Наш великий союзник
После внезапного отъезда Л. Н. Толстого из Ясной Поляны на страницах русских и зарубежных газет замелькало название "Оптина пустынь". Эти слова склоняли на все лады, истолковывая по-разному пребывание Толстого в монастыре. "Перебродили все его сомнения, они рассеялись", - ликовали одни. "Он не погордился первым пойти к матери-церкви", - с радостью вторили другие. Во многих зарубежных газетах появилось немало ложных сообщений. Так, в Париже и Лондоне почти одновременно были опубликованы телеграммы под заголовком "Удаление в монастырь". В ответ на эти публикации, содержащие и намеки на религиозное "просветление" Толстого, последовало открытое письмо П. А. Кропоткина к редактору лондонской газеты "Тайме". Кропоткин попытался отмести предположение о возможности отречения писателя от своих убеждений. Он утверждал, что "Толстой, конечно, не возвратился к учению православной церкви". Римский корреспондент "Речи" писал, что "печать католическая в длиннейших статьях хвалит Л. Толстого, бросившего-де свои еретические мысли и вернувшегося в лоно церкви". Многим зарубежным деятелям казалось, что Толстой капитулирует перед лицом смерти.
На что надеялся Синод?
Официальное русское духовенство распространяло версию, что уход Толстого - это "акт обратного возвращения блудного сына к церкви", акт "христианского смирения и раскаяния", итог его "религиозного просветления". В эти ноябрьские дни 1910 года синод созывает закрытые заседания. Для участия в них прибыли: из Тулы - Парфений, из Екатеринбурга - епископ Митрофан. Поспешили в столицу митрополиты Владимир Московский и Тихой Ярославский, епископ Михаил Минский. Церковные деятели охотно дают интервью корреспондентам. А те с восторгом сообщают: "По мнению преосвященного Парфения, Лев Николаевич переживает какой-то религиозный перелом, который приближает великого писателя к православной церкви"; "Решение Льва Николаевича уйти в мир епископ Митрофан рассматривает как акт обратного его возвращения к церкви".
Первое экстренное тайное заседание состоялось 3 ноября. Подробностей о нем в печати не появилось. Однако сообщалось, что прения были продолжительные и бурные и что ввиду неясности положения синод не вынес никакого определенного решения и постановил послать телеграмму калужскому епархиальному начальству с предписанием попытаться увещевать Льва Николаевича Толстого раскаяться перед православной церковью.
Памятник Л. Н. Толстому в Туле (скульптор В. Буякин)
5 ноября в синоде опять разбирался вопрос об отношении церкви к Л. Н. Толстому.
Митрополит Антоний высказал мнение: "Накануне смерти великого писателя земли русской православная церковь должна открыть свое лоно для согрешившего против церкви и православной веры человека, по раскаянию которого мы должны принять все меры". С Антонием согласились все присутствующие. Тут же решено было послать на станцию Астапово члена синода епископа самарского Константина. Его облекали полномочием сообщить Льву Николаевичу предложение иерархов православной церкви.
Церковнослужители - члены Государственной думы - со жгучим интересом следят за судьбой Толстого. В своем заявлении для печати они говорят, что "синод не будет настаивать на вполне ритуальном обряде, на публичном отречении Л. Н. от своих заблуждений и удовлетворится его причащением по православному обряду".
Большие надежды возлагает высшее духовенство на тульского архиерея Парфения. 2 ноября, едва только прибыв в Петербург для участия в тайных заседаниях синода, Парфений принимает представителя одной из газет, Корреспондента интересует последнее посещение архиереем Толстого. Но Парфений отвечает, что он лишен возможности сообщить содержание беседы, т. к. обещал Толстому сохранить беседу в тайне. Однако через несколько дней в газетах появился "Доклад синоду епископа Парфения о свидании с Л. Н. Толстым". Епископ докладывал, что Толстой в момент беседы держал себя совершенно спокойно и не проявлял никаких враждебных чувств ни к церкви, ни к ее представителю... Из этого следовало, что "в настоящее время Лев Николаевич вовсе не так враждебно относится к церкви, как раньше".
Итак, Парфений не сдержал слова, данного Толстому. Но в точности ли он передал в докладе синоду сущность беседы, о которой так много говорили в высших духовных кругах?
Встреча Толстого с Парфением состоялась в Ясной Поляне в январе 1909 г. По свидетельству Н. Н. Гусева, Толстой сказал тогда архиерею, что вернуться к церкви так же невозможно для него, как взлететь в воздух, и тут же постарался к этой теме больше не возвращаться. Во время этой встречи инициатива постоянно оставалась за Толстым, он направлял беседу в нужное ему русло. Толстой стал расспрашивать архиерея о некоторых подробностях монастырской жизни, которые были нужны ему для начатого, но неоконченного рассказа "Иеромонах Илиодор".
О том, что миссия Парфения не имела успеха, говорит и запись, которую сам Толстой сделал 22 января 1909 г.: "Вчера был архиерей, я говорил с ним по душе, но слишком осторожно, не высказал всего греха его дела. А надо было... Он, очевидно, желал бы обратить меня, если не обратить, то уничтожить, уменьшить мое, по их - зловредное влияние на веру и церковь. Особенно неприятно, что он просил дать ему знать, когда я буду умирать. Как бы не придумали они чего-нибудь такого, чтобы уверить людей, что я "покаялся" перед смертью. И потому, заявляю, кажется повторяю, что возвратиться к церкви, причаститься перед смертью я так же не могу, как не могу перед смертью говорить похабные слова или смотреть похабные картинки, и потому все, что будут говорить о моем предсмертном покаянии и причащении - ложь... (выделено Л. Н. Толстым. - С П.) Повторяю при этом случае и то, что хоронить меня прошу также без так называемого богослужения".
Чем же в действительности была в жизни Толстого Оптина пустынь?
В 1877 г. Толстой впервые приехал в этот монастырь вместе с Н. Н. Страховым. Вторично он направился туда летом 1881 г. Состоялась встреча с Амвросием. Велась беседа о религиозных вопросах. Лев Николаевич рассказывал потом Софье Андреевне: "В этом разговоре отец Амвросий был уличен в неточном знании одного места из Евангелия"*. Обратившись к Евангелию, Толстой доказал ему свою правоту. Был еще разговор с монахом Ювеналием. Опять, как писала Софья Андреевна, вспыхнул спор, и Толстой уличил оппонента в плохом знании церковных таинств. "От этого посещения пустыни Л. Н. вынес более отрицательных впечатлений, чем в первый раз, - писал биограф Толстого П. И. Бирюков. - Беседа со старцем Амвросием его не удовлетворила. Старец, слышавший об антицерковном направлении Толстого, убеждал его покаяться и подтверждал свои доводы текстом святого писания: "Егда согрешишь, повеждь церкви". Л. Н.-ч возражал, что такого текста нет, а есть другой: "Если брат твой согрешил тебе"... Старец стоял на своем, и Л. Н.-ч вынул из кармана Евангелие, указал старцу на ошибку. Старец нимало не смутился и перевел разговор на другое"**. А вот что писал о посещении Л. Н. Толстым Оптиной пустыни в 1877 г. и 1881 г. его сын Илья Львович: "Монастырь и сам знаменитый отец Амвросий разочаровали его жестоко... Он вернулся из Оптиной пустыни недовольный, и вскоре после этого мы все чаще и чаще стали слышать от него сначала осуждение, а потом и полное отрицание всяких церковных обрядов и условностей. Православие отца кончилось неожиданно"***.
* (Из "Записок графини Софьи Андреевны", опубликованных в "Толстовском ежегоднике", 1913.)
** (П. И. Бирюков. Биография Л. Н. Толстого, т. 2. М., Госиздат, 1929, с. 183.)
*** (И. Л. Толстой. Мои воспоминания. М., "Худож. лит.", 1969. с. 171-172.)
В феврале 1890 г. Толстой снова совершил поездку в Оптину пустынь, где тогда гостила его сестра Мария Николаевна. Старец Амвросий произвел на Толстого жалкое впечатление. В дневнике он писал, что Амвросий "жалок своими соблазнами до невозможности... На нем видно, что монастырь - сибаритство". Монахи же, обитающие в Оптиной пустыни, также не нашли сочувствия у Льва Николаевича: "Горе им. Они живут чужим трудом. Это - святые, воспитанные рабством. Монастырь - духовное сибаритство".
Эти записи свидетельствуют о том, что посещения Оптиной пустыни не были паломничеством религиозного человека. Толстой осматривал окрестности монастыря, восхищался кедровой рощей, красивыми озерами и гигантским бором, радовался возможности поговорить с посещающими монастырь простыми людьми. В рукописях сохранились краткие записи: "Пригорок над рекой весь как в бархате, в мягкой зелени мха"; "Воздух свежий. Взор отдыхает на неподвижной темно-зеленой опушке леса"; "После дождя, на закате солнца вся зелень разбухла, размокла густо и матово".
Монастырь же, как таковой, не особенно интересовал Толстого. В гостиницу пустыни пришел старый друг князь Д. А. Оболенский, и Толстой охотно принял его приглашение. В имении Оболенского он провел день и вечер, с интересом слушал игру замечательного пианиста Н. Г. Рубинштейна, прочитал два отрывка из восьмой части "Анны Каренины". Большое удовольствие Толстому доставило само путешествие. Останавливаясь в деревнях, в крестьянских избах, Лев Николаевич обогащался новыми впечатлениями, записывал народные пословицы и поговорки. Беседами с крестьянами и рассказами странников были навеяны сюжеты ряда рассказов. В Оптиной пустыни Толстой сделал первый набросок повести "Отец Сергий", в которой обличал монастырский быт и нравы. 25 марта 1890 г. Толстой писал Н. П. Вагнеру, что в Оптиной пустыни он видел людей, "считающих необходимым по нескольку часов каждый день стоять в церкви, причащаться, благословлять и благословляться и потому парализующих в себе деятельную силу любви".
В четвертый раз Лев Николаевич посетил монастырь за несколько дней до кончины. Сюда он заехал по дороге в Шамординский монастырь, где хотел повидаться с сестрой. Если Толстой и думал встретиться со старцами монастыря, то отнюдь не для того, чтобы примириться с церковью. Причины ухода Толстого из Ясной Поляны полно и многосторонне освещены в литературе - к ней мы и отсылаем интересующихся, здесь же лишь скажем, что он был вызван стремлением жить в полном соответствии с собственными убеждениями*.
* (См.: Б. Мейлах. Уход и смерть Льва Толстого. М. - Л., Гослитиздат, 1960.)
Многое опровергает легенду о том, что приезд в Оптину пустынь выражал желание "раскаяться". Так, 7 ноября 1910 г. сраву же после иввестия о кончине Толстого и о том, что он умер без покаяния, митрополит Антоний телеграфировал епископу Вениамину в Калугу: "Благоволите, владыко, ответить спешно, был ли Толстой за последнее время в Оптиной пустыни и с какими намерениями". Вениамин сообщал: "По донесению настоятеля Толстой пробыл в гостинице Оптиной пустыни сутки, внутри монастыря не был, ни с кем из старшей братии не беседовал, поэтому мне совершенно неизвестны намерения его и цель приезда. Затем он выехал в Шамордину пустынь для свидания с сестрой монахиней". Несколькими днями раньше настоятельница Шамординского монастыря сообщала Вениамину, что Толстой в Шамордине "кроме сестры ни у кого не был". Находившийся в те дни с Толстым Д. П. Маковицкий писал: "По-моему, Лев Николаевич желал видеть отшельников-старцев не как священников, а как отшельников, поговорить с ними о боге, о душе, об отшельничестве, видеть их жизнь и узнать условия, на каких можно жить при монастыре. О каком-нибудь искании выхода из своего положения отлученности от церкви, как предполагали церковники, не могло быть и речи"*.
* ( Д. П. Маковицкий. Уход Льва Николаевича Толстого Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников, т. 2. М., ГИХЛ, 1955, с. 331.)
Безусловно авторитетным является свидетельство сестры Толстого Марии Николаевны. В ответ на письмо Шарля Саломона из Парижа она писала 16 января 1911 года: "Вы хотели бы знать, что мой брат искал в Оптиной пустыни? Старца-духовника или мудрого человека, живущего в уединении с богом и своей совестью, который понял бы его и мог бы несколько облегчить его большое горе? Я думаю, что он не искал ни того, ни другого. Горе его было слишком сложно: он просто хотел успокоиться и пожить в тихой духовной обстановке... Бедный Лев, как он рад был меня видеть! Как он желал устроиться в Шамордине, "если твои монашки меня не прогонят", или в Оптиной, Я не думаю, что он хотел бы вернуться к православию"*.
* (С. Л. Толстой. Очерки былого. Тула, Приокское кн. изд-во 1965, с. 316.)
В тот драматический момент, когда в Астапове у постели больного Льва Николаевича бессменно дежурили врачи правительство задумало провести инсценировку "раскаяния" писателя и примирения его с церковью. Но отлучение от церкви явно мешало представить врага официальной религии примирившимся. Правительство начало оказывать давление на церковную власть, чтобы добиться его отмены. Газеты сообщали о переговорах П. А. Столыпина с синодом. Но церковным сановникам не хватало хотя бы слабого намека умирающего Толстого на раскаяние. И в синоде тайно обсуждали способы возвращения писателя в лоно церкви. Светские и духовные власти действовали заодно. Немалые надежды возлагало правительство на рязанского губернатора Оболенского. Прибыв в Астапово, ют немедленно сделал распоряжение удалить со станции всех, кто там остановился: ему мешали свидетели. Но распоряжению этому никто не подчинился. К тому же и губернатор растерялся: с одной стороны, он хотел угодить правительству, а с другой, испугался силы общественного мнения. И Оболенскому долго не могли простить ту непоследовательность и "слабость", которая была им проявлена. Так, последний французский посол в царской России Морис Палеолог, характеризуя российского премьер-министра Штюрмера как человека, который личиной добродушия и приторной вежливостью прикрывал низость, интригантство и вероломство, вспоминал такой эпизод. Это было на каком-то официальном приеме 16 мая 1916 года. Оставшись в узком кругу, председатель совета министров Штюрмер указал пальцем на сидящего в отдалении князя Александра Николаевича Оболенского и в раздражении сказал: "Я его очень люблю. Но одного поступка не могу простить ему. Он был рязанским губернатором в 1910 г., когда Толстой так странно умер на станции Астапово. Вы помните, как вся его семья следила за тем, чтобы не допустить к нему священника. Будь я на месте Оболенского, я не колебался бы ни минуты: я удалил бы силой семью и насильно ввел бы к нему священника. Оболенский возражает, что он не получил распоряжений и что семья Толстого имела право так поступить и т. д. Но разве можно говорить о праве и нужны ли распоряжения, когда дело идет о возвращении души Толстого в лоно святой церкви"*. Сановные круги царской России были готовы пойти даже на прямое насилие, лишь бы вернуть Толстого в лоно церкви. Сама же церковь надежды не теряла.
* (Морис Палеолог. Царская Россия накануне революции. М.- П., 1923, с. 127.)
В те дни высшую церковную власть занимал вопрос о совершении над Толстым, в случае его смерти, так называемого заупокойного богослужения. В синоде в связи с этим состоялось не одно продолжительное заседание. Было решено, что если Толстой обнаружит хотя бы малейшее желание причаститься или возвратиться к церкви, с него снимут отлучение и разрешат похоронить его по церковному обряду. С целью "воссоединения великого грешника с православной церковью" синод направляет в Астапово своих уполномоченных. Они прибывают туда вместе с жандармами.
Игумен Оптина скита Варсонофий срочно приехал в Астапово, хотя в ответ на предварительную телеграмму ему сообщили о невозможности встречи с Толстым. Варсонофий по-разному объяснял причину своего здесь появления. Одним он говорил, что отправился на богомолье, но по дороге будто бы случайно узнал, что на станции лежит больной Толстой. Других убеждал, что несколько дней назад будто бы Толстой сам хотел повидаться с ним в Оптином скиту. Но правду говорил он лишь тогда, когда сообщал кое-кому доверительно, что его послал сюда святейший синод. 5 ноября Варсонофий телеграфировал из Астапова в Калугу епископу Вениамину: "Здоровье графа внушает опасения. Консилиум докторов ожидает окончательного кризиса через два дня. Стараюсь видеть больного при посредстве родных, но успеха нет. Доктора никого не допускают. Предлагают дождаться кризиса болезни графа. Испрашиваю святительских молитв, архипастырского благословения в моей трудной миссии в Астапове. Губернатор, много высших чинов из Петербурга доступа к графу не имеют".
6 ноября калужский епископ Вениамин направил Варсонофию телеграмму: "Святейший синод благословляет вам жить пока в Астапове, впредь до особых распоряжений. Употребите все старания побеседовать с графом Толстым. Будем молиться. Благослови вас господь". В этот же день митрополит Антоний телеграфировал из Петербурга в Калугу епископу Вениамину: "Благоволите отцу Варсонофию издать пока в Астапове впредь до особых распоряжений. Будем ждать и молиться".
Одновременно митрополит Антоний, подписавший отлучение, обратился к Льву Николаевичу с личной телеграммой. Он умолял его "примириться с церковью и православным русским народом". Телеграмму эту получили в Астапове, когда Толстой уже был в очень тяжелом состоянии, и врачи запретили беспокоить больного.
Варсонофий вместе с иеромонахом Пантелеймоном суетятся, бегают от вокзального буфета на платформу, оттуда к станционному домику и обратно, назойливо пристают ко всем родным Толстого. Но Варсонофий так и не может добиться разрешения на встречу с умирающим. Все еще не теряя надежды, обратился с письмом к дочери Толстого Александре. "Почтительно прошу Вас, графиня,- писал Варсонофий, - не отказать сообщить графу о моем прибытии в Астапово, и если он пожелает видеть меня хоть на 2-3 минуты, то я немедленно приду к нему". На это письмо игумена Александра Толстая не ответила.
Ночью Варсонофий тайком пробирается с "дарами" к домику, где лежит умирающий. Но монаху не удается проникнуть к больному. Сконфуженно возвратился он на вокзал, и здесь его приютила полиция. Эмиссару синода Варсонофию не удалось выполнить распоряжение начальства.
Пока Варсонофий метался в Астапове, сюда спешили архиереи Рязанской и других епархий. Они надеялись, что, если игумен успешно справится с возложенной на него задачей, им удастся авторитетно подтвердить, что Толстой "покаялся", и даже отслужить в Астаповской церкви панихиду за упокой души "блудного сына".
В то раннее утро, когда стало известно, что Толстой скончался, монах Варсонофий опять засуетился. Он все еще на что-то надеялся. Ему нужно было лишь одно: чтобы кто-нибудь из близких Толстого удостоверил, что покойный перед смертью выражал желание примириться с церковью. Варсонофий пристает ко всем с этим вопросом, но желаемого ответа не получает. 7 ноября он в очередной телеграмме в Калугу Вениамину сообщал: "Граф Толстой скончался. Семья была при нем. Умер без покаяния. Меня не пригласили".
Митрополит Антоний, извратив истину, донес синоду рапортом, будто Варсонофия не допустили потому, что "последние дни гр. Л. Толстой был окружен лицами, враждебными церкви". Сам же Варсонофий, боясь гнева своего начальства, попросил губернатора Оболенского дать ему справку, что он, "несмотря на настоятельные просьбы, обращения к членам семьи графа Л. Н. Толстого и находившимся при нем врачам, не был допущен к графу Толстому и о его двухдневном пребывании на ст. Астапово не было покойному сообщено"*. Такую справку, датированную 7 ноября, губернатор выдал Варсонофию.
* (Архив синодальной канцелярии, Д. № 331.- Цит. по кн.: Н. Н. Постолов. Лев Толстой и русское самодержавие, с. 194.)
7 ноября в Астапово прибыл тульский архиепископ Парфений, который пригласил к себе в купе ротмистра Савицкого и, закрыв двери, сказал: "По личному желанию государя императора я командирован синодом для того, чтобы узнать, не было ли за время пребывания Толстого в Астапове каких-либо обстоятельств, указывающих на желание покойного графа Толстого раскаяться в своих заблуждениях"*. Затем Парфений расспрашивает родных Толстого, не выражал ли он перед смертью желания примириться с церковью. Ему отвечают: "Нет". И Парфений, не выходя из вагона, уезжает восвояси. Руководитель полиции Харламов в шифрованной телеграмме уведомлял начальника корпуса жандармов генерал-лейтенанта Курлова: "Миссия преосвященного Пар-фения успеха не имела. Никто из семьи не нашел возможным удостоверить, что умерший выразил какое-либо желание примириться с церковью. Члены семьи также не выражают желания церковного погребения. Преосвященный отбыл"**.
* ("Красный архив", т. 4, 1923, с. 352.)
** ("Красный архив", т. 4, 1923, с. 359.)
Сын Л. Н. Толстого Сергей Львович вспоминал: "В Астапове брат Андрей подошел к Парфению под благословение, и у них, по словам Андрея, произошел приблизительно следующий разговор:
Парфений: Не известно ли вам, не примирился ли Лев Николаевич с церковью? Не высказывал ли желания присоединиться к ней?
Андрей: Не знаю.
Парфений: Вы видели Льва Николаевича?
Андрей: В сознательном состоянии не видел, потому что нас всех позвали в 12 часов. После морфия отец в сознание не приходил.
Парфений: Может быть, вам известно, что какое-нибудь духовное лицо с ним говорило по этому предмету?
Андрей: Не знаю.
Парфений: Может быть, кто-нибудь из семьи вашей слышал о желании Льва Николаевича примириться с церковью?
Андрей: Не могу этого сказать.
Парфений: Может быть, кто-нибудь из вашей семьи может это подтвердить?
Андрей: Владыко, я - православный и верующий и желал бы, чтобы отец примирился с церковью, но этого я утверждать не могу"*.
* (С. Л. Толстой. Очерки былого. Тула. Приокское кн. изд-во, 1975, с. 411.)
Парфению и прочим церковным служителям нужен был хотя бы слабый намек на то, что Толстой (пусть в полусознательном состоянии) перед смертью пожелал примириться с церковью! Тогда они сумели бы создать легенду, что великий грешник раскаялся. Это была бы легенда о "блудном сыне", который на смертном одре отрекся от своего вольнодумства и умер, исполненный христианских чувств. Цель здесь была вполне определенная. Дело в том, что в то время именно христианское благочестие было первым признаком политической благонамеренности, "верности престолу". И если бы чиновникам в рясах удалось заставить Толстого "причаститься святых тайн", то это могло бы выглядеть как компромисс не только с церковью, но и с самодержавием. Ну, а раз Толстой "раскаялся", пошел на компромисс с церковью и самодержавием, тогда антицерковные и антиправительственные страницы его произведений надо рассматривать всего лишь как причудливые заблуждения гениального ума. И тогда охранительному литературоведению осталось бы только потрудиться над тем, чтобы дать читающей России искаженный, фальсифицированный облик писателя.
Толстой до конца выдержал морально-психологическое испытание на стойкость собственных принципов и убеждений. В. И. Ленин в статье-некрологе "Л. Н. Толстой" заклеймил домогательства служителей церкви. Он писал: "А святейшие отцы только что проделали особенно гнусную мерзость, подсылая попов к умирающему, чтобы надуть народ и сказать, что Толстой "раскаялся"*. А народ, простые люди России проявили в те дни самое искреннее, поистине любовное отношение к писателю. "Вокруг дома, где лежит Толстой, круглый день царствует тишина. Все с удивительной трогательностью берегут покой дорогого старца", - телеграфирует корреспондент одной из московских газет. Когда состояние больного ухудшилось, помощник начальника станции срочно выехал в Москву за баллонами с кислородом, а начальник дороги распорядился, чтобы поезда свистели не громко. В Астапово хлынул поток телеграмм с пожеланием здоровья любимому писателю. Со всех концов России приходили народные лекарства - травы, мази, примочки,- их набралось свыше ста килограммов...
* (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, с. 22.)
Чиновникам в рясах был ненавистен и страшен не только живой, но и мертвый нераскаявшийся Толстой. В день его смерти до редактора-издателя "Московских ведомостей" Льва Тихомирова, человека близкого к правительственным кругам, дошли слухи, будто церковные власти намерены снять с Л. Н. Толстого отлучение посмертно. Махровый реакционер заволновался и немедленно отправил две телеграммы. Первую - в Петербург, митрополиту Антонию: "Умоляю ваше высокопреосвященство не допускать деяния, угрожающего расколом церкви". Вторую - в Тулу, Парфению: "Слухи о возможности панихид удручают. Это грозит расколом"*. Парфений ответил телеграммой, что он ничего не разрешал.
* ("Красный архив", 1936, № 1.)
8 ноября Тихомиров встретился с Парфением на Московском вокзале, где тот был проездом в Петербург. Во время встречи Парфений сообщил Тихомирову, что сам государь выразил горячее желание, чтобы Толстой, когда он еще болел, был принят в лоно церкви. Этого было достаточно, чтобы Столыпин и его подручные стали давить на архипастырей. А архипастыри, говорил недовольным тоном Парфений, уж известно, рады стараться: чтобы выполнить волю царя, они уже готовы были и не раскаявшегося мертвого Толстого принять в лоно церкви.
Тихомиров воскликнул: "Малые, малюсенькие души!" За репликой редактора черносотенной газеты - не только понимание возможных последствий такого шага, но и непроизвольная оценка всех, кто замешан в этом чудовищном деле. Синод подтвердил свое определение об отлучении Толстого, и, узнав об этом, Тихомиров записал в дневнике, что тем самым "церковь была спасена от самооплевания".
Однако Тихомиров глубоко ошибался. Авторитет церкви не был спасен. Кампания лжи и клеветы против Толстого явилась одной из самых постыдных страниц ее истории. Кстати, деятели современной церкви делают вид, что поединок с Толстым или вовсе забыт ими, или давно перестал их интересовать. Поэтому-то в современной церковной литературе мы не смогли найти каких-либо упоминаний о Толстом. Но в первые годы после смерти писателя имя его не сходило со страниц духовной прессы.
Так, тульский церковнослужитель Д. Скворцов писал: "Хотя Толстой был такою великою духовною силою, такою величиною, что стороннее влияние на него весьма было трудно, однако он находился в таком духовно-нравственном настроении, что оно (влияние) было вполне возможно, - и результат его зависел от того - от кого и как это влияние пошло бы. Великий Гоголь в последние годы своей жизни, находясь в настроении значительно подобном толстовскому, легко подпал влиянию глубоко религиозного человека в лице простого православного священника" ("Тульские епархиальные ведомости" № 1 за 1911 год).
Следовательно, по мнению Д. Скворцова, не нашлось священника, подобного тому, который так ловко и коварно воздействовал на психику больного Гоголя. Журнал тульских церковников как бы старается извлечь уроки из поражения, хочет разобраться в причинах неудачи.
"Влияние на Толстого в нужном направлении было возможно", - утверждает Скворцов. Об этом будто бы говорят обстоятельства последних дней жизни писателя. На какие же обстоятельства ссылается автор статьи? Толстой предчувствовал близость смерти, а в такие драматические минуты, цинично утверждает церковник, легче завладеть чужой душой и заставить ее "откровенно высказаться". На это и делалась ставка. Ждали того, что Толстой "на грани перехода из сего мира в иной" наконец услышит голос, обещающий прощение. "В этой надежде от церкви посылаемы были к больному Толстому в Астапово - и старцы Иосиф и Варсонофий, и архипастыри тамбовский, рязанский и тульский. Верующие с тревогою ожидали результатов трогательной заботливости церкви о заблуждающемся".
Однако "не суждено было дождаться благих результатов такой заботливости", - сокрушается Д. Скворцов. Но не желая признать величия Толстого и собственное свое бессилие, церковнослужители объясняли причину поражения следующим образом: "В последние дни и часы жизни Толстого его окружали люди, крайне враждебно настроенные к церкви, страшно опасавшиеся, как бы в самом деле Толстой не примирился с церковью. Для них это было бы большим ударом, а потому они крепкою стеною загородили больного старца, чтобы к нему как бы не прошел примиряющий голос церкви. И он умер, не перекрестившись". Да, Толстой умер убежденным противником церкви. Он погребен в яснополянском лесу "Заказ", на месте, им самим указанном. Зеленый холмик - скромная могила, на которой нет ни креста, ни памятника, ни плиты (так завещал Толстой). То были первые гражданские публичные похороны в истории России - похороны без церковных обрядов, без отпевания. Характерно, кстати, что ни в усадьбе Ясная Поляна, ни в деревне Ясная Поляна нет и не было церкви.
Когда гнусная затея с "раскаянием" провалилась, официальные круги царской России начали, говоря словами В. И. Ленина, лить крокодиловы слезы, уверяя в своем уважении к великому писателю. Значительную "порцию" таких "крокодиловых слез" выдавил из себя крупный капиталист, лидер партии октябристов председатель Государственной думы А. И. Гучков. Открывая 8 ноября очередное заседание Думы, он обратился к ней со словами, посвященными Толстому, и предложил почтить его память вставанием, а также в знак печали прервать заседание. Однако перед голосованием попросил слова черносотенец, член "Союза русского народа", один из лидеров крайне правых в Думе Г. Г. Замысловский. "Толстой,- сказал он,- отрицал церковь, отрицал то, что мы, в качестве государственного учреждения, должны охранять и поддерживать. Деятельность Толстого за последние годы была разрушительной, - продолжал Замысловский под одобрительные возгласы депутатов-мракобесов. - Он умер в разрыве с церковью. Церковь отказалась хоронить его. Чествование его здесь было бы вызовом, бросаемым церкви, шагом, направленным к тому, чтобы разорвать союз церкви с государством". В ответ последовали громкие возгласы. Одни кричали "Верно!", другие - "Неправда!". "Под рукоплескания справа и шиканье слева", как сообщалось в газетном отчете о заседании, большинством голосов было все же принято предложение прервать работу Думы.
Однако черносотенная Государственная дума большинством голосов отклонила предложение социал-демократической фракции и трудовиков объявить национальный траур и похоронить Толстого на средства государства. Это решение небезынтересно сравнить с тем, как отнеслось к смерти великого русского писателя французское национальное собрание. Социалист Жан Жорес в своей речи сказал: "Толстой не услышит нашего слова, но вся Россия узнает, что мы склоняемся перед его гением, являющимся ярчайшим выражением русской души... Толстой - один из тех родников с животворной влагой в пустыне, вокруг которого встречаются люди всех направлений, какими бы путями они ни шли к жизни..."
Церковники не задумались, сколь искренни казенные фразы Гучкова на открытии заседания Думы - того самого Гучкова, который приветствовал усмирителей Декабрьского вооруженного восстания 1905 г., - и поспешили высказать свой протест. Буквально на следующий день после заседания Думы мракобес, друг Распутина, иеромонах Илиодор отправил Гучкову телеграмму: "Александр Иванович! Совет Всероссийского братства союза русского народа ваши слова, сказанные в Думе по поводу смерти Льва Толстого - "Господь милосердный да откроет перед ним царство небесное", считает кощунством и богохульством. Вы этим только доказали, что вы достойный ученик великого богохульника и духовного разбойника. Разве вы не знаете, что хула духа святого не допускается ни в этом веке, ни в будущем? Зачем же вы на бога клевещете? Стыдно. Позор. Мерзко. Отвратительно. Председатель совета иеромонах Илиодор". Эта телеграмма была опубликована в "Тульской молве" 12 ноября 1910 г.
Вскоре после кончины Толстого черносотенную речь против писателя произнес вятский епископ Филарет. В воронежской городской думе священник Алферов в слове по поводу смерти Толстого выразил всю свою ненависть к "упорному еретику и кощуннику".
Реакция бесновалась.
Что же касается русского пролетариата, то его отношение к Толстому было выражено в телеграмме, посланной рабочими депутатами III Думы в Астапово на имя В. Г. Черткова. Именно на эту телеграмму ссылался В. И. Ленин в статье "Л. Н. Толстой и современное рабочее движение", опубликованной в газете "Наш путь" 28 ноября 1910 г. В телеграмме говорилось, что социал-демократическая фракция думы, выражая чувства российского и всего международного пролетариата, "глубоко скорбит об утрате гениального художника, непримиримого непобежденного борца с официальной церковностью". В листовке Киевской организации РСДРП, выпущенной в ноябре 1910 г., особо подчеркивалось, что покойный писатель "боролся с бессмысленным догматизмом православной церкви и духовенства, ставшего в руках царского правительства послушным оружием угнетения народных масс". "Поэтому-то, - говорилось далее в обращении,- черные вороны православной церкви, заседающие в синоде, решили отлучить Л. Н. Толстого от церкви". Бюллетень Ярославского комитета РСДРП от 19 ноября 1910 г. начинался словами о том, что Толстой умер, "не примирившись с официальной церковью, хотя представители ее суетились и хлопотали о примирении, которое заделало бы пропасть, образовавшуюся между чтущим Толстого народом и проклинающей его церковью". В листовке вместе с тем подчеркивалось, что убеждения и образ мышления скончавшегося писателя в огромной степени расходились с идеалами рабочего класса.
Пожелали разделить общую скорбь даже студенты Киевской духовной академии. В телеграмме, отправленной в Ясную Поляну, они называли Толстого великим писателем земли родной, мужественным поборником высоких идеалов любви, добра и правды. Но в Тульской духовной семинарии настроения были иные. Там, как сообщала "Тульская молва", на другой день после смерти Толстого был устроен... бал, на котором семинаристы и "епархиалки" веселились, как говорится, до упаду.
Естественно, повсеместно вставал вопрос об увековечении памяти великого русского писателя. Реакционное духовенство с полной откровенностью определяло свою позицию. В делах помощника начальника Саратовского губернского жандармского управления сохранялся весьма любопытный документ, находящийся сейчас в Волгоградском архиве. Это - верноподданническое письмо царю Николаю II, составленное 12 ноября 1910 г. иеромонахом Илиодором, попом Карамзиным и другими. Приведем выдержки из него: "Глубоко скорбим по поводу кончины великого писателя земли русской. Скорбим именно в том, что великий богохульник и развратитель всего человечества умер в злобной нераскаянности... Молиться за непокаявшегося хулителя божественной благости теперь уже нельзя... Посему мы непреклонно верим, что самым явным доказательством скорби о кончине Льва Толстого будет уничтожение всех его богохульных кощунственных сочинений, безнравственных сочинений. Православный самодержец! Умоляем Вас сделать это... Распространение названных его сочинений и самое издание их законом возведи в тяжкое уголовное преступление. Это будет лучшим памятником умершему"*. Думается, что документ этот в комментариях не нуждается.
* (Цит. по газ.; "Сталинградская правда", 1936, 12 декабря.)
Духовенство Ярославля стояло на тех же позициях, что и саратовское. Когда один из гласных внес в городской думе предложение открыть в Тверицах библиотеку-читальню имени писателя, это скромное пожелание вызвало протест служителей церкви. Протоиерей Крутиков заявил: "Меня смущает название этой библиотеки. Какие преследуют идейные цели, когда библиотеке желают дать название имени Л. Н. Толстого? Какие в ней могут быть книги соответственно этому названию? Мне кажется, в ней не может быть сочинений религиозно-нравственного содержания. Ведь Толстой отрицал не только православие, но и все христианские религии". Крутиков горячо доказывал, что в Тверицах есть училище святого Дмитрия Ростовского - а значит, здесь не может быть библиотеки имени Л. Н. Толстого. "Вы поднимаете два знамени, - восклицал служитель церкви, - и одно знамя противоположно другому. Если под одним знаменем развивается просвещение, то под другим - не пойдет ли развращение!"
В те же дни городская дума в Орше постановила учредить в городском училище для бедных учеников четыре стипендии им. Л. Н. Толстого по 10 рублей каждая, а одну из улиц и городской бульвар наименовать улицей и бульваром Л. Н. Толстого. Узнав об этом, епископ могилевский и Мстиславский Стефан отправил письмо могилевскому губернатору, в котором увековечение в Орше памяти "врага господствующей православной церкви и противника государственного строя" находил "делом не патриотическим". Могилевский губернатор переслал письмо епископа Стефана в министерство внутренних дел, которое отклонило ходатайство оршанской городской думы.
Стараниями церковников были отклонены и ходатайства о присвоении имени Л. Н. Толстого народной библиотеке в деревне Ясная Поляна.
В 1911 г. общество содействия начальному образованию при Пермском Кирилло-Мефодиевском приходском училище возбудило ходатайство о присвоении имени Л. Н. Толстого детской библиотеке в Перми. Против этого ходатайства выступил пермский епископ Палладий. Его протест рассматривался в синоде, который постановим "присвоение библиотеке имени гр. Л. Н. Толстого, распространявшего противохристианское и противоцерковное лжеучение, считать совершенно недопустимым".
В ноябре 1911 г. царское правительство обсуждало] законодательные предположения об увековечении памяти Толстого, внесенные различными фракциями Государственной думы. Депутаты предлагали все произведения Толстого выкупить от наследников за счет казны и обратить во всенародное достояние, а усадьбу "Ясная Поляна" превратить в национальную собственность, на средства государства открыть ряд народных университетов имени Л. Н. Толстого, учредить постоянный фонд имени Л. Н. Толстого на нужды библиотек и читален. Как и следовало ожидать, первыми стали протестовать церковники. Так, 9 ноября 1911 г. иеромонах Илиодор, священники Шибаев, Жуков и другие отправили из Царицына в столицу на имя министра финансов телеграмму: "Православные люди города Царицына глубоко скорбят о том, что правительство православного самодержавного государя занято вопросом приобрести в казну Ясную Поляну. Полагаясь на вас, твердо надеемся, что не только не будет покупки, но об этом не будет и речи"*. С иеромонахом Илиодором был полностью согласен обер-прокурор синода Саблер. Он утверждал, что Толстой причинил России "неисчислимое зло" своими выступлениями против церкви. Православным людям, говорил Саблер, "было бы горько быть свидетелями прославления правительством человека, в слепой гордыни посягнувшего на самое дорогое достояние бедных и обездоленных людей, находящих в православной церкви живой источник утешения и радости"**. И Саблер своего добился! Несмотря на то что большинство министров высказалось за приобретение правительством Ясной Поляны, Николай II поддержал мнение синода и его единомышленников и наложил резолюцию: "Нахожу покупку имения гр. Толстого правительством недопустимою..."
* (Газ. "Северный рабочий", Ярославль, 1940, 20 ноября.)
** (ЦГИАЛ, ф. 1926, он. 6, д. 637, л. 55, л. 16-17.)
Церковников беспокоит слава Толстого, притягательная сила его творчества. 5 июня 1912 г. секретарь Ярославской духовной консистории Рыбин доносил Саблеру, что в приходе села Дмитриевка Мышкинского уезда один из прихожан привез из Петербурга множество брошюр. Гут же полиция изъяла "еретические" книги, в том числе и книги Л. Н. Толстого. Случай этот заставил Ярославскую консисторию провести съезд духовенства округа. Съезд просил высшие духовные власти "прислать книг и листков даже для бесплатной раздачи прихожанам в обличение толстовства"*. В адрес синода, сообщала газета "Голос Москвы", "поступил ряд донесений епархиальных архиереев, которые указывают на необходимость разъяснения для народа учения и всех обстоятельств смерти гр. Толстого именно со стороны священников... Епископы считают крайне необходимым для защиты православных от заблуждения и сохранения в приходах религиозно-нравственного порядка, чтобы священники выступили с разъяснением личности и учения Толстого не только в церковных беседах и проповедях, но и во время богослужения с церковных амвонов"**.
* (ЦГИАЛ, ф. 797, оп. 82, д. 375, л. 3.)
** (Цит. по кн.: Крайние в. Отпевание графа Л. Н. Толстого с евангельской и церковной точки зрения. Рязань, тип. Братство св. Василия, 1913, с. 5.)
На книжный рынок хлынул новый поток низкопробной церковной литературы, направленной против Толстого. Некто Б. И. Гладков попытался в своей книге создать легенду о Толстом, который будто бы раскаялся перед смертью. Обыгрывая тот факт, что Толстой незадолго до смерти, по дороге в Шамордино, где находилась сестра писателя, сделал ввиду позднего времени остановку в монастыре Оптина пустынь, сей автор делал вывод, будто под влиянием страха надвигающейся смерти Лев Николаевич решил "раскрыть душу свою не перед подобными ему мыслителями, а перед старцем Иосифом". В защиту той же легенды в день первой годовщины со дня смерти Толстого выступил протоиерей С. Ильменский. "Толстой бежал внезапно из родного дома в Оптину пустынь, ища примирения с церковью",- утверждал он в проповеди, явно подтасовывая факты.
Они звали к компромиссу
Авторы, стоявшие близко к церкви, еще долго пытались создавать фальсифицированный образ писателя. Не сумев вернуть в ее лоно живого Толстого, они развернули борьбу за Толстого умершего, обнаруживая в то же время свою готовность к компромиссу. Однако тенденция к компромиссу выявилась еще при жизни Льва Николаевича, в начале 1902 г., когда, как мы уже говорили, синод издал секретное распоряжение о запрещении совершать, в случае смерти великого писателя, поминовения и панихиды по нем. Но более отчетливо проявилась она после смерти писателя. Об этом говорят, например, письма близкой к церковной верхушке княгини Кропоткиной, посланные на имя Победоносцева. Она доказывала, что церковь должна простить Толстому и снять с него отлучение. Тогда, стремилась она убедить Победоносцева, из рук "безбожников" будет вырвано "орудие", и, "приняв под свой кров" пусть и мертвого Толстого, "синод сделает великое дело"*. "Я знаю, что среди членов святейшего синода найдутся противники прощения Льва Толстого, люди мертвой буквы", - писала Кропоткина и предупреждала синод: "Если ложь все будет идти дальше, то результаты могут быть плачевные". Однако при жизни Толстого княгиня придерживалась иной точки зрения. Она доказывала (газета "Московские церковные ведомости", 1910, № 44), что "отупление человеческих понятий и развращение человеческой жизни - вот плоды его многолетних стараний", и звала писателя "принести покаяние". "Тогда, - обращалась она к Л. Н. Толстому, - Вам будет честь и слава". Убедившись, однако, что и без "покаяния" не померкла слава гения России, она стала высказывать "крамольную" мысль о прощении Толстого и, пользуясь своим высоким положением в обществе, даже официально поставила перед синодом вопрос о снятии отлучения.
* (ЦГИАЛ, ф. 797, оя. 80, д. 522, л. 5.)
Кропоткина не была исключением. Приблизительно в то же время в Тульскую духовную консисторию обратился с аналогичным прошением надворный советник граф П. П. Давиер, проживавший в Курске. Давиер высказывал сожаление, что Победоносцеву удалось совершить акт произвола и в свое время не были употреблены "все меры и усилия к тому, чтобы возвратить Толстого в лоно православной церкви". Далее Давиер писал, что от покойного митрополита Антония он в свое время узнал, как подготавливалось само отлучение. "Нужно было,- писал он, - строго к совещанию отнестись и делать его в назначенном для того месте, то есть правительствующем синоде, как в государственном учреждении, собственно для того установленном, а не в помещении митрополита, совершенно частном и неприличном для духовного суда месте, тогда бы оно было днем, а не по примеру Пилата и первосвященников - ночью. На что обер-прокурор должен был обратить внимание и не допустить того важного беспорядка. Это к его обязанности относилось. Фарисейское их совещание кончилось в девять часов вечера, и вероятно, после того происходили действия, каких в правительственном здании не могло быть и нельзя было сделать... И всему причиной была одна злоба".
Продолжая доказывать незаконность акта отлучения, Давиер писал, что нужно было вызвать Толстого в синод и выслушать его. "Это подтверждает произвол Победоносцева". Само же совещание, где решался вопрос об отлучении Толстого, Давиер называет беззаконным, противоречащим даже церковному уставу. "А потому произвольное отлучение графа Толстого от православной церкви как неправильное по справедливости должно быть снято, его нужно вынуть из могилы, отправить службу по уставу, вновь сделать надлежащее погребение", причем расходы должны взять на себя деятели церкви, "что будет служить к умиротворению их совести". Письмо заканчивалось просьбой к Тульской консистории "обратить внимание на все обстоятельства дела" и "признать отлучение гр. Льва Николаевича Толстого от православной церкви и о лишении его христианского погребения совершенно неправильным и постановить определение, чтобы вынуть из могилы, отправить службу по уставу церкви, вновь сделать погребение"*.
* (Гос. архив Тульской обл., ф. 3, oп. 1, д. 7421-а, с. 1.)
Прошение Давиера консистория решила оставить без последствий.
На страницах дореволюционной печати, особенно после поражения революции 1905-1907 гг., неоднократно поднимался вопрос о снятии с Толстого отлучения. Дело в том, что в условиях реакции активизировали деятельность идеологи либеральной буржуазии. Приспосабливаясь к столыпинскому режиму, угодничая перед царизмом, они стремились свернуть пролетариат с революционного пути и с этой целью стали всячески чернить материализм. В начале XX века, в условиях кризиса царизма и развития революционной ситуации, в кругах русской буржуазной интеллигенции сформировалась группа так называемых "неохристиан" (С. Н. Булгаков, Н. А. Бердяев, Д. С. Мережковский, В. В. Розанов и другие). Она ставила своей целью сблизить интеллигенцию с церковью, пыталась внушить духовенству необходимость замены старой церкви новой, реформированной, более близкой к общественной жизни, к проблемам социального переустройства, но столь же враждебной материализму и революции. Один из наиболее активных деятелей этой группы (он же - один из авторов пресловутого сборника "Вехи") С. Н. Булгаков (1871-1944) был видной фигурой религиозной мысли России начала XX века. С первых же дней Советекой власти он оказался в стане ее злейших врагов и принял самое активное участие в идейной борьбе с большевистской партией. Из тактических соображений он принял сан священника русской православной церкви, а в начале 1923 г. эмигрировал, стал ведущим преподавателем догматического богословия и курса священного писания в Православном богословском институте в Париже. "Богоискательское" и апологетическое творчество Булгакова в настоящее время является идеологическим багажом православной церкви. Его произведения широко издаются во Франции, ФРГ, США, Японии и других странах; в ряде трудов антикоммунистического характера его считают "авторитетом".
С. Н. Булгаков через несколько лет после выхода в свет "Вех", оставаясь на позициях защиты религии и более ловкого использования церкви, высказался в том же духе, что княгиня Кропоткина и граф Давиер, требуя установления союза церкви хотя бы с мертвым Толстым: "Нефантазированное, беспристрастное сознание не может относиться к "еретику" Толстому как к "язычнику и мытарю", т. е. совершенно чужому для церкви. Даже и отлученный Толстой остается близок к церкви, соединяясь с ней какими-то незримыми, подпочвенными связями. Сердце не чувствует его окончательно оторвавшимся от церковной связи, в этом отрыве видится скорее какое-то временное недоразумение, которое вот-вот выяснится, завеса упадет. Толстой лучше поймет самого себя, нежели доселе. Такое чувство не оставляло меня при жизни Толстого и - странно сказать - не оставляет и теперь, хотя в эмпирически-осязательной форме этого прозрения не совершилось". Далее Булгаков уже прямо призывает церковь к тактическому отступлению: "Однако непримиримость панихидного чина вовсе не значит, что вообще невозможна церковная молитва о душе новопреставленного раба божия Льва... А такая потребность, несомненно, существует... Я убежден, что широта любви церковной дает место такому чину, но где же тот авторитетный орган, который мог бы принять на себя эту ответственную инициативу, не порождая новой взаимной вражды и недоразумений? Если на это могла бы решиться правильно организованная соборная власть церковная или же собор, то, конечно, лучше и не брать на себя подобной инициативы - и не в этом только, а и в аналогичных случаях - теперешнему синоду... Но, конечно, слово примиряющее, ободряющее, призывающее хотя к уединенной, если не общественной, молитве об усопшем, могла бы и должна бы произнести и теперешняя церковная власть, особенно после того, как она проявила так много внимания к умирающему... Жизнь дает нам горькие уроки, и Толстому суждено было стать орудием такой исторической кары. И надо отнестись к происшедшему не с фанатическим ожесточением, но с острой самопроверкой и чувством исторической ответственности"*.
* (С. Булгаков. Толстой и церковь. - "Русская мысль", 1911, январь, с. 219-222.)
Из таких же тактических соображений незадолго до смерти Льва Николаевича реакционный публицист Меньшиков сменил "гнев" на "милость". Он вдруг стал писать, что Толстой-де никогда и не уходил от церкви... Но читатели хорошо помнили, что с явной целью дискредитировать Толстого Меньшиков поместил в "Новом времени" статью "Толстой и власть". В ответ Софья Андреевна писала, что давно презирает статьи "этого ловкого, вечно виляющего и служащего и нашим и вашим газетного писателя".
Спустя два года после смерти Л. Н. Толстого какой-то священник по просьбе С. А. Толстой совершил на его могиле отпевание по православному обряду. Случай этот вызвал много толков и откликов в печати. Священник был вынужден публично оправдаться: "Ведь сам Христос заповедал молиться за врагов и добро творить ненавидящим нас". Но церковную верхушку это объяснение не удовлетворило. На книжном рынке появилось несколько брошюр, в которых церковные публицисты объявили этого священника "самозванцем", называли "непорядочным" и "преступным". "Яснополянский мертвец отрицал все христианское, - читаем мы в одной из этих брошюр. - Хула не простится Толстому никогда и молиться нам о хулителе Духа святого значит не уважать Христа и не быть христианином"*. "Нельзя молиться за сего покойника,- вторил Бронзову епископ Никон. - Такие богомольцы только желают обратить обряды молитвы в демонстрацию против самой же церкви"**. "Не надо гнать Льва Толстого в рай теми средствами, которые он считал при жизни бессмысленными и нелепыми",- читаем мы в третьей брошюре***. Следует отметить, что С. А. Толстая, с ведома которой было совершено отпевание, этим актом подчеркнула свое отношение к постановлению синода.
* (Профессор С.-Петербургской духовной академии А. А. Бронзов.- "Отпевание гр. Л. Н. Толстого". Спб, 1913, с. 13.)
** (Еп. Никон. Смерть гр. Л. Н. Толстого. Троицкая Лавра, 1911, с. 21.)
*** (П. В. Левитов. Православная церковь и Л. Н. Толстой. Екатеринослав, тип. Барановского, с. 7.)
Среди церковников были и согласные с тем священником, который проявил "самоуправство", и полагавшие, что церковь для своей же собственной выгоды должна "простить" Толстого и снять с него отлучение. В их числе оказался и архиепископ волынский Антоний, который, как сообщала в начале января 1913 г. "Русская молва", не осуждал молитву за Л. Н. Толстого. Это уже было явное отступление. Группа духовных лиц во главе с архиепископом Антонием даже представила в синод официальное ходатайство с просьбой разрешить отпевание Толстого. Это ходатайство синод оставил без удовлетворения. Однако оно вызвало резкое осуждение в духовной литературе*. Архиепископа Антония и его единомышленников обвинили в подрыве авторитета высшей духовной власти России и в том, что своим прошением они выразили несогласие с актом синода.
* (См.: Н. Кузнецов. Вопрос о молитве за гр. Л. Н. Толстого. Спб., тип. Алекс. Невск. об-ва трезвости, 1913; Крайнев. Отпевание гр. Л. Н. Толстого с евангельской и церковной точки зрения. Рязань, 1913.)
Так настойчивые попытки примирить Толстого с церковью сменились попытками примирить церковь с Толстым.
В первые годы Советской власти русская православная церковь оказалась на стороне антисоветских сил. Однако некоторые представители духовенства скоро увидели, что Советскую власть поддерживают народные массы. Они поняли, что открытое враждебное отношение церковных кругов к новой власти резко ослабляет позиции православия в стране и ускоряет отход верующих от церкви. Эти представители русского духовенства объединились в группу "Живая церковь", куда вошли не только священнослужители, но и миряне. Состоявшееся 16 мая 1922 года в Москве учредительное собрание этой группы приняло программу, которая предусматривала "пересмотр и изменение всех сторон жизни церковной, какие повелительно требуются современной жизнью". "Живая церковь" выступила за радикальную реформу русского православия. На своем учредительном собрании в Москве она потребовала пересмотра догматики, этики, литургии, каноники, т. е. всех сторон церковной жизни. Перемена политической ориентации православной церкви и послужила причиной того, что епископ Виталий, протоиерей Алексей Дьяконов и Петр Сергеев обратились к съезду "Живой церкви" с документом, в котором предлагали "принять во внимание те религиозные переживания, которые несомненно наполняли душу Л. Н. Толстого в последние дни его жизни и которые привели его в Оптину пустынь, но которые он не мог разрешить по независящим от него обстоятельствам"*.
* (Музей истории атеизма и религии АН СССР. Рукописный отдел, ф. 13, оп. 2, ед. хр. 509.)
Делегаты съезда протоиерей Е. Белков и священник А. Нименский тоже обратились к съезду с письменным заявлением. Они предлагали, "откинув ортодоксализм прежней бюрократической церкви", обратиться в Высшее церковное управление с просьбой снять с гордости России и русской литературы всемирной известности Льва Николаевича Толстого отлучение, разрешив всем верующим публичную о нем церковную молитву"*.
* (Музей истории атеизма и религии АН СССР. Рукописный отдел, ф. 13, оп. 2, ед. хр. 509, с. 2.)
На пленарном заседании обсуждался вопрос о снятии церковного отлучения с Л. Н. Толстого. Было выслушано мнение "Особой комиссии", которая высказалась в том смысле, что, "принимая во внимание религиозные искания Л. Н. Толстого в последние дни его жизни, которые привели его к Оптиной пустыни, но которые удовлетворить он не мог по независящим от него причинам", вопрос этот должен быть разрешен в положительном смысле, однако "санкция по нему должна быть отнесена к компетенции предстоящего поместного собора". Съезд согласился с "Особой комиссией"*.
* (Газ. "Живая церковь", 1922, № 8-9.)
Вскоре толстовец И. Трегубов опубликовал статью "Воззвание всероссийского съезда "Живой церкви" ("Известия ВЦИК", 18 августа 1922 г.). Статья заканчивалась просьбой к читателям "откровенно поделиться своими мыслями и чувствами". Статья Трегубова вызвала много откликов. Читатели писали, что деятели из "Живой церкви" хотят "подладиться под дух времени", "показаться людьми, проникнутыми идеями русской революции". Относительно намерения снять отлучение с Л. Н. Толстого мнение читателей было единодушно. "Шаг приспособленцев"... "Кого просил он? Или был огорчен, что его от церкви отделили? Ничего подобного!"... "Для кого же проделывается эта комедия? Толстой писал, что он сам не признает никаких обрядов, ни постов, ни бессмертия души, т. е. всего того, что составляет сущность всякой религии. А его на аркане тащат в церковь"... "Неужели снятие отлучения может помирить Л. Н. Толстого с церковью? Конечно, нет. И если, он не помирился с церковью живой, как же помирится он мертвый? И если съезд нашел нужным снять отлучение с мертвого, то, конечно, только в политических расчетах. От этого авторитет съезда не возрастет"... "Вы хотите купить себе умы и сердца верующих моральной подачкой в виде снятия отлучения с Л. Н. Толстого"*. Таковы лишь некоторые выписки, сделанные нами из писем читателей газеты "Известия ВЦИК".
* (Музей истории атеизма и религии АН СССР. Рукописный отдел, ф. 13, on. 1, ед. хр. 108.)
В. Бонч-Бруевич, говоря о деятельности "новоявленных реформаторов" из "Живой церкви", желании внести некоторые изменения в догматы веры и обряды, причину "новаторства" видел в одном: по-старому лгать и обманывать уже было невозможно. "Одним из примеров классического лукавства может служить их отношение к Л. Н. Толстому,- писал Бонч-Бруевич,- На своем съезде, недавно бывшем в Москве, эти бунтующие пастыри православной церкви захотели проявить себя особо любвеобильными, терпимыми и высокогуманными. Предметом излияния всех этих чувств они избрали, как вы думаете кого? - не кого иного, как покойного Л. Н. Толстого, отлученного от церкви... Видите ли: религиозные искания Толстого привели его к Оптиной пустыни, т. е. православному монастырю! Л. Н. Толстой, который треть жизни своей ухлопал на борьбу со всемирным клерикализмом, Толстой, который донага разоблачил лицемерие, глупость и наглость всякой церковности и православной церкви в частности и в особенности, вдруг, видите ли, перед смертью повернул оглобли к православию. Этот маневр очень ловкий для новых "обновленцев". Этим способом они хотели привлечь на свою сторону много простецов"*.
* (В. Бонч-Бруевич. Живая церковь и пролетариат. М., 1923, с. 56-69.)
И. Скворцов-Степанов считал, что решение съезда войти в ближайший всероссийский церковный собор с предложением снять отлучение от церкви с покойного Л. Н. Толстого имеет политический характер. "Для покойного Толстого, - писал он, - снятие отлучения совершенно не нужно. Оно требуется и полезно только для самой "Живой церкви", на которую должен будет пасть отблеск лучей, окружающих память о Толстом. Смотрите, скажет она, какова я: если Л. Н. Толстой находится в моих рядах"*. Книга И. Скворцова-Степанова о "Живой церкви" заканчивалась словами: "Никакая церковь не может быть живою, никакое духовенство - прогрессивным, никакая религия - современной".
* (И. Степанов. О "Живой церкви". М., "Моск. рабочий", 1922, с. 14.)
Не успела "Живая церковь" образоваться, как тут же распалась на несколько групп. В числе прочих причиной раскола было отношение к Л. Н. Толстому. Митрополит Сергей Владимирский подал заявление в высшее церковное управление, в котором писал: "Я решительно протестую против тех постановлений съезда "Живой церкви", которые приняты в отмену основных требований церковной дисциплины, а тем более вероучения. Некоторые из этих постановлений являются для меня недоступными безусловно, некоторые - превышающими компетенцию нашего поместного собора, а некоторые неприемлемыми до этого собора. К первому разряду я отношу снятие отлучения с гр. Толстого*.
* (Цит. по кн.: И. Булатов. К расколу русской православной церкви. Вологда, тип. Северосоюза, 1922, с. 65.)
В современной церковной публицистике не было статей об отношении православной церкви к Л. Н. Толстому. Она делает вид, что этот вопрос ее не интересует. Но современные сектанты-баптисты пытаются превратить религиозно-нравственное учение Толстого в один из источников своей идеологии. Евангельские христиане-баптисты развивают некоторые стороны религиозно-морального учения Толстого, восхваляют его проповедь всепрощения, его жажду к религиозным исканиям. Но и они не могут простить Толстому его свободомыслие. "Л. Н. Толстой,- писал журнал "Братский вестник", - оказал плохую услугу христианству: он беспощадной рукой сорвал с Христа как его терновый венок, так и ореол божественности"*. С этим нельзя не согласиться. Однако "услугу" христианству, оказанную Толстым, мы понимаем значительно шире. Толстой показал, что вероучение православия не "богоданно", не "богодухновенно", что христианские обряды, как и церковные догматы, противоречат человеческому разуму и здравому смыслу.
* ("Братский вестник", 1947, № 5, с. 31.)
Для всех и навсегда
Религиозные деятели и сейчас заявляют, что вера и разум - понятия противоположные, несовместимые, разум, мол, не может вмешиваться в область веры, а религия вообще не может быть предметом исследования. Служители религии требуют от своей паствы принимать все, что утверждается церковью, на веру и только на веру, не делая попыток критически осмыслить религиозное вероучение. Человеческий разум, поучают они, не в силах постичь всю мудрость "творца", а следовательно, человек обязан отбрасывать прочь всякие сомнения. Толстой же учит оценивать религиозные вероучения критически. Вспомним, что Библию, которую православная церковь рассматривает как книгу, продиктованную самим богом, а следовательно, "священную" для каждого верующего, Лев Толстой подверг уничтожающей критике.
Церковные праздники, система обрядов помогают церковникам духовно закабалять людей. Известно, какое большое внимание обрядовой стороне, культу уделяет православие. Священнослужители всегда принимали в расчет то психологическое, эмоциональное воздействие, которое оказывают на людей церковные ритуалы. С большой торжественностью совершаются "святые" таинства: крещение, причащение, миропомазание, покаяние, брак и т. д. Именно таинствам духовенство придавало и придает огромное значение в духовном влиянии на верующих. А Лев Толстой мужественно выступал против таинств - тех православных обрядов, особых культовых действий, с помощью которых, по учению православной церкви, якобы и передается "божественная благодать".
Эстетическая ценность наследия Толстого бесспорна, об этической ценности этого наследия не прекращаются споры. Но кто не знает, что эстетическое и этическое всегда идут рядом, дополняют и даже обусловливают друг друга: то, что безнравственно, не может быть эстетично, и то, что по-настоящему эстетично, всегда нравственно. Толстой, как писал В. И. Ленин, в свое учение переносил психологию патриархального крестьянина. В этой психологии были не только политическая наивность и отчуждение от политики, не одна лишь иллюзорная компенсация убожества своего бытия в виде обращения к религии и не только бессильные проклятия по адресу капитализма, не только протест и отчаяние. В психологии патриархального крестьянина существовало и нечто большее, что неизменно вызывало в Толстом "какую-то странную физическую любовь". Толстой имел немало оснований объявлять моральные устои крестьянства единственно прочными и здоровыми. Ведь тяжелым трудом, потом и кровью доставался крестьянину в дореволюционной России каждый пуд хлеба. "Техника" его ограничивалась сохой, серпом и цепом. Лошадь являлась основной "двигательной силой", да и то была не у всех. В неимоверном тяжелом труде, в суровой борьбе против феодальных порядков и засилья церкви складывалась мораль патриархального крестьянства. Это была мораль честных тружеников, презирающих лодырей и бездельников, ненавидящих помещичье-капиталистические порядки и мечтающих о новой жизни. Правда, нравственное сознание патриархального крестьянина было противоречиво: с одной стороны, это труженик, постоянно испытывавший социальный гнет, а с другой - собственник, с присущими ему элементами частнособственнической психологии. Но, несмотря на это, его мораль чище, здоровее, человечнее, чем мораль паразитических классов - феодалов-крепостников и нарождавшегося класса буржуазии.
Этика Толстого и отражала нравственные черты характера патриархального русского крестьянина той поры, когда он, еще не успев освободиться полностью от крепостнического ига, оказался под гнетом капиталистическим. Тяжело было этому крестьянину переносить "...ужасы разорения, голодной смерти, бездомной жизни среди городских "хитровцев" и т. д."*. Но, несмотря на забитость, каторжный труд, нищету, он, наряду с ненавистью к эксплуататорам, сохранял веру в лучшее будущее и такие черты Народного характера, как трудолюбие, правдивость, честность, умение ценить истинно братские отношения между людьми. Тяжелый труд не убил в народе жажду добра и справедливости. Любовь к детям и глубокое почтение к родителям, трогательная забота о стариках, привязанность к отчему дому, к родной земле, святое отношение к хлебу - все это прочно входило в народную этику.
* (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, с. 40.)
Толстой, заняв позицию адвоката "стомиллионного Земледельческого народа", считал его самым нравственным классом, а в его трудовой морали находил самые высокие этические ценности. Противопоставляя безнравственности собственников-эксплуататоров чистоту морали угнетенного народа, Толстой писал: "Круг чувств, переживаемых людьми властвующими, богатыми, не знающими труда поддержания жизни, гораздо меньше, беднее и ничтожнее чувств, свойственных рабочему народу" ("Что такое искусство?"). Посетив сапожника, у которого он учился шитью обуви, Толстой записал в дневнике: "Как светло и нравственно изящно в его грязном, темном угле". В вопросах этики Толстой отвергал дворянскую точку зрения и становился на точку зрения крестьянскую. Принимая близко к сердцу страдания многомиллионных народных масс, он считал себя ответственным за эти страдания.
Очень важно, что на вопросы, как должен человек вести себя по отношению к другим, что является критерием нравственного поведения, Толстой отвечал отнюдь не с позиций религиозно-идеалистической морали. Смысл жизни Толстой в конце концов сводил к служению людям, а главным этическим принципом он объявил не "подготовку к смерти, к вечной жизни в царстве небесном", как учат богословы. Для великого гуманиста Толстого нет более высокой ценности, чем человек. Отвечая своим критикам, он говорил, что женщина, отказавшаяся от деторождения, вызывает сожаление и скорбь потому, что она "могла бы родить то, чему не может быть оценки, выше чего ничего нет - человека" (25, 415). И относиться к человеку призывал Толстой очень внимательно, бережно, любовно: "Без любви можно обращаться только с вещами; без любви можно рубить деревья, делать кирпичи, ковать железо, но с людьми нельзя обращаться без любви, так же как нельзя обращаться с пчелами без осторожности" (23, 170). Лев Николаевич мечтал, чтобы общение между людьми осуществлялось "с тем же вниманием, с которым мы играем в шахматы, читаем ноты и т. п." (53, 151). Высоким гуманизмом проникнуты его слова: "Чем человек умнее и добрее, тем больше он видит добра в людях, а чем глупее и злее, тем больше он видит недостатков в других" (23, 189). Он мудро не соглашался с латинской пословицей "О мертвых говори доброе или ничего". Напротив, надо бы сказать: "О живых говори доброе или ничего". От скольких страданий это избавило бы людей и как это легко!" (23, 358).
Всякий человек, верил Левин, чувствует в своей душе "законы добра", и эти законы добра "требуют, чтобы человек любил ближнего, а не душил его". Мысли Левина - сокровенные мысли самого Толстого, противоположные учению церкви, которое "под корень подсекает все, что есть лучшего в природе человека" (23, 230). По мысли Толстого, только отрекаясь от эгоизма и проникаясь любовью к людям, человек получает наибольшее благо. Любовь к другим людям делает жизнь неизмеримо богаче, приносит величайшее моральное удовлетворение. "Благо отдельного человека только тогда истинное благо, когда оно благо общее", - писал Толстой в предисловии к сказке-легенде "Карма" (31, 47-56). Эта индийская сказка привлекала Толстого мыслью о том, что для личности нет счастья вне общего блага. Добра для себя добиваются лишь те персонажи сказки, которые действуют не во имя собственных интересов, а во имя счастья всех людей. Жизнь - не зло, а величайшее благо; счастье же не в том, чтобы сосредоточиться на удовлетворении своих чувственных, себялюбивых или, по выражению Толстого, "плотских" желаний и потребностей. Жизнь человека, живущего только для себя, лишена, по мнению Толстого, смысла и характеризуется им как жизнь ложная, как зло. Счастье возможно лишь в духовном единении с другими людьми, с трудовым народом.
Эгоизм, пошлая, животная жизнь вызывает в Толстом отвращение, а человека он ценит по тому, насколько развито в нем чувство связи с людьми, гуманное отношение к другим, понимание "чужой" беды и нужды. В письме неизвестному Толстой утверждал, что "жизнь личная, не имеющая, кроме своей приятности, никаких других целей - не жизнь" (64, 114). Лишь та жизнь может считаться настоящей и лишь той жизнью не скучно жить, при которой человек ощущает единение, согласие с другими такими же, как он, существами. Короче: "Жизнь истинная есть жизнь разума и любви". И служение людям не может быть расчетливым, половинчатым, оно должно быть щедрым и деятельным. Если человек допускает, что озябшего ребенка можно не одеть, потому что его детям когда-нибудь понадобится то платье, которое у него просят, то есть если он решает, что ему лучше воздержаться от исполнения требований самой малой любви во имя другого, будущего проявления большей любви, то такой человек, по мнению Льва Николаевича, или обманывает себя, или никого не любит, кроме себя. Учение Толстого и сводится к той мысли, что спасти людей можно только при помощи братства и готовности каждого пожертвовать собою ради другого. Вместе с этим страстным призывом к любви в его учении с не меньшей страстностью призыв к разуму. Требуя от человека разумного понимания, он отбрасывает догматы религии о сотворении мира, о троице, о воскресении и душе как противоречащие разуму и потому неприемлемые для человека, находившегося на уровне современного образования.
Любовь к человеку - вот та вера, которую исповедует Толстой. Это явствует из всего его творчества, в том числе и публицистики. Она составляет главный пафос и богатого эпистолярного наследия писателя. В письме Ромену Роллану Толстой сформулировал свое понимание такой жизни и такого нравственного поведения человека, при котором его существование было бы разумным. Нравственной признается им жизнь того человека, который постоянно руководствуется очень простым правилом: как можно меньше заставлять других служить тебе и как можно больше самому служить другим. И в том же письме афоризмом звучат слова: "Все, что соединяет людей, есть добро и красота; все, что разъединяет их, есть зло и безобразие" (64, 95). Правда, во имя вот такой любви к отцу, сыну, жене, детям, друзьям, к "своим" и "чужим" Толстой иногда требовал "отречения от блага личности". Ему порой ошибочно представлялось, что благоволение к другим людям рождается в человеке лишь как результат максимального самоограничения, признания "тщеты существования личности", как итог кротости, смирения, умения быть довольным всем. Но тем не менее это не помешало Толстому объявить человека самой высшей ценностью, "самым большим добром на свете". И человек обязан учиться любить, как он учится читать, писать, как он учится самым трудным искусствам. Главная цель такого "учения" состоит в "увеличении в себе любви", в замене разделения и несогласия между людьми единением и согласием.
Само учение Толстого, его этика - не вероучение, оно открыто для дискуссии. В этом тоже ее особенность.
Если догматическое христианство видит извечную порочность человеческой натуры, утверждает природное происхождение зла (популярен ныне в православии Иоанн Златоуст, писавший, что человек порочен по своему существу и неспособен без "помощи свыше" ни к какому добру), то Толстой говорит о другом: "Добро всегда в душе нашей, и душа добро, а зло привитое" (1, 290).
Безгранична вера Толстого в человека, в возможности его нравственного совершенствования. В душе многих героев его произведений живет подсознательное чувство любви к людям, родства с ними, и, прислушиваясь к врожденному нравственному инстинкту, они творят добро, преодолевая в себе эгоизм*.
* (См. об этом в монографии И. В. Чуприной "Нравственно философские искания Л. Толстого в 60-е и 70 е годы". Саратов, изд-во Саратовского ун-та, 1974.)
Толстой полагал, что в каждом имеется искра добра, разница лишь в том, что у одних она ярче выражена, у других же нужно эту искру раздуть. Доброта, утверждает он, побеждает все, а сама непобедима. И по-настоящему добрый человек творит добро не из тщеславия, не для того, чтобы заслужить одобрение, а по нравственному убеждению. Одному студенту писатель советовал: "Старайтесь быть хорошим человеком, живущим сообразно с тем светом, который есть в вас, т. е. совестью, и тогда вы неизбежно будете действовать духовно на других людей... Таков закон человеческой жизни, что человек, как губка, только сам насытившись вполне добром, может изливать его на других; и не только может, но неизбежно будет" (G4, 198). В письме крестьянину Е. М. Ященко Толстой писал, что любовное отношение к человеку - "великое дело", и призывал избегать брани, угроз, советовал не забывать, что "ласковое слово кость ломит" (64, 223).
Большинство героев Толстого вызывает наши симпатии благородством чувств и помыслов. Это, как правило, личности, которым свойственно чувство самоуважения, достоинство, честь, порядочность, тонкость, душевное богатство и щедрость, чуткость к чужой боли и неприятие эгоизма, стяжательства, лицемерия. Они умели сохранять верность жизненным принципам. Они не отождествляли счастье с богатством, властью, комфортом, то есть были носителями общечеловеческих норм нравственности, попираемых в эксплуататорском обществе.
Мы говорим сегодня, что любовь к человеку - вот та вера, которую исповедовал Толстой. В то же время вера Толстого - это мечта о таком устройстве общества, где будет уничтожена частная собственность, где будет братство людей и народов, всеобщий мир. И Толстой верил, что все это достижимо в земном, единственно реальном мире, а смысл жизни надо искать у людей труда, которые, испытывая лишения и страдания, являются творцами этой жизни.
Что же касается самой мысли о неизбежности смерти, то она не приводила Толстого к отрицанию смысла жизни и ее радостей. Даже Ивана Ильича Головина (героя повести "Смерть Ивана Ильича") он заставляет перед лицом смерти осознать всю пустоту прожитой жизни и открыть для себя, что смыслом жизни может быть добро. Задумываясь о смысле прожитой жизни, Иван Ильич приходит к выводу, что его "приличная, веселая, приятная жизнь" - жизнь на самом деле лицемерная, бессмысленная и бесцельная - больший ужас, нежели ужас смерти. Умирая, Иван Ильич плачет детскими слезами о беспомощности своей, о своем ужасном одиночестве и о жестокости бога, об отсутствии бога... "Как нужно было любить жизнь, чтоб так написать смерть!" - восклицал Леонид Леонов. Тогда же он заметил, что бессмертие в письме к англичанину Кемпбеллу трактуется Толстым чуть ли не как вечная признательность живых за оказанные для них благодеяния. "При этом обязательность добрых дел Толстой выводит не из ужаса перед каноническим загробным возмездием, а из естественного и осуществимого права каждого смертного на свою долю счастья", - говорил Леонид Леонов в замечательном "Слове о Толстом".
Были исследователи, которые непомерно большое внимание уделяли тому, как Толстой относился к смерти, и ставили перед собой цель доказать, что страх перед ней преследовал его. Однако К. Н. Ломупов высказал мысль, что Толстой боялся не столько смерти, сколько бесцельной жизни. На вопрос, боится ли он смерти, Толстой отвечал, что человеческая жизнь - это сознание; пока у меня будет сознание, я не умру, а когда у меня сознания не будет, мне тогда будет все равно. Одно из писем Фету Толстой закончил словами Беранже: "Смерть придет сама собой. Это не наша забота. Хорошо прожить - вот задача, которую надо разрешить здесь". А хорошо прожить - значит жить не только для себя. Тех же людей, которые вели исключительно эгоистическую жизнь, Толстой называл мертвецами. В трактате "В чем моя вера?" выражено убеждение: "...чтоб жить разумно, надо жить так, чтобы смерть не могла разрушить жизни" (23, 289); для того же, чтобы преодолеть страх смерти, вовсе не нужно верить в личное бессмертие за гробом; если смысл своей жизни. сводишь не к эгоистическим устремлениям и целью ее признаешь благо других, тогда твое существование перерастет рамки личной, отдельно взятой жизни и как бы органически входит в общую жизнь людей, в их настоящее и в их будущее, сохранится в благодарной памяти потомков. Эту мысль духовная цензура считала чрезвычайно опасной для церковного учения и потому энергично добивалась запрещения трактата "В чем моя вера?".
Религия внушает верующим мысль, что они не могут достичь подлинного счастья на земле, объявляет земную жизнь людей преходящей и призрачной, суетою сует, подготовкой к вечному загробному существованию. Именно о призрачном, "загробном" счастье говорят все религии, перенося вековечную мечту о счастье с земли в иной, вымышленный, сверхъестественный мир. Стремление человека к земному счастью истолковывается церковниками как отказ от нравственных принципов, как проявление низших инстинктов. Богословы и церковные проповедники зовут человека постоянно обращать взоры к небу, чувствовать зависимость от сил небесных, помнить, что сын божий Христос, который якобы после воскресения вознесся на небо, стал "небесным ходатаем перед отцом своим" за живущих на земле. Цель церкви состоит в том, чтобы внушить людям, что в потустороннем мире таятся их возможности осуществить свои земные надежды, жизненные устремления. Христианское учение обещает людям вознаграждение на "том свете", толкая их на не бескорыстную доброту, а на эгоистическую "сделку" с богом: я тебе - добрые дела, а ты мне взамен, после смерти, райскую жизнь, загробное блаженство.
Отвечая в январе 1910 года А. Я. Соловову, Толстой писал: "Выдумки о рае и аде, кроме того, что совершенно произвольны и ни на чем не основаны, в высшей степени и безнравственны и кощунственны. Безнравственны потому, что, обещая награды за добрые дела и наказания за дурные, они этим самым уничтожают всё значение доброй жизни, так как добрая жизнь может быть только бескорыстная, а не основанная на расчете" (81, 15-16).
Учение церкви, доказывал Толстой, утверждает лицемерие: дела твои, мол, имеют не такое уж большое значение: "Зачем дела, когда я искуплен смертью бога, когда искуплены все мои будущие грехи, надо только верить". Христианство, как и другие религии, настойчиво внушает, что если человек при жизни на земле смиренно переносит все невзгоды, усердно молится богу и т. д., то его душа попадет в рай. Тех же, кто отступает от предписаний богословов, церковники пугают вечными муками ада. Смысл сказаний о бессмертии души и о возможности ее награждения райским блаженством - в стремлении внушить людям: терпи и помни, что чем больше ты терпишь и страдаешь здесь и чем безропотнее ты переносишь беды здесь, тем больше твои шансы попасть после смерти в "вечное царствие". Поэтому, внушается верующему, в его интересах, отказавшись от земных радостей, уповать на несуществующие блага несуществующего царства божия и основной смысл своей жизни видеть "в приготовлении к достойному переходу в вечность".
Л. Н. Толстой не мог признать подлинным то призрачное счастье, к которому зовет религия, писал, что искать его надо на земле, а не на небе. В трактате "В чем моя вера?" он сравнивает человеческое общежитие с постоялым двором. В этом "дворе" есть все, что нужно для жизни: дом со всею утварью, амбары, полные хлебом, погреба, подвалы со всеми запасами, земледельческие орудия, скот. Но люди приходят в этот двор и начинают пользоваться всем тем, что они находят тут, "каждый только для себя, не думая ничего оставлять ни тем, которые теперь с ними в доме, ни тем, которые придут после. Каждый хочет все для себя. Каждый торопится воспользоваться чем может, и начинается истребление всего - борьба, драка за предметы обладания: корову молочную, нестриженых котных овец бьют на мясо; станками и телегами топят печи, дерутся за молоко, за зерно, проливают и просыпают и губят больше, чем пользуются. Никто спокойно не съест куска, ест и огрызается; приходит сильнейший и отнимает, а у того отнимает другой" (23, 383). "Смотрите, сколько добра на дворе, как все хозяйственно устроено! На всех нас хватит и останется тем, которые после нас придут, только давайте с умом жить. Не будем друг у дружки отнимать, а будем помогать друг другу"... Но люди по вине церкви решили, что этот двор постоялый. В этом мнении людей укрепила именно церковь, проповедующая, что главное - не эта, земная, жизнь, а забота о том, "как бы не прозевать ту обещанную хорошую жизнь в другом месте", т. е. в мифическом загробном мире. И люди, доказывает Толстой, поверили, что настоящая их жизнь начнется потом, в потустороннем мире, и поэтому не стоит стараться жить в этом постоялом дворе (временном для них местожительстве) хорошо. "Только бы люди перестали себя губить и ожидать, что кто-то придет и поможет им: Христос на облаках с трубным голосом или исторический закон, или закон дифференциации и интеграции сил. Никто не поможет, коли сами не помогут" (23, 384).
Убеждая своего читателя, что "верование в будущую личную жизнь есть очень низменное и грубое представление", Толстой зовет его к деятельной жизни, причем, не только для блага личного: "Жизнь есть жизнь, а ею надо воспользоваться как можно лучше. Жить для себя одного неразумно. И потому, с тех пор как есть люди, они отыскивают для жизни цели вне себя: живут для своего ребенка, для семьи, для народа, для человечества, для всего, что не умирает с личной жизнью" (23, 399). Та же мысль в его дневниковой записи 14 июня 1894 года: "Смотрел, подходя к Овсянникову, на прелестный солнечный закат. В нагроможденных облаках просвет, и там, как красный неправильный уголь, солнце. Все это над лесом, рожью. Радостно. И подумал: нет, этот мир не шутка, не юдоль испытания только и перехода в мир лучший, вечный, а это один из вечных миров, который прекрасен, радостен и который мы не только можем, но должны сделать прекраснее и радостнее для живущих с нами и для тех, кто после нас будет жить в нем" (52, 120-121). Заметим, что, по Евангелию, мир является "юдолью плача и страдания"... "Человек рождается на страдание",- внушает Библия.
Отношение Толстого к предназначению человека, к земной его жизни противоречило православию (а вернее, вероучению любой религии). Профессор-богослов Н. Ивановский писал: "В сущности его учение - безбожие; все сводится лишь к земле и ее благополучию; дальше земли и земного он ничего не желает и знать... У Толстого нет ни бога, ни бессмертия, и за пределами земли он ничего не хочет прозревать, кроме разве памяти в потомстве"*. А то, что Толстой излагал свое учение, опираясь на имя Христа, дало повод философу-богослову В. С. Соловьеву сказать, что это напоминает "прикрытие контрабандного груза иностранным флагом". Тот же Н. Ивановский был солидарен с В. С. Соловьевым, когда утверждал, что Толстой подтасовывал свои мысли к евангельскому тексту, придавал социальный смысл заповедям Христа, тем самым вообще "разрушая основы христианского учения".
* (По поводу отпадения от православной церкви графа Льва Николаевича Толстого. Сборник. Спб., тип. В. В. Комарова, 1903, с. 15.)
Итак, по Толстому, нет и быть не может счастья "загробного". Есть и возможно счастье земное. Однако как его понимать? Каковы главные условия земного счастья? Конечно же, не в накопительстве, не в стремлении к личному обогащению, отвечает Толстой: "Нынче приобрел поддевку и калоши, завтра - часы с цепочкой, послезавтра - квартиру с диваном и лампой, после - ковры в гостиную и бархатные одежды, после - дом, рысаков, картины в золотых рамах, после - заболел от непосильного труда и умер. Другой продолжает ту нее работу и так же отдает жизнь тому же Молоху, так же умирает и так же сам не знает, зачем он делает все это" (23, 418). "Поможет быть, сама эта жизнь, во время которой человек делает все это, сама в себе счастлива?" Нет, отвечает Толстой, эта жизнь ужасно несчастлива. Отрицание бездуховного, растительного существования во имя накопления богатства, во имя славы и власти пронизывает многие произведения Толстого.
Какие же главные условия человеческого счастья? На этот вопрос Толстой отвечает довольно подробно. Одним из первых условий счастья он считает жизнь такую, при которой не нарушена связь человека с природой, т. е. жизнь при свете солнца, на свежем воздухе, когда человеку близки земля, растения, животные. "Всегда все люди считали лишение этого большим несчастьем. Заключенные в тюрьмах сильнее всего чувствуют это лишение". Сожаления заслуживают те, кто, дожив до старости, только раз или два наблюдали восход солнца и никогда "не видели полей и лесов иначе, как из коляски или из вагона"...
Другим несомненным условием счастья Толстой считает труд, причем труд любимый и свободный труд, "дающий аппетит и крепкий, успокаивающий сон".
Третье несомненное условие счастья - семья. Но как ни приятны семейные радости, как ни радостно общение с детьми, еще более важно "свободное, любовное общение со всеми разнообразными людьми". И как же, утверждает писатель, "несчастны люди, у которых узок, тесен тот кружок людей, с которыми возможно общение".
"Наконец, пятое условие счастья есть здоровье". Толстой предлагает читателям перебрать в памяти знакомых ему богачей, и они увидят, что большинство больные. Лишив себя труда, они рано старятся и одержимы многими болезнями. Кто из них объелся, кто спился... "В жизни, - писал Лев Николаевич,- есть только одно несомненное счастье - жить для другого. Счастливые периоды моей жизни - были те, когда всю жизнь отдавал на служение людям" (54, 94). К таким периодам он относил устройство школ для крестьянских детей, затем то время, когда был мировым посредником четвертого участка Крапивенского уезда и в этой должности настойчиво защищал интересы крестьян против несправедливых притязаний "ужасно грубого и жестокого" дворянства, время, когда был занят помощью голодающим в 1891-1893 гг. в Тульской и Рязанской губерниях и в 1898 году - в Тульской. Таково понимание сущности земного человеческого счастья. А пути к нему? Они не всегда были ведомы Толстому. И тем не менее находились люди, перенявшие у Толстого, говоря словами В. И. Ленина, наивные "рецепты спасения человечества" от гнетущих бедствий. Речь идет о толстовцах.
Идеологом и руководителем так называемых толстовцев был В. Г. Чертков (1854-1936 гг.), которого за распространение толстовского учения подвергли высылке из Тульской губернии. Наряду с ним активно действовали П. И. Бирюков (1860-1931 гг.), А. К. Черткова (1859-1927 гг.), И. М. Трегубов (1858-1932 гг.), К. С. Шорох-Троцкий (1892-1937 гг.), В.В. Муратов (1892-1957 гг.).
После революции 1905-1907 гг. толстовцы создавали общества в местах, связанных с жизнью писателя и проповедовали свои взгляды среди интеллигенции и учащихся. Религиозно-этическое учение Л. Н. Толстого толстовцами-начетчиками трактовалось своеобразно. В статье В. И. Ленина "Лев Толстой, как зеркало русской революции" (1908 г.) содержится характеристика толстовцев: "Толстой смешон, как пророк, открывший новые рецепты спасения человечества, - и поэтому совсем мизерны заграничные и русские "толстовцы", пожелавшие превратить в догму как раз самую слабую сторону его учения"*.
* (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 17, с. 210.)
Чтобы дать хотя бы общее представление об идейной позиции и настроениях толстовцев, приведем некоторые документальные свидетельства.
Шел 1918 год. То было очень тяжелое для Советской России время. Белополяки вторглись в Белоруссию. Белофинны начали наступление на севере. Серьезная угроза нависла над Петроградом. Враги революции в различных районах республики совершали диверсии. Колчак, Деникин, Врангель - эти прямые ставленники Антанты пытались восстановить буржуазно-помещичий строй. В этих условиях революция требовала колоссальных усилий, борьбы и жертв на многочисленных фронтах и в тылу. Большевики-ленинцы, трезво оценившие обстановку, сознательно шли на самую отчаянную борьбу, чтобы вырвать не только Россию из всемирной бойни, но и вообще покончить со всякими войнами. Насилие, гражданская война были неизбежны. В это напряженнейшее время толстовец Трегубов заносит в свой дневник: "Ничто не может сейчас спасти народ, кроме проповеди евангельского учения". 24 июня того же года Трегубов записывает: "Когда в Симбирске недалеко от меня белые расстреляли какого-то красноармейца, а затем мертвого прокололи штыком (эту сцену я сам видел и никогда не забуду), в эту минуту, и особенно когда подошел ближе и увидел хрипящего мертвеца, я понял, что никогда, нигде не может совершаться убийство человеком человека. Убийство всегда убийство. И нет ему оправдания, какими бы целями и благами его ни прикрывали... И потому ты не должен ни нападать, ни защищаться. Защищать себя и других - обман и ложь". 28 июля: "Я почувствовал сегодня одиночество. И ужас, ужас от своей интеллигентности. Зачем я привык рассуждать? К чему философия? Зачем я грамотен? О, если бы все забыть, все отбросить и быть как ребенок". 31 августа: "Завтра по поводу моего отказа участвовать в охране улиц по ночам и в гражданском ополчении мне надлежит явиться для объяснений (проще - на допрос) в штаб Симбирской народной армии. Ну что же? Я пойду. И скажу все, что думаю. Что из этого выйдет? Или меня отпустят как ненормального, или засадят, чтобы и другие не узнали, что бог запретил какое бы то ни было насилие, во имя каких бы целей оно ни производилось". 17 февраля 1920 года: "Все не то, не то... Пусто. Одиноко". 18 апреля того же года: "Один, один я в своей любви и мудрости"1.1 Музей истории атеизма и религии АН СССР. Рукописный отдел, ф. 13, он. 1, ед. хр. 101.
Эти откровенные записи наглядно показывают, до какой степени толстовец изолировал себя от народа, от его действительных нужд. Он не может понять смысла и содержания героической борьбы революционеров, испытывает отрешенность от жизни, тягостное сознание собственного бессилия, слабости и растерянности. В его сердце заглохло чувство сострадания к ближнему - то чувство, о котором он любил так много говорить. Не было у него сознания сопричастности великим событиям, великой борьбе своего народа, он терял в себе нравственную опору. На деле такая пассивность, уход от революции, прикрытые "интеллигентским" самоанализом были на руку врагам революции.
Другой активный толстовец - М. С. Дудченко обращается в это время к "братьям-коммунистам" с открытыми письмами, в которых призывает "прекратить всякую борьбу против помещиков и буржуев", не брать у кулаков хлеб*.
* (Музей истории атеизма и религии АН СССР. Рукописный отдел, ф. 7, он. 2, ед. хр. 1.)
Дудченко распространял свои "открытые письма" в пределах Украины. А в Москве в это время выходит журнал толстовцев "Голос Толстого и единение". В нем печатаются аналогичные призывы к "братьям-рабочим". Толстовцы самым настойчивым образом отвергают борьбу "с кем бы то ни было и с какой бы то ни было целью предпринятую, хотя бы с так называемой "освободительной целью"*. Уйти подальше от зла, не участвовать в насилии, даже если оно оправдано, - эта нравственная установка вела к отчужденности, к себялюбивой замкнутости, а самоустранение - к молчаливому соучастию в зле. Толстовство было тем щитом, под которым часто прятались обычная растерянность и непонимание сути событий. Толстовство в превратном виде отражало реальные черты психологии определенных патриархально-крестьянских, интеллигентских, деклассированных и мещанских слоев населения России конца XIX и начала XX века. Неудовлетворенность своим положением в классовом, антагонистическом обществе, понимание, что существующий строй нужно изменить, и неверие в революционный путь преобразования российской действительности - все это поворачивало толстовцев спиной к реальной жизни. На первый план они выдвигали отнюдь не деятельность, которая вела бы к изменению общественных отношений, а лозунг нравственного самоусовершенствования индивидов на основе "всеобщей любви". Что же касается самого их призыва ко "всеобщей любви", то он выражал осуждение революционных преобразований.
* (В. Ф. Булгаков. Лев Толстой и наша современность. М., 1919, с. 6.)
Толстовцы отвергали путь революционной борьбы с царским самодержавием, проповедовали классовый мир. "Но революция все разгоралась, - писал В. Д. Бонч-Бруевич, - вовлекая все большие массы рабочего и крестьянского населения... неповиновение и противление проявлялись повсюду... революция шла, сметая на своем пути все препятствия, и толстовщина и ее адепты в первую голову были сброшены в мусорный ящик"*.
* (В. Д. Бонч-Бруевич. Избранные атеистические произведения. М., "Мысль", 1973, с. 170.)
В послеоктябрьский период толстовцы не прекратили своей деятельности. Они создали "Общество истинной свободы в память Л. Н. Толстого", просуществовавшее до начала 1920 года, они распространяли свои печатные и рукописные издания, в которых излагали свои философские, социальные и религиозные взгляды. В 20-х - начале 30-х годов деятельность толстовцев была либо прямо реакционной, либо косвенно оппозиционной мероприятиям Советской власти. Сектанты пытались препятствовать строительству вооруженных сил республики, осуществлению экономической политики Советской власти, в частности коллективизации. "Настоящих интересов народа толстовцы никогда не понимали. Они были далеки от народа, и народ был им чужд"*.
* (А. И. Клибанов. Религиозное сектантство и современность. М., "Наука", 1969, с. 186.)
Занятые в критический момент истории "спасением своей собственной души", "поисками "внутренней духовной свободы", они сами же нарушали столь пропагандируемую ими заповедь любви к ближнему, сознательно отстранялись от реальной жизни. Что же касается их пропаганды, то она только дезориентировала массы, порождала путаницу в понимании подлинных и мнимых ценностей.
Толстовцы призывали отрешиться от "суетности мира", уйти в себя, позаботиться о своей душе; революционеры-большевики, напротив, звали к жизненной активности, к практической деятельности по коммунистическому преобразованию мира. Только последнее, участие в практической работе, направленной на общее благо, и создавало нового человека, свободного от "родимых пятен" капитализма, подводило к высшей - коммунистической - нравственности.
Отгородившись крепостной стеной от большого мира, от интересов и забот своих сограждан, замкнувшись в узком своекорыстном мирке, толстовцы, сами не ведая того, обкрадывали себя. В конце концов даже в собственном кругу они оставались одинокими, теряли единомышленников и страдали от "непонимания", борьбы мелочного самолюбил, постоянных ссор и недоразумений.
Справедливости ради следует сказать, что толстовцы не были однородными. Среди тех, кто именовал себя истинными последователями Толстого, известны и толстовцы, которые, несмотря на идейные заблуждения, оставались людьми, как писал В. Ф. Булгаков, "безукоризненно порядочными и последовательными в разных областях деятельности". Нельзя не вспомнить, с каким мужеством, не боясь лишений и преследований, некоторые толстовцы, в том числе и В. Ф. Булгаков, протестовали в годы первой мировой войны против милитаризма. Сам В. Ф. Булгаков, в силу суровых уроков жизни, многое пересмотрел в своем жизнепонимании и сумел внести свой вклад в развитие советской культуры.
В наши дни встречаются такие "почитатели" Толстого, которые, фальсифицируя наследие великого писателя, используют его авторитет для пропаганды религии. За рубежом пропаганда толстовцами идей "классового мира" и аполитичности объективно направлена против революционного движения.
Однако нельзя ставить знак равенства между толстовством, толстовцами и Толстым. Еще в 1894 году Н. Лесков прозорливо предупреждал Веселитскую, что если заниматься толстовцами, то "непременно с полным отделением их от того, кто дал им имя или "кличку"*. Кстати, и сам Толстой, по словам Горького, "хорошо понимал истинную цену толстовцев. Как-то в Ясной Поляне некто красноречиво рассказывал о том, как ему хорошо жить и как стала чиста душа его, приняв учение Толстого. Лев Николаевич наклонился к Горькому и сказал тихонько:
* (Андрей Лесков. Жизнь Николая Лескова. М., ГИХЛ, 1954, с. 609.)
- Все врет, шельмец, но это он для того, чтобы сделать мне приятное.
Толстой неоднократно высказывался против использования его религиозно-философского учения в качестве новой сектантской доктрины и объединения своих последователей в секту. Одно время Чертков, считавшийся первым толстовцем, думал даже о съезде толстовцев, но Толстой иронически сказал: "И меня выберете генералом и какие-нибудь кокарды сделаете?"
Характерно, что и сам Лев Николаевич не отождествлял себя с теми, кто считал себя толстовцами. Про кого-то, как свидетельствовал Гольденвейзер, он однажды сказал: "Это "толстовец", то есть человек самого чуждого мне миросозерцания". И. Л. Толстой в своих воспоминаниях приводит слова отца о толстовцах, "что это наиболее чуждая и непонятная ему секта"*.
* (И. Л. Толстой. Мои воспоминания. М., 1969, с. 200.)
Но мы не можем замалчивать непоследовательности миросозерцания самого Л. Н. Толстого. Критикуя церковь, православие, Толстой не дошел до прямых атеистических выводов. Толстой входил в противоречие с самим собой, когда оставлял в своем учении место для религии, причем он и сам приходил к сознанию противоречивости своих религиозных представлений: "Бог - живой - любовь - есть необходимый вывод разума и вместе с тем - бессмыслица, противная разуму" (62, 244).
При чтении трактатов и статей Толстого легко заметить, что аргументы его против социального зла и церкви несравненно более ярки и убедительны, чем доводы в пользу проповедуемой им самим мысли о нужности религии. Проследим это на примере его статьи "Одумайтесь!". В письме Черткову Толстой сообщал, что в этой статье он разрабатывает две темы: 1) ужасы современной войны; 2) "все бедствия людские от отсутствия религии". Но он не сумел переплести эти темы, и ему не удалось решить вторую. Там, где Толстой показывает ненужность, бессмысленность русско-японской войны, где он говорит о преступности царей, министров, митрополитов и т. п., он убедителен. Но вот следуют главы, в которых Толстой хочет разобраться, в чем же причины "общего безумия", хочет дать совет, как человечеству "образумиться". И уже пропала жизненная основа, что так была характерна для первых глав, и отвлеченные рассуждения звучат догматически. Толстой пытается доказать, что спасение людей от войн - в религии, в том, чтобы люди научились любить врагов, не в изменении "внешних форм жизни", а в изменении сознания в духе евангельского требования "не делай другому того, чего себе не желаешь". И, словно предчувствуя, что читатель не захочет принять этот вывод на веру, не надеясь уже на самого себя, он учащает ссылки на Евангелие, а эпиграфы - эти цитаты из высказываний авторитетов разных времен и народов - становятся все более громоздкими. Как тут не вспомнить чье-то высказывание, что религия, не будучи в состоянии доказать истинность своих положений, прибегает для доказательства к ссылкам на авторитеты. Те страницы публицистики Толстого, где он пытается обосновать свои религиозно-нравственные взгляды - голое морализирование; там он больше прокламирует, чем доказывает. Но как логично, спокойно и кропотливо, с каким величайшим знанием текстов он анализирует Библию и показывает несостоятельность утверждений о якобы ее сверхъестественной мудрости. Показывая истинную цену догм христианского вероучения и обрядности, Толстой расшатывал устои религиозного мировоззрения. Аргументы против православия у Толстого звучат гораздо убедительнее, чем доводы в защиту его собственных религиозных взглядов. Наш современник достаточно подготовлен, чтобы уметь разобраться в сложной и противоречивой натуре Л. Н. Толстого и находить в его идейном наследии то животворное, что и сейчас способствует борьбе против религиозного дурмана.
В. И. Ленин писал о необходимости разъяснения массам значения "толстовской критики государства, церкви (выделено мною. - С. П.), частной поземельной собственности" для того, чтобы они "...научились сплачиваться в единую миллионную армию социалистических борцов, которые свергнут капитализм и создадут новое общество без нищеты народа, без эксплуатации человека человеком"*.
* (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, с. 23-24.)
В нашей стране давно свергнут капитализм, успешно строится коммунизм. Однако пережитки прошлого живучи, поэтому и сегодня сохраняет свою злободневность ленинское указание о необходимости разъяснять массам значение толстовской критики церкви*. То, что учение Толстого, по определению Ленина, "безусловно утопично и, по своему содержанию, реакционно", вовсе не значит, что мы должны игнорировать это учение. Ведь утопичность и реакционность этого учения не помешали В. И. Ленину увидеть в нем критические элементы, "...способные доставлять ценный материал для просвещения передовых классов"**, В поисках блага для человека и путей преобразования мира Толстой, как уже было сказано выше, становился на ошибочный путь. В мечтах о всечеловеческом братстве он обратился к Евангелию. Однако будем помнить, что он прежде всего художник, писатель и сама "проповедь" его часто принимала художественную, образную форму. Иисус же для него был носителем братства и любви к людям, страдающим за идею человеком.
* (Уже после того, как были написаны эти строки, вышла в свет книга К. Ломунова "Толстой в современном мире". Безусловно прав К. Н, Ломунов, когда пишет, что нельзя допустить, чтобы антицерковная критика Толстого, обладающая могучей разрушительной силой, "это острое оружие, не находилось на вооружении тех, кто и сегодня в разных концах земли ведет борьбу против церковного рабства" (К. Ломунов. Лев Толстой в современном мире. М., "Современник", 1975, с. 134). Д. Стариков в статье "Настоящее нужное людям" ("Дружба народов", 1978, № 7) высказывает сожаление по поводу того, что наше литературоведение недостаточно внимательно к истерии борьбы Толстого с официальной религией и церковью. Он пишет: "Интересы антирелигиозной пропаганды едины здесь с интересами подлинно научного толстоведения, призванного вслед за Лениным раскрыть все действительное, объективное содержание толстовского наследия". Д. Стариков говорит о важности современного нашего стремления раскрыть конкретно жизненное наполнение тех или иных отвлеченных сентенций в устах Толстого, постичь и освоить в том или ином "изречении" великого писателя "всю силу присущего ему содержания", понять, какое конкретное содержание он вкладывал в евангельские цитаты и перифразы.)
** (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, с. 103.)
Когда Ге привез в Петербург свою картину "Распятие", написанную отнюдь не в традиционной манере, царские прислужники ее запретили. Толстой, хорошо понимавший смысл этого "религиозного" полотна, писал художнику: "Снятие с выставки - ваше торжество". Одновременно Толстой сказал, что "бьет по сильным мира сего обличительные "религиозные" картины Ге "Тайная вечеря", "Что есть истина?", "Суд синедриона". В живописи Ге он ценил прежде всего ее нравственный пафос. Ему было дорого то, что Ге показал, как "Христа водили, мучили, били, таскали из одной кутузки в другую, от одного начальника к другому", т. е. то, что в картине есть образ человека, который готов на любые жертвы во имя своих убеждений. Толстому было близко, что Ге осмыслял по-своему тысячелетние евангельские сюжеты и передавал в них нечто современное, свое и что в полотнах этого художника нет "божественности", "иконности". Творения Ге, близкого по взглядам к Толстому, противоречили духу и смыслу Евангелия. Образ Христа - центральный образ христианского вероучения - трактовался им не как образ всемогущего бога, возвышающегося над людьми, а как образ земного человека, упрямого проповедника человеческой нравственности. Как и на картинах Ге, у Толстого Христос - человек, который не творит чудеса. И Толстой, и Ге снимали божественный нимб с канонического образа "спасителя" и "искупителя", в течение веков служившего целям духовного угнетения. В этом есть немалый антирелигиозный смысл. Кстати, в романе "Анна Каренина" Толстой с симпатией рассказывает о художнике Михайлове и его реалистической манере письма, особенно сказавшейся в изображении Христа перед Пилатом. Весьма очеловеченный образ Христа (не традиционный, не иконописный), созданный художником Михайловым, близок образу, созданному Н. Н. Ге.
Л. Н. Толстой, хотя и не освободился до конца от религиозных заблуждений, в страстных поисках истины нанес сокрушительный удар по официальной церкви и религии в целом, обнаружил всю лживость догматов православия. С огромной силой негодования он громил церковь прежде всего за то, что она оправдывала строй, основанный на эксплуатации трудящихся. Слово "церковь", объявлял он, - это "название обмана, посредством которого одни люди хотят властвовать над другими" (23, 301).
В ленинских статьях о Толстом мы находим высокую оценку той силы и искренности, с которой великий русский писатель критиковал церковь. В этой критике, как и во всем его творчестве, В. И. Ленин видел "самый трезвый реализм", "срыванье всех и всяческих масок". Именно поэтому прогрессивные люди всего мира ставят великого вольнодумца Толстого рядом с именами многих великих людей, которых тоже травили методами клеветы. Имя Толстого стоит рядом с именами французских просветителей и других поборников научной мысли. Судьба Толстого во многом напоминает судьбу Н. Г. Чернышевского, И. М. Сеченова, И. И. Мечникова, Д. И. Менделеева, К. А. Тимирязева и других передовых мыслителей России, которых травили православные церковники. Примечательно, что на стене в так называемой ремингтонной комнате яснополянского музея висит репродукция картины чешского художника Венцеслава Черного. На картине изображена казнь отлученного от церкви известного чешского религиозного и социального реформатора Яна Гуса, возглавлявшего народное движение против католической церкви и власти крупной земледельческой аристократии. Картина была подарена Толстому в июне 1909 г. обществом "Славил" с надписью: "Великому русскому реформатору Льву Николаевичу Толстому. На память о дне сожжения чешского реформатора Яна Гуса 23 июня 1415 г." Известно, что после 1901 года по рукам ходила картина, изображающая Толстого на костре и очень похожего на Яна Гуса, а над ним - Победоносцева в одежде Великого Инквизитора.
Как и многие подвижники и мученики науки и культуры, Толстой бесстрашно отдавался исканиям истины. Вслед за Джордано Бруно - мыслителем эпохи Возрождения, Л. Н. Толстой мог бы характеризовать себя как человека, который "будил спящих", разоблачал "кичливое и упрямое невежество", стремился дать "свободу человеческому духу". Как и Бруно, чья воля в борьбе с мракобесами была несгибаема, он мог бы ответить на их приговор словами: "Вы произносите это с большим страхом, чем я его выслушиваю". Толстой не дал себя запугать, не капитулировал. А реакционному лагерю так хотелось, чтобы он "пошел на мировую", выпросил себе "отпущение грехов". С какой бы радостью враги свободной мысли оповестили бы потом об этом на весь мир... Испытав на себе травлю, разделив участь многих выдающихся мыслителей прошлого, "идущих впереди своего века", Лев Николаевич все же победил в той борьбе с темными силами, которая длилась на протяжении полустолетия. И это неизмеримо увеличивает нашу гордость Толстым. Лев Толстой, по словам Ромена Роллана, "дал нам пример, как говорить правду наперекор всем на свете и самим себе". Так французский писатель написал на книге, подаренной им Толстому и хранящейся в Ясной Поляне.
В. И. Ленин постоянно проявлял интерес ко всему, что было связано с именем Толстого, пристально следил за борьбой вокруг него различных общественно-политических направлений. Конечно, на такое событие, как отлучение Толстого от церкви, Ленин не мог не откликнуться. В статье "Внутреннее обозрение", напечатанной в № 2-3 журнала "Заря" за 1901 г., Ленин цитирует отрывок из письма Преображенского, которое было в то время опубликовано в журнале "Вера и разум". Это письмо Ленин расценивает как свидетельство проникновения политического протеста в широкие круги. В отрывке говорится о том, что "последние события", связанные с "великим писателем земли русской", "открывают глаза многим".
Позже уже в другой статье, высоко оценивая обличительную деятельность великого писателя, В. И. Ленин писал: "Святейший синод отлучил Толстого от церкви. Тем лучше. Этот подвиг зачтется ему в час народной расправы с чиновниками в рясах, жандармами во Христе..."*
* (В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 20, с. 22.)
После победы Великой Октябрьской социалистической революции яснополянская усадьба стала предметом исключительного внимания со стороны Коммунистической партии, правительства, лично В. И. Ленина. 30 марта 1918 года, в период, когда в стране царили голод и разруха, было издано постановление правительства об охране имения Л. Н. Толстого. Подписал это постановление В. И. Ленин. Вскоре, 10 июня 1921 г., был опубликован второй исторический документ - постановление ВЦИК о национализации Ясной Поляны, подписанное М. И. Калининым. В этом постановлении говорилось: "Как дом-музей со всей его обстановкой, так и могилу Л. Н. Толстого, лес, его окружающий, постройки на усадьбе и вообще весь внешний вид последней поддерживать и сохранять в их историческом и неприкосновенном виде, восстанавливая то, что пришло в ветхость или было почему-либо разрушено после смерти Л. Н. Толстого".
Ясная Поляна, святыня русской и мировой культуры, стала местом паломничества сотен тысяч людей.
В августе 1979 года Ясная Поляна встретила пятимиллионного своего посетителя.
Ежегодно 9 сентября, в день рождения Л. Н. Толстого, здесь проводятся массовые митинги, затем открываются традиционные Толстовские чтения - "толстовская неделя". В ней участвуют люди разных возрастов и профессий, посланцы многих городов и сел нашей страны. В 145-летний юбилей со дня рождения Л. Н. Толстого ему в центре Тулы был торжественно открыт памятник, созданный скульптором В. И. Буякиным и архитектором А. Н. Колчиным. Великий сын России изображен путником, шагающим по родной земле. Он не на пьедестале, над людьми, а рядом с нами - своими соотечественниками.
Художественное наследие великого писателя ныне стало неотъемлемой частью духовной жизни нашего народа, всего человечества. По данным ЮНЕСКО, Толстой занимает среди писателей одно из первых мест по числу переводов его произведений па разные языки и по тиражу изданий. И прежде всего это, конечно, издания писателя на его родине. До Великой Октябрьской социалистической революции произведения Толстого были переведены на 10 языков народов России; сейчас же они переведены на 98 языков народов СССР. Тираж изданий произведений писателя к 1917 году составлял около десяти миллионов экземпляров, а к 1977 году он превысил двести миллионов экземпляров.
Советским людям дорог пафос гуманизма, пронизывающий творения Л. Н. Толстого. Страстные страницы его произведений, разоблачающие церковь и церковное богословие, помогают нам и сегодня бороться с религиозными пережитками.
С годами отдаляется все дальше толстовская эпоха со своеобразием ее непримиримых противоречий и мучительных исканий, с ее неизбежными поражениями и взлетами человеческого духа. Но сам Лев Николаевич Толстой нам все ближе. И все более прочное место занимает он в нашей жизни, в узнавании и совершенствовании самих себя. Его гений, как неоднократно повторено,- для всех и навсегда. Он с нами.
При копировании материалов проекта обязательно ставить активную ссылку на страницу источник:
http://l-n-tolstoy.ru/ "Лев Николаевич Толстой"