстовцев, - писал Антоний, - но с другой стороны - это нечестно, да и опасно, ибо сами же толстовцы могут раскрыть впоследствии сей обман"*.
* (ЦГИАЛ, ф. 797, оп. 94, д. 177, лл. 3-5.)
Антоний спрашивал обер-прокурора, как ему поступить, если все это случится.
Нет сомнения, что епископ не столько нуждался в совете, сколько сам пытался дать совет Победоносцеву.
Правительство предусмотрело средство и способы, с помощью которых рассчитывало избежать широкой общественной огласки в случае смерти писателя.
Все было тщательно подготовлено и рассчитано, вплоть до маршрута траурного поезда, времени его остановок. Одно только не было предусмотрено - возможность выздоровления Толстого. А он, вопреки мрачным медицинским предсказаниям, стал вдруг поправляться. В мае 1902 г. Лев Николаевич уже совершенно здоров и 25 июня уезжает из Крыма в Ясную Поляну. Но и там слежка за ним не прекращается. Церковники неусыпно следят за каждым его шагом.
По соседству с Ясной Поляной проживал Павел Знаменский, священник прихода села Кочаки. Он-то в первую очередь и шпионил за Л. Н. Толстым. В "Отчетах о состоянии Тульской епархии" (хранятся в Центральном государственном историческом архиве СССР в Ленинграде) содержалось немало сведений, переданных им "по команде". Архиепископ тульский и белевский Никанор, излагая факты, сообщенные ему "благопочинным Павлом Знаменским", писал в синод, что на священников села Кочаки, в приходе которого находится село Ясная Поляна, "падает вся тяжесть борьбы с учением графа Толстого, тем более трудная, что Толстой считает всех вообще священников людьми неразвитыми, ничего не понимающими в области религии, а потому обманщиками, с которыми считает для себя низким входить в какое-либо общение". Позже епископ тульский и белевский Питирим отмечал в своем отчете синоду, что "Толстой позволяет себе открыто обнаруживать свое полное неуважение к обрядам православной церкви". В подтверждение он приводил следующий случай. Однажды священник села Трасны прибыл с крестным ходом на станцию Ясенки и здесь на Крапивенском шоссе при большом стечении народа ожидал икону Владимирской божией матери из села Грецово Богородицкого уезда. Когда на шоссе показалась икона, все увидели, что, прорываясь через толпу, едет кто-то на сером коне. Минуту спустя всем стало очевидно, что это был Л. Н. Толстой. "Как оказалось,- сообщил синоду Питирим, - Толстой ехал вблиз иконы в шляпе от села Кочаки 4-5 верст и время от времени делал народу внушения, что собираться и делать честь иконе совсем не следует, потому что очень глупо, и вообще оскорбительно говорил по поводу св. иконы... По поводу такого кощунства сам граф Толстой в беседе с одним богобоязненным тульским иереем, командированным мною к нему с миссионерскою целью, высказал, что он не хотел встречаться с крестным ходом и совершенно нечаянно встретился; хотел было уклониться от этого, объезжая другою дорогою, но, к сожалению, опять встретился в Ясенках. "Здесь, - говорит граф,- я уже не стерпел и высказался об иконе царицы небесной по своим убеждениям".
В ноябре 1904 г. священник села Пирогова-Сапова Федор Глаголев доносил протоиерею Ивановскому, а тот епископу тульскому и белевскому об обстоятельствах раскаяния перед смертью брата Толстого Сергея Николаевича Толстого и о самом Льве Николаевиче. В их доклад ных записках Сергей Николаевич характеризовался как человек, "известный особенною резкою к церкви холодностью, доходившей едва ли не до презрения к ней, обусловленной, несомненно, сильным на него влиянием брата". "Тридцать лет он не был у исповеди и св. причастия столько же, вероятно, никто не видел его в храме", - докладывал Федор Глаголев. Но вот перед смертью Сергей Николаевич вызывает священника и заявляет о своем покаянии. "Христиански скончавшийся и погребен был с подобающею торжественностью".
Но Глаголев хорошо понимал, что епархиальное начальство интересовала кончина Сергея Николаевича лишь постольку, поскольку она имела отношение к личности великого русского писателя. "Не лишено, думаю, интереса, - писал он, - и то обстоятельство, что брат покойного Лев Николаевич самолично участвовал в похоронной процессии, неся прах покойного до церкви, откуда удалился, поставив гроб на приготовленное место"*. В здание самой церкви Толстой так и не вошел.
* (Гос. архив Тульской области, ф. 3, он. 5/8, д. 662 (а).)
Для неусыпного ока церковников не осталось незамеченным и массовое посещение детьми Ясной Поляны.
Было это в жаркий день 26 июня 1907 г. К Толстому в гости приехали около тысячи детей тульских рабочих. Лев Николаевич вышел из дома, поздоровался с детьми и завязал с ними непринужденную беседу. Потом организовали прогулку к реке Воронке. По дороге автор "Детства" шутил с детьми, собирал с ними букеты. И вот, наконец, Воронка. Дети попрыгали в воду. Лев Николаевич время от времени заглядывал в купальню, беспокоясь, как бы кто не утонул. На зеленом лугу у березовой рощи организовали игры. А потом на площадке перед домом Толстого устроили чаепитие.
5 июля викарий Георгий доносил об этом епископу тульскому и белевскому, высказывая одновременно возмущение тем, что "самый факт хождения детей к графу и устроения ему оваций есть факт развращающий и парализирующий христианское воспитание детей".
Процитированные выше документы показывают, что лежка за Толстым не прекращалась ни на один день. В созданной вокруг Толстого разветвленной системе шпионажа не последнюю роль играли духовные лица, действовавшие заодно с полицейскими чинами.
Вокруг юбилея
В августе 1908 года должен был отмечаться 80-летний юбилей великого писателя. Опасаясь дальнейшего распространения антиклерикальных идей Толстого, церковники призывали царские власти запретить чествование его.
В июле 1908 г. в Киеве состоялся IV Всероссийский миссионерский съезд. Он заслушал доклад московского епархиального миссионера Айвазова по поводу готовящегося чествования Л. Н. Толстого. Съезд постановил "ходатайствовать перед святейшим синодом об издании в первых числах августа увещевательного послания к чадам православной церкви о том, чтобы православные не принимали никакого участия в чествовании графа Л. Н. Толстого, потому что он пребывает в отлучении от церкви и кощунственном похулении и отрицании ее святых, с разъяснением, что всякое чествование графа Л. Толстого приобщает чествователей к делам и воззрениям чествуемого".
В те дни стали распространяться слухи, что возможна "церковная реабилитация" Толстого, что синод "готов исправить ошибку" и намерен снять отлучение. Корреспонденты газет кинулись к церковным авторитетам за разъяснениями. Управляющий канцелярией синода С. П. Григоровский сказал в своем интервью, что для снятия отлучения необходимо желание самого отлученного: "А то ведь может случиться, что Толстой, когда снимут с него отлучение без его желания, вполне основательно спросит: "Кто вас просил обо мне беспокоиться?"
- Значит?..
- Отлучение может быть снято только по личному желанию Толстого. Для этого достаточно одного его слова*.
* ("Петербургская газета", 1908, 28 февраля.)
Но синод не добился этого "слова", и 20 августа, за 8 дней до юбилея, последовало его определение "По вопросу о готовящемся дне чествования графа Л. Н. Толстого". В определении предлагалось церковнослужителям обратиться к "чадам православной церкви" с разъяснением причин отлучения Толстого от церкви. Уже па третий день после этого определения синод опубликовал обращение к верующим с призывом "воздержаться от участи к чествовании гр. Л. Н. Толстого", как "упорного против пика православной церкви". В черносотенной газете "Ко локол" от 24 августа архиепископ финляндский Сергий предрекал, будто никто "не пойдет на праздник в честь Толстого и не пустит туда своих детей". А Иоанн Кронштадтский дошел до того, что сочинил молитву о скорейшей смерти юбиляра и заодно против революции: "Господи, умиротвори Россию ради нищих людей твоих, прекрати мятеж и революцию, возьми с земли хульника твоего, злейшего и не распаянного Льва Толстого и всех его горячих закоснелых последователей"*.
* ("Петербургская газета", 1908, 15 июля, N° 192.- Цит. по журн.: "Наука и религия", 1960, № 11, с. 74.)
Весьма характерно, что в числе возмущенных этой "молитвой" были орловские крестьяне. К своему письму па имя Толстого от 15 июля 1908 г. они приложили вырезку из газеты "Новости дня" с "молитвой" и призывали писателя "дать отпор сему пастору через посредство более справедливой газеты". Подобные письма, безусловно, радовали Толстого, поддерживали, убеждали, говоря словами Пушкина, в том что не пропадет его "скорбный труд и дум высокое стремленье".
В связи с 80-летием Толстого во многих городах - в Петербурге, Новочеркасске, Нахичевани, Камышине и других - делались попытки назвать именем писателя некоторые учебные заведения. В ряде губерний земские собрания, городские думы выносили соответствующие ходатайства. Но всякий раз против этого восставали представители духовенства. В министерство народного просвещения одновременно с ходатайствами светских учреждений и лиц шел поток категорических протестов властей церковных.
Когда Царицынская городская дума постановила открыть в память 80-летнего юбилея Л. Н. Толстого городскую читальню его имени и назвать его именем две новые городские школы, епископ саратовский Гермоген немедленно сообщил министру просвещения, что царицынское духовенство на своем собрании высказалось против этого решения.
30 сентября 1908 г. в Нижегородской губернии Горбатовское уездное земское собрание постановило принять участие в юбилейных торжествах и наименовать некоторые школы уезда "толстовскими". Однако епископ нижегородский выступил с протестом.
В Туле на собрании черносотенного "Союза русского народа" произнес речь, направленную против Толстого, товарищ председателя отделения "Союза" Николай Троицкий, который, кстати сказать, был редактором "Тульских епархиальных ведомостей". "Оказывается, - злобно восклицал черносотенный оратор, - с нами по соседству обитает "величайший писатель земли русской"... "Величайший!" - вот так именно, отнюдь не иначе, ничуть не менее. - И вот этому "величайшему" нужно праздновать юбилей, да не какой-нибудь, а прямо-таки вселенский". Закончил он свое выступление призывом: "Но, добрые русские люди, будем ли мы на празднике изменника церкви христовой? Будем ли мы на этом торжестве человека, который изменил Христу, православному царю и родному народу? О, нет! Нет, православные!*"
* ("Тульские епархиальные ведомости", 1908, с. 304 )
В Нижнем Новгороде дума решила было открыть школу им. Толстого. Это вызвало сопротивление тех же черносотенцев. В Горьковском областном музее выставлен протест "Союза русского народа", адресованный городскому голове. Защитники самодержавия выступали против постановления думы от имени "истинно русских людей". Под этим документом, полным злобы и ненависти к великому писателю, первой стоит подпись священника Николая Орловского.
Боясь обострения политической борьбы, страшась народных масс и памятуя о событиях революции 1905-1907 гг., царское правительство запретило праздновать 80-летний юбилей Л. Н. Толстого.
Но несмотря па противодействие правительственных органов, выступления черносотенной печати и особенно церковников, юбилей великого русского писателя сорвать не удалось.
В Ясную Поляну со всех концов мира шли приветствия. В день юбилея тульский почтовый чиновник привез 900 телеграмм, а к вечеру число их возросло до двух тысяч. Среди приветствий был адрес, подписанный 700 английскими литераторами, артистами, живописцами, скульпторами, политическими деятелями. Пришли многочисленные телеграммы от рабочих.
Эти потоки поздравлений вызывали у Л. Н. Толстом отнюдь не тщеславное чувство. По свидетельству Гольденвейзера, он говорил: "Одно только мне радостно: во все: почти письмах, приветствиях, адресах - все одно и то же, это просто стало трюизмом, что я разрушил религиозны обман и открыл путь к исканию истины. Если это правда то это как раз то, что я и хотел и старался всю жизнь делать, и это мне очень дорого"*.
* (А. Б. Гольденвейзер. Вблизи Толстого. М., ГИХЛ, 1959, с. 245.)
14 апреля 1909 года в III Государственной думе обсуждалась смета синода. По поручению социал-демократической фракции в прениях выступил рабочий депутат Н. И. Сурков. С думской трибуны прозвучали страстные слова, разоблачавшие антинародную деятельность православной церкви. Чиновники в рясах, говорил оратор, сделались такими же кровавыми врагами народа, как и чиновники в мундирах. Доказательства? Аргументы? Их немало в этой речи, в том числе и возмущение человеконенавистнической проповедью против Л. Н. Толстого. Эта речь была одобрена В. И. Лениным. Владимир Ильич писал: "Представитель рабочей партии и рабочего класса, с.-д. Сурков, один из всей Думы поднял прения на действительно принципиальную высоту и сказал без обиняков, как относится к церкви и религии пролетариат"*...
* (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 17, с. 438.)
От угроз и клеветы до лести
В июле 1909 г. "Церковные ведомости" предоставили свои страницы тамбовскому епископу Иннокентию, предлагавшему возбудить против Толстого судебное преследование. "Святой законник" подобрал и статью уголовного уложения - 73-ю: "за богохульство, глумление, издевательство и кощунство над божественной личностью господа Иисуса Христа".
Чтобы очернить Толстого и подорвать великую любовь к нему народных масс, использовали также церковную живопись. Так, появились иконы, на которых Толстой изображался грешником, мучающимся "в геенне огненной". В Государственном музее истории религии и атеизма в Ленинграде экспонируется картина, полученная из села Тазово Курской области. На ней изображен Л. Н. Толстой, терпящий муки ада.
Толстого травят не только в изданиях синода. В течение 1908 г. лишь в одном Саратове были изданы брошюры: "Граф Л. Н. Толстой, как один из самых ярких выразителей духа грядущего антихриста", "Истинный облик Льва Толстого", "Отец Иоанн Сергиев (Кронштадтский) и граф Лев Толстой". Много лет глумились над творчеством и личностью Толстого "Тульские епархиальные ведомости". Журнал заявлял, что не может не учитывать, что "б пределах Тульской епархии находится логово рыкающего на святую церковь льва (графа Л. Н. Толстого)". Его активнейшим сотрудником стал упоминавшийся выше Солоцько, автор книжонки "Плоды учения гр. Л. Н. Толстого", написанной по заданию Победоносцева. Представляясь читателям, Сопоцько писал, что у него "старческое, почти идиотское лицо анемического неврастеника-интеллигента", проточенное до мозга костей "измами" "от социализма и анархизма". Уже одна автохарактеристика этого "раскаявшегося толстовца" вызывает отвращение. Цель такого самоунижения ясна: показать, будто антиправительственные и антицерковные мысли Толстого настолько тлетворны, что они, видите ли, губят и душу и тело человека.
Однако церковный журнал ставил перед собой цель не только поколебать авторитет Толстого, но и "обратить лжеучителя на истинный путь покаяния". Так, протоиерей А. Иванов, выступивший на его страницах, настоятельно рекомендовал писателю встретиться с Иоанном Кронштадтским "Может быть, его сильное благородное слово благотворно подействовало бы на вас, - писал протоиерей. - Скажите, я написал бы ему, и он, может быть, сам к вам приехал бы". Со своей же стороны протоиерей пытался уверить Толстого, что действительным величием покрылось бы его имя "за одно раскаяние, за публичное зсуждение богоборных противоправительственных сочинений". Пугая Толстого "ужасами замогильной будущности", автор письма приводил отрывок из басни И. А. Крылова "Сочинитель и разбойник". "Крылов,-увещевал он,- конечно, не мог иметь в виду графа Л. Н. Толстого. Но что за дело? Кто бы ни был этот "славою покрытый сочинитель", Руссо, Вольтер или другой кто, басня, как меткая пуля, всегда "виноватого найдет". Жаль, если гр. Толстой не признает себя виноватым"...
Толстой не посчитал нужным ответить протоиерею А. Иванову...
Разнообразя жанры антитолстовских выступлений, журнал тульских церковников использует и стихотворную форму. В одном из номеров было опубликовано стихотворение священника Павла Покровского "Плач матери о сыне". "Мать" - это церковь, "сын" - Толстой. Эпиграфом к этому стихотворению взяты слова из послания синода: "Милосердный господи, услыши, и помилуй, и об рати его ко святой твоей церкви". Обращаясь к Толстому от лица церкви, сей новоиспеченный пиит восклицает:
Приди ко мне, вернись домой! Приди ж ко мне, желанный мой! ............................ Я дам тебе сокровищ много, Каких нигде ты не найдешь! Я все отдам, что есть у бога,- Ты это все себе возьмешь!
Уверяя, что "мать-церковь" не только щедра, но и незлопамятна, поэт в рясе продолжает от имени сей "доброй матушки":
Я позабуду расточенье Тобой сокровищ всех моих, Я дам тебе во всем прощенье, Оставь страну людей чужих!
Стихотворение заканчивалось призывом:
Иди ж ко мне, о, сын мой, смело! Но что ж? Зову, а ты нейдешь!
Толстой оставался глух к фарисейским рыданьям церкви.
Добиваясь возвращения писателя в лоно церкви, "Тульские епархиальные ведомости" мечтали о том, чтобы и он к концу жизни отрекся от реалистического искусства во имя морально-религиозной проповеди, закончил жизнь самоосуждением. В статье "Слово в день памяти Н. В. Гоголя" довольно отчетливо звучит противопоставление Гоголя Толстому. Автор статьи - ректор духовной семинарии архимандрит Феодосии намеренно подчеркивает в Гоголе все то, что ему бы так хотелось видеть в Толстом. Оставляя в стороне обличительную сторону творчества Гоголя, автор с восторгом говорит, что читателей трогают "религиозные порывы Гоголя". "Жизнь в союзе с церковью,- убеждал духовный ментор, - удерживала писателя от опасного при его гениальных дарованиях искушения гордости".
Если вспомнить, что в других статьях журнал проклинает Толстого именно за то, что тот "поддался искушениям гордости" и столь решительно отверг какой-либо "союз с церковью", то станет ясно, чего добивался архимандрит Феодосии. Не удержался ректор и от того, чтобы не использовать такой "выигрышный" для самодержавия и религии момент из биографии Гоголя, как сожжение им незадолго до смерти своих обличительных произведений. Так день памяти Гоголя оказался для церковников удобным поводом, чтобы еще раз призвать Толстого возлюбить православную церковь. Для них словно и не было Гоголя - продолжателя традиций Радищева и Пушкина, страстно разоблачавшего язвы полицейско-бюрократического аппарата николаевской империи. Они не хотели слышать гоголевский смех, обличавший Чичиковых, собакевичей. Для них не существовало писателя-патриота, который в порыве горячей любви к народу и отчизне заявлял: "Мысли мои, мое имя, мои труды принадлежат России". Нет, не этого Гоголя, великого сына своего народа, ставили они в пример Толстому. Церковники подавали в тенденциозно-преувеличенном виде все то, что было порождено заблуждениями писателя в последние годы его жизни.
Как же сам Толстой относился к тому, что Н. В. Гоголь на закате жизни обратился к церкви?
В заметке о Гоголе (март 1909 г.) Л. Н. Толстой, отдавая должное огромному художественному таланту Гоголя, все же называл ум его несмелым, робким. Главное несчастье всей деятельности Гоголя, отмечает он, это его "покорность установившемуся лжерелигиозному церковному учению и тогдашнему русскому государственному устройству. От этого та странная путаница понятий в последних сочинениях Гоголя" (38, 280).
В марте 1909 г. он перечитывал "Выбранные места из переписки с друзьями" Н. В. Гоголя. На полях книги остались следы его активного чтения, различные пометки и оценки по пятибалльной системе. Если некоторые из глав книги Н. В. Гоголя были оценены 5, 4, 1, 3, 2 баллами, то статье "Несколько слов о нашей церкви и духовенстве" Л. Н. Толстой дал самый низкий балл - нуль (38, 52). Он не мог согласиться с утверждением Гоголя, что церковь непорочна, "как целомудренная дева", и что якобы лишь она в состоянии разрешить противоречия жизни, "дать силу России"... В этой связи необходимо вспомнить знаменитое письмо В. Г. Белинского к Н. В. Гоголю, в котором он говорил об огромном общественном значении русской литературы, о том, что публика "видит в русских писателях своих единственных вождей, защитников и спасителей" от самодержавия и православия и потому, "всегда готовая простить писателю плохую книгу, никогда не прощает ему зловредные книги". Что касается церкви, то Белинский, с присущей ему страстностью, назвал ее "опорою кнута и угодницей деспотизма".
Толстому пытались противопоставить не только Гоголя. 15 августа 1902 г. "Тульские епархиальные ведомости" опубликовали "Слово в день 50-летнего юбилея после смерти поэта Василия Андреевича Жуковского", произнесенное 22 апреля 1902 г. в церкви Белева соборным протоиереем Василием Знаменским. Характеризуя В. А. Жуковского прежде всего как "истинно православного и примерного христианина", этот служитель церкви построил свою юбилейную речь на противопоставлении поэта Толстому. Он обошел молчанием самое характерное для творчества одного из первых русских поэтов-романтиков: стремление проникнуть в душевный мир человека, рассказать о его переживаниях, настроениях. Жуковский интересует протоиерея не как мастер стиха, прекрасный переводчик, а лишь как придворный поэт, воспитатель императора Александра II, автор гимна "Боже, царя храни". При этом Знаменский предостерегает от чтения произведений Толстого, "особенно молодое поколение, еще не утвердившееся в правилах веры". Вот, оказывается, в чем дело! В борьбе с идеями Толстого церковь противополагала им творчество Жуковского, считая его надежным "противоядием"...
Толстому старательно подыскивали всяческие "образцы для подражания". Но читал ли писатель всю эту "назидательную литературу"? По свидетельству его секретарей Н. Н. Гусева и В. Ф. Булгакова, он до нее даже не дотрагивался. Однако ему было известно, что церковь жаждет его "возвращения". В марте 1902 г. Толстой записал: "Говорят: вернись к церкви, но ведь в церкви я увидел грубый, явный и вредный обман. "Продолжайте у нас покупать муку", - но ведь я знаю, что ваша мука с известкой - вредна".
Священник Тульской тюремной церкви Дмитрий Троицкий решил применить иную тактику. В предисловии к своей книжке он с гордостью заявлял, что принял на себя миссию "в совершенно противоположном духе, в других способах и приемах, чем какие практиковались прежде, - в духе братства, любви, кротости, самоотвержения"*.
* (Д. Троицкий. Православно-пастырское увещание графа Л. Н. Толстого. Сергиев Посад, 1913, с. 10.)
Да, примерно в таком духе он и писал Толстому, когда добивался личной встречи. Письмо предварительно прочитал тульский епископ и наложил на нем одобрительную резолюцию. В послании своем Троицкий воздает должное таланту Толстого, познаниям в науках, отмечает "смелость в рассуждениях о религии", явно стремится вызвать к себе расположение, причем тут же спешит признаться, что его "собственное перо слабо, а ум посредствен".
"Читать Ваши произведения, - продолжает Троицкий, - то некогда мне, то не хочется по непривычке к чтению, то книг нет, да если буду, думаю, читать, то многого но пойму, тем более не пойму самого автора. Вот поговорить с людьми я люблю... да и собеседники не сторонятся меня. Почему мне не рассчитывать, что разговор с Вами доставит не только мне, но и Вам приятность или даже полезность? Разговор же с Вами о заключенных в тюрьме, я вполне уверен, заинтересует Вас... Покорно прошу Вас, сиятельнейший граф, допустить меня до свидания с Вами и собеседования"*.
* (Письма тульского священника Д. Троицкого хранятся в отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.)
Вскоре - это было в сентябре 1897 года - Толстой дал согласие на встречу. Беседа состоялась. Но, по свидетельству самого Троицкого, ему не удалось "сойтись и подружиться" с Толстым. Лев Николаевич иронически спросил священника: "Как же вы прибыли ко мне, еретику, и кто вас послал?" Затем Толстой говорил о том, что не признает христианского богослужения, таинств, икон, почитания святых. Что отвечать гостю? Он решил лучше "не возбуждать вопросов веры и церкви.., так как граф в таких случаях волновался, высказывал краткие насмешливые афоризмы и даже кощунства. Нужно было избегать таких спорных разговоров, иметь строгую осторожность, сдержанность".
Но для чего же в таком случае Троицкий ездил к Толстому, если избегал "вопросов веры и церкви"? Отвечая позже на упреки своих коллег, считавших, что это была бесцельная прогулка, Троицкий доказывал, что уже одно его появление в доме Толстого явилось "проповедью, напоминанием о боге".
Затем состоялась еще одна встреча. На этот раз велись обыкновенные житейские разговоры.
"В таком положении было дело общения с графом с 1897 года до 1901 года, - пишет Троицкий. - Все ожидалось, терпелось, переносилось, имелось в надежде. Религиозный пафос не являлся или не был в достаточной степени. Гром православия не прогремел, и отступник не содрогнулся".
Летом 1901 г., как свидетельствуют документы, хранящиеся в архивах, через несколько месяцев после отлучения писателя от церкви, Троицкий пишет Толстому очередное увещевание, полное лицемерных заверений:
"При последних событиях с Вами (имеется в виду отлучение) моя любовь к Вам не только не охладела, но более возгорелась... Во мне явилось непреодолимое влечение... воздействовать на Вас для привития истинной любви евангельской".
Далее Троицкий пытается убедить Толстого, что "не расчет житейский и не выгоды" руководят им, а ...любовь. "Эта любовь к Вам,- продолжает он уверять,- запечатлена даже самоотвержением: я переносил и переношу насмешки за знакомство с Вами и собеседования, - меня порицали, называли толстовцем, защитником Вашим, кто шутя, кто серьезно". Заметим в скобках: святой отец лгал, Миссия Троицкого не была его частным делом. Епископ тульский и белевский сообщал конфиденциально Победоносцеву: "Недавно вновь командированный от меня священник города Тулы о. Дм. Троицкий привез мне известие, что на обращение графа надеяться трудно"*. Тульский епископ Парфений доносил синоду: "В числе приходских пастырей г. Тулы есть между прочим протоиерей Дмитрий Троицкий, он с 1897 г., по благословению бывшего Тульского епископа Питирима, взял на себя труд быть увещевателем графа Толстого" (82, 186).
* (Отдел рукописей Гос. публ. б-ки Акад. наук УССР, ед. хр. 4179)
Отрекомендовав себя чуть ли не заботливым другом, Троицкий переходит к существу дела:
"Я не верю тем, которые давно твердят о невозможности возвращения к церкви, не верю и Вашим, по-видимому, решительным словам: "Невозможно летающей птице возвратиться в яйцо, из которого вывелась..." Не дивитесь, все отрицающие возможности нового перерождения графа Л. Н. Толстого, не дивитесь и Вы сами, граф, потому что духовная птица возвратится в свое духовное гнездо. Как ни трудно Вам возвратиться к церкви, но все-таки легче, чем страстно упивающемуся вином возвратиться к трезвости, вору - к честным трудам, сребролюбцу - к нестяжанию, лжецу - к правдивости".
Далее "любящий друг" бестактно напоминает Толстому, что он стар и немощен, что близка его смерть и именно в таком состоянии ему "удобнее принять младенческую веру, теперь-то и настало время истомленной птице возвратиться в свое гнездо и сделаться птенцом". Далее он поучал, что "отрадно грешнику получить помилование и прощение", "пролить слезы о своей виновности".
В письме от 13 октября 1906 г. Троицкий снова говорит Толстому о близости смерти и зовет к покаянию.
В первых числах января 1908 г. он явился в Ясную Поляну, чтобы встретиться с Толстым. Встреча состоялась, но желанного для церкви результата не дала.
11 октября 1910 года, совсем незадолго до кончины, Толстой писал Троицкому из Ясной Поляны, что предложение совершать обряды, предписываемые церковью, вследствие чего ему, Толстому, простятся грехи, является "странным".
Не сумел добиться своей цели и Стефан Козубовский, священник села Мелешково Подольской губернии. В письме от 16 декабря 1908 г. он убеждал Толстого вернуться к православию. Уверял "брата по человечеству", что тот "утопает во мгле роковых заблуждений" и предлагал руку помощи. Подписался: "Ваш молитвенник и искренний доброжелатель". Толстой написал, что разделить со священником его взгляды для него "совершенно невозможно". Козубовский направил Льву Николаевичу пространный ответ. Толстой послал ему второе письмо - ив нем звучит та же непреклонность, непоколебимая убежденность. Толстой просит понять, что он, "старик, стоящий одной ногой в гробу", желает одного - быть в согласии со всеми и, если допустить истинность верования "о возмездии в будущей жизни", то он, Толстой, своим непризнанием церковной веры может только "погубить себя навеки". Зачем же ему в таком случае отказываться от того, что многими людьми признается еще за истину? Зачем же, спрашивает он, ему отказываться, когда такое признание (т. е. признание веры церковной) вызвало бы к нему вместо дурного самые добрые чувства огромного количества людей, в том числе и многих очень близких, как, например, его сестры монахини, и многих других? "И если человек в моем положении лишается с болью сердца любви стольких хороших людей, предающих его обращения в церковную веру, вызывает вместе с тем недоброжелательство и - смело скажу - презрение людей, составляющих царствующее общественное мнение, то очевидно, что он поступает так только потому, что не может поступать иначе. В самом деле, что же мне делать, если я не могу, буквально не могу исполнить желание ваше и многих добрых людей. Ведь разве не было бы без сравнения хуже, если бы я не только утверждал, что верю во что не верю, но старался бы сам себя обманывать, признавая за веру желание быть в единении с людьми, которых уважаешь и любишь" (79, 107-108).
Дальнейшие события покажут, что духовенство и светские власти будут продолжать "увещания" Толстого, особенно после того, как он уйдет из Ясной Поляны и окажется на станции Астапово.
При копировании материалов проекта обязательно ставить активную ссылку на страницу источник:
http://l-n-tolstoy.ru/ "Лев Николаевич Толстой"