Ответ Льва Толстого синоду

 ...Каждое положение в критике Толстого
 есть пощечина буржуазному либерализму;
 - потому, что одна уже безбоязненная,
 открытая, беспощадно-резкая постановка
 Толстым самых больных, самых проклятых
 вопросов нашего бремени бьет в
 лицо шаблонным фразам, избитым вывертам,
 уклончивой, "цивилизованной" лжи
 нашей либеральной (и либерально-народнической)
 публицистики.

Ленин В.И.

Как же отнесся к отлучению от церкви сам Толстой? По этому поводу С. А. Толстая рассказала следующее: Лев Николаевич"...выходил на свою обыкновенную прогулку, когда принесли с почты письма и газеты. Их клали на столик в прихожей. Толстой, разорвав бандероль, в первой же газете прочел о постановлении Синода, отлучившим его от церкви. Надел, прочитав, шапку - и пошел на прогулку. Впечатления никакого не было".

По свидетельству Гершензона^*, писавшего 1 марта 1901 г. брату, "Толстой сказал об этом постановлении: "Если бы я был молод, мне польстило бы, что против маленького человека принимаются такие грозные меры, а теперь, когда я стар, я только сожалею, что такие люди стоят во главе"^**.

^* (М. О. Гершензон (1869-1925) - историк русской литературы. )

^** (М. О. Гершензон. Письма к брату. М., 1927, с. 157.)

Обратимся к дневнику Толстого. В записи от 19 марта 1901 года говорится: "За это время было странное отлучение от церкви и вызванные им выражения сочувствия".

Однако первоначальное безразличие Толстого к отлучению скоро сменилось необходимостью выступить с открытым протестом против определения синода: "Я не хотел сначала отвечать на постановление обо мне синода",- начинает Толстой свой "Ответ Синоду".

Поводом к этому выступлению писателя послужило то обстоятельство, что в связи с отлучением от церкви он получал не только приветствия с выражением сочувствия, но и значительное количество увещевательных и ругательных - большей частью анонимных - писем.

В письме к Черткову 30 марта 1901 года Толстой сообщил: "Письма ко мне увещательные от лиц, считающих меня безбожником, вызвали меня к тому, чтобы написать ответ на постановление Синода".

Поэтому первоначально - в черновике ответ синоду был озаглавлен: "Моим, скрывающим свое имя корреспондентам-обвинителям".

В "Ответе Синоду", принятом русским обществом с большим интересом и сочувствием, Толстой показал, что он не устрашился церковного отлучения и не поколебался в своих убеждениях. "Ответ" был непревзойденным по силе обличением и отрицанием церковных канонов и обрядности.

Приводим его текст.

"Ответ

на определение Синода от 20-22 февраля

и на полученные мною по этому случаю письма

Я не хотел сначала отвечать на постановление обо мне синода, но постановление это вызвало очень много писем, в которых неизвестные мне корреспонденты - одни бранят меня за то, что я отвергаю то, чего я не отвергаю, другие увещевают меня поверить в то, во что я не переставал верить, третьи выражают со мной единомыслие, которое едва ли в действительности существует, и сочувствие, на которое я едва ли имею право; и я решил ответить и на самое постановление, указав на то, что в нем несправедливо, и на обращения ко мне моих неизвестных корреспондентов.

Постановление синода вообще имеет много недостатков. Оно незаконно или умышленно двусмысленно; оно произвольно, неосновательно, неправдиво и, кроме того, содержит в себе клевету и подстрекательство к Дурным чувствам и поступкам.

Оно незаконно или умышленно двусмысленно - потому, что если оно хочет быть отлучением от церкви, то оно не удовлетворяет тем церковным правилам, по которым может произноситься такое отлучение; если же это есть заявление о том, что тот, кто не верит в церковь и ее догматы, не принадлежит к ней, то это само собой разумеется, и такое заявление не может иметь никакой другой цели, как только ту, чтобы, не будучи в сущности отлучением, оно бы казалось таковым, что собственно и случилось, потому что оно так и было понято.

Оно произвольно, потому что обвиняет одного меня в неверии во все пункты, выписанные в постановлении, тогда как не только многие, но почти все образованные люди в России разделяют такое неверие и беспрестанно выражали и выражают его и в разговорах, и в чтении, и в брошюрах и книгах.

Оно неосновательно, потому что главным поводом своего появления выставляет большое распространение моего совращающего людей лжеучения, тогда как мне хорошо известно, что людей, разделяющих мои взгляды, едва ли есть сотня, и распространение моих писаний о религии, благодаря цензуре, так ничтожно, что большинство людей, прочитавших постановление Синода, не имеют ни малейшего понятия о том, что мною писано о религии, как это видно из получаемых мною писем.

Оно содержит в себе явную неправду, утверждая, что со стороны церкви были сделаны относительно меня не увенчавшиеся успехом попытки вразумления, тогда как ничего подобного никогда не было.

Оно представляет из себя то, что на юридическом языке называется клеветой, так как в нем заключаются заведомо несправедливые и клоняющиеся к моему вреду утверждения.

Оно есть, наконец, подстрекательство к дурным чувствам и поступкам, так как вызвало, как и должно было ожидать, в людях непросвещенных и нерассуждающих озлобление и ненависть ко мне, доходящие до угроз убийства и высказываемые в получаемых мною письмах. "Теперь ты предан анафеме и пойдешь по смерти в вечное мучение и издохнешь как собака... анафема ты, старый чорт... проклят будь", пишет один. Другой делает упреки правительству за то, что я не заключен еще в монастырь и наполняет письмо ругательствами. Третий пишет: "Если правительство не уберет тебя, - мы сами заставим тебя замолчать"; письмо кончается проклятиями. "Чтобы уничтожить прохвоста тебя, - пишет четвертый,- у меня найдутся средства..." Следуют неприличные ругательства.

Признаки такого же озлобления после постановления Синода я замечаю и при встречах с некоторыми людьми. В самый же день 25 февраля, когда было опубликовано постановление, я, проходя по площади, слышал обращенные ко мне слова: "Вот дьявол в образе человека", и если бы толпа была иначе составлена, очень может быть, что меня бы избили, как избили, несколько лет тому назад, человека у Пантелеймоновской часовни.

Так что постановление Синода вообще очень нехорошо; то, что в конце постановления сказано, что лица, подписавшие его, молятся, чтобы я стал таким же, как они, не делает его лучше.

Это так вообще, в частностях же постановление это несправедливо в следующем. В постановлении сказано: "Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на господа и на Христа его и на святое его достояние, явно перед всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его матери, церкви православной".

То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо. Но отрекся я от нее не потому, что я восстал на господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить ему. Прежде чем отречься от церкви и единения с народом, которое мне было невыразимо дорого, я, по некоторым признакам усомнившись в правоте церкви, посвятил несколько лет на то, чтобы исследовать теоретически и практически учение церкви: теоретически - я перечитал все, что мог, об учении церкви, изучил и критически разобрал догматическое богословие; практически же - строго следовал, в продолжение более года, всем предписаниям церкви, соблюдая все посты и посещая все церковные службы. И я убедился, что учение церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения.

Стоит только прочитать требник и проследить за теми обрядами, которые не переставая совершаются православным духовенством и считаются христианским богослужением, чтобы увидать, что все эти обряды не что иное, как различные приемы колдовства, приспособленные ко всем возможным случаям жизни. Для того, чтобы ребенок, если умрет, пошел в рай, нужно успеть помазать его маслом и выкупать с произнесением известных слов; для того, чтобы родильница перестала быть нечистою, нужно произнести известные заклинания; чтобы был успех в деле или спокойное житье в новом доме, для того, чтобы хорошо родился хлеб, прекратилась засуха, для того, чтобы путешествие было благополучно, для того, чтобы излечиться от болезни, для того, чтобы облегчилось положение умершего на том свете, для всего этого и тысячи других обстоятельств есть известные заклинания, которые в известном месте и за известные приношения произносит священник. (Этот абзац Л. Толстой привел в примечании.- Г. П.).

И я действительно отрекся от церкви, перестал исполнять ее обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей, и мертвое мое тело убрали бы поскорей, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым.

То же, что сказано, что я "посвятил свою литературную деятельность и данный мне от бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и церкви" и т. д. и что "я в своих сочинениях и письмах, во множестве рассеиваемых мною так же, как и учениками моими, по всему свету, в особенности же в пределах дорогого отечества нашего, проповедую с ревностью фанатика ниспровержение всех догматов православной церкви и самой сущности веры христианской", - то это несправедливо. Я никогда не заботился о распространении своего учения. Правда, я сам для себя выразил в сочинениях свое понимание учения Христа и не скрывал эти сочинения от людей, желавших с ними познакомиться, но никогда сам не печатал их; говорил же людям о том, как я понимаю учение Христа только тогда, когда меня об этом спрашивали. Таким людям я говорил то, что думаю, и давал, если они у меня были, мои книги.

Потом сказано, что я "отвергаю бога, во святой троице славимаго создателя и промыслителя вселенной, отрицаю господа Иисуса Христа, богочеловека, искупителя и спасителя мира, пострадавшего нас ради человеков и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых, отрицаю бессеменное зачатие по человечеству Христа господа и девство до рождества и по рождестве пречистой богородицы". То, что я отвергаю непонятную троицу и не имеющую никакого смысла в наше время басню о падении первого человека, кощунственную историю о боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо. Бога же - духа, бога - любовь, единого бога - начало всего, не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли бога, выраженной в христианском учении.

Еще сказано: "не признает загробной жизни и мздовоздаяния". Если разуметь жизнь загробную в смысле второго пришествия, ада с вечными мучениями, дьяволами, и рая - постоянного блаженства, то совершенно справедливо, что я не признаю такой загробной жизни; но жизнь вечную и возмездие здесь и везде, теперь и всегда, признаю до такой степени, что, стоя по своим годам на краю гроба, часто должен делать усилия, чтобы не желать плотской смерти, то есть рождения к новой жизни, и верю, что всякий добрый поступок увеличивает истинное благо моей вечной жизни, а всякий злой поступок уменьшает его.

Сказано также, что я отвергаю все таинства. Это совершенно справедливо. Все таинства я считаю низменным, грубым, несоответствующим понятию о боге и христианскому учению колдовством и, кроме того, нарушением самых прямых указаний евангелия.

В крещении младенцев вижу явное извращение всего того смысла, который могло иметь крещение для взрослых, сознательно принимающих христианство; в совершении таинства брака над людьми, заведомо соединявшимися прежде, и в допущении разводов и в освящении браков разведенных вижу прямое нарушение и смысла, и буквы евангельского учения. В периодическом прощении грехов на исповеди вижу вредный обман, только поощряющий безнравственность и уничтожающий опасение перед согрешением.

В елеосвящении так же, как и в миропомазании, вижу приемы грубого колдовства, как и в почитании икон и мощей, как и во всех тех обрядах, молитвах, заклинаниях, которыми наполнен требник. В причащении вижу обоготворение плоти и извращение христианского учения. В священстве, кроме явного приготовления к обману, вижу прямое нарушение слов Христа, - прямо запрещающего кого бы то ни было называть учителями, отцами, наставниками (Мф. XXIII, 8-10).

Сказано, наконец, как последняя и высшая степень моей виновности, что я, "ругаясь над самыми священными предметами веры, не содрогнулся подвергнуть глумлению священнейшее из таинств - евхаристию". То, что я не содрогнулся описать просто и объективно то, что священник делает для приготовления этого, так называемого, таинства, то это совершенно справедливо; но то, что это, так называемое, таинство есть нечто священное и что описать его просто, как оно делается, есть кощунство, - это совершенно несправедливо. Кощунство не в том, чтобы назвать перегородку - перегородкой, а не иконостасом, и чашку - чашкой, а не потиром^* и т. п., а ужаснейшее, не перестающее, возмутительное кощунство - в том, что люди, пользуясь всеми возможными средствами обмана и гипнотизации, - уверяют детей и простодушный народ, что если нарезать известным способом и при произнесении известных слов кусочки хлеба и положить их в вино, то в кусочки эти входит бог; и что тот, во имя кого живого вынется кусочек, тот будет здоров; во имя же кого умершего вынется такой кусочек, то тому на том свете будет лучше; и что тот, кто съел этот кусочек, в того войдет сам бог.

^* (Чаша для приготовления причастия - "тела и крови господней" при евхаристии.- Г. П.)

Ведь это ужасно!

Как бы кто ни понимал личность Христа, то учение его, которое уничтожает зло мира и так просто, легко, несомненно дает благо людям, если только они не будут извращать его, это учение все скрыто, все переделано в грубое колдовство купанья, мазания маслом, телодвижений, заклинаний, проглатывания кусочков и т. п., так что от учения ничего не остается. И если когда какой человек попытается напомнить людям то, что не в этих волхвованиях, не в молебнах, обеднях, свечах, иконах - учение Христа, а в том, чтобы люди любили друг друга, не платили злом за зло, не судили, не убивали друг друга, то поднимется стон негодования тех, которым выгодны эти обманы, и люди эти во всеуслышание, с непостижимой дерзостью говорят в церквах, печатают в книгах, газетах, катехизисах, что Христос никогда не запрещал клятву (присягу), никогда не запрещал убийство (казни, войны), что учение о непротивлении злу с сатанинской хитростью выдумано врагами Христа.

Ужасно, главное, то, что люди, которым это выгодно, обманывают не только взрослых, но, имея на то власть, и детей, тех самых, про которых Христос говорил, что горе тому, кто их обманет. Ужасно то, что люди эти для своих маленьких выгод делают такое ужасное зло, скрывая от людей истину, открытую Христом и дающую им благо, которое не уравновешивается и в тысячной доле получаемой ими от того выгодой. Они поступают, как тот разбойник, который убивает целую семью, 5-6 человек, чтобы унести старую поддевку и 40 коп. денег. Ему охотно отдали бы всю одежду и все деньги, только бы он не убивал их. Но он не может поступить иначе. То же и с религиозными обманщиками. Можно бы согласиться в 10 раз лучше, в величайшей роскоши содержать их, только бы они не губили людей своим обманом. Но они не могут поступать иначе. Вот это-то и ужасно. И потому обличать их обманы не только можно, но должно. Если есть что священное, то никак уже не то, что они называют таинством, а именно эта обязанность обличать их религиозный обман, когда видишь его.

Если чувашин мажет своего идола сметаной или сечет его, я могу равнодушно пройти мимо, потому что то, что он делает, он делает во имя чуждого мне своего суеверия и не касается того, что для меня священно; но когда люди, как бы много их ни было, как бы старо ни было их суеверие и как бы могущественными они ни были, во имя того бога, которым я живу, и того учения Христа, которое дало жизнь мне и может дать ее всем людям, проповедуют грубое колдовство, не могу этого видеть спокойно. И если я называю по имени то, что они делают, то я делаю только то, что должен, чего не могу не делать, если я верую в бога и христианское учение. Если же они вместо того, чтобы ужаснуться на свое кощунство, называют кощунством обличение их обмана, то это только доказывает силу их обмана и должно только увеличивать усилия людей, верующих в бога и в учение Христа, для того, чтобы уничтожить этот обман, скрывающий от людей истинного бога.

Про Христа, выгнавшего из храма быков, овец и продавцов, должны были говорить, что он кощунствует. Если бы он пришел теперь и увидал то, что делается его именем в церкви, то еще с большим и более законным гневом наверно повыкидал бы все эти ужасные антиминсы, и копья, и кресты, и чаши, и свечи, и иконы, и все то, посредством чего они, колдуя, скрывают от людей бога и его учение.

Так вот что справедливо и что несправедливо в постановлении обо мне Синода. Я действительно не верю в то, во что они говорят, что верят. Но я верю во многое, во что они хотят уверить людей, что я не верю.

Верю я в следующее: верю в бога, которого понимаю как дух, как любовь, как начало всего. Верю в то, что он во мне и я в нем. Верю в то, что воля бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого понимать богом и которому молиться считаю величайшим кощунством. Верю в то, что истинное благо человека - в исполнении воли бога, воля же его в том, чтобы люди любили друг друга и вследствие этого поступали бы с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними, как и сказано в евангелии, что в этом весь закон и пороки. Верю в то, что смысл жизни каждого отдельного человека поэтому только в увеличении в себе любви, что это увеличение любви ведет отдельного человека в жизни этой ко все большему и большему благу, дает после смерти тем большее благо, чем больше будет в человеке любви, и вместе с тем и более всего другого содействует установлению в мире царства божия, то есть такого строя жизни, при котором царствующие теперь раздор, обман и насилие будут заменены свободным согласием, правдой и братской любовью людей между собою. Верю, что для преуспеяния в любви есть только одно средство: молитва, - не молитва общественная в храмах, прямо запрещенная Христом (Мф. VI, 5-13), а молитва, образец которой дан нам Христом,- уединенная, состоящая в восстановлении и укреплении в своем сознании смысла своей жизни и своей зависимости только от воли бога.

Оскорбляют, огорчают или соблазняют кого-либо, мешают чему-нибудь и кому-нибудь или не нравятся эти мои верования, - я так же мало могу их изменить, как свое тело. Мне надо самому одному жить, самому одному и умереть (и очень скоро), и потому я не могу никак иначе верить, как так, как я верю, готовясь идти к тому богу, от которого исшел. Я не говорю, чтобы моя вера была одна несомненно на все времена истинна, но я не вижу другой - более простой, ясной и отвечающей всем требованиям моего ума и сердца; если я узнаю такую, я сейчас же приму ее, потому что богу ничего, кроме

истины, не нужно. Вернуться же к тому, от чего я с такими страданиями только что вышел, я уже никак не могу, как не может летающая птица войти в скорлупу того яйца, из которого она вышла.

"Тот, кто начнет с того, что полюбит христианство более истины, очень скоро полюбит свою церковь или секту более, чем христианство, и кончит тем, что будет любить себя (свое спокойствие) больше всего на свете", сказал Кольридж^*.

^* (Кольридж Сэмюэль Тейлор (1772-1834) - английский поэт, критик. Эту мысль Кольриджа Толстой взял также эпиграфом к "Ответу Синоду".- Г. П. )

Я шел обратным путем. Я начал с того, что полюбил свою православную веру более своего спокойствия, потом полюбил христианство более своей церкви, теперь же люблю истину более всего на свете. И до сих пор истина совпадает для меня с христианством, как я его понимаю. И я исповедую это христианство; и в той мере, в какой исповедую его, спокойно и радостно живу и спокойно и радостно приближаюсь к смерти.

4 апреля 1901 года Лев Толстой^*"

^* (Л.Н. Толстой. Полн. собр. соч., т.34, с. 245-253.)

Москва

Любопытно отметить, что редакция петербургского церковного журнала "Миссионерское обозрение", узнав об "Ответе Синоду", 20 мая обратилась к Толстому с телеграфным запросом следующего содержания: "Желательно убедиться, действительно ли писали вы, Лев Николаевич, ответ на постановление св. Синода об отлучении вас от церкви, помеченный 4 апреля. Почитатели опасаются, не подвох ли это клерикалов или услужливых друзей".

На другой день по получении этой телеграммы 21 мая Толстой писал Черткову: "Признаюсь, желал бы очень, чтобы они напечатали мой ответ".

23 мая Толстой ответил редакции "Миссионерское обозрение" телеграммой: "Ответ написан мною. Жалею, не мог напечатать".

Вышедший вскоре в свет "Ответ Синоду" был напечатан с значительными пропусками и только в церковных изданиях, выходивших под контролем духовной цензуры, с запрещением перепечатки. В примечании цензора отмечено, что в статье пропущено приблизительно сто строк, в которых "граф Толстой нападает на таинства христианской веры и церкви, иконы, богослужение, молитвословие и пр.", и что печатать это место нашли "невозможным, не оскорбляя религиозного чувства верующих людей"^*.

^* ("Церковный вестник", 1901, № 27, с. 860. )

Полный текст "Ответа Синоду" впервые был напечатан в Англии в "Листках свободного слова" № 22 за 1901 год и перепечатан несколькими зарубежными издательствами. В России "Ответ" выходил полностью в 1905 и 1906 годах^*, но уже в 1911 году, по постановлению Московской судебной палаты, он был вырезан из книги сочинений Толстого, выпускаемой в том году.

^* (В связи с цензурными послаблениями, вырванными у царизма революцией 1905 г., в 1906-1907 гг. петербургское издательство "Обновление" - издатель Н. Е. Фельтен (1884-1940) - выпускало ранее запрещенные в России произведения Л. Толстого. )

"Ответ Синоду" обобщает три основные темы.

Первая: протест против определения синода, которое Толстой рассматривает как "клевету и подстрекательство к дурным чувствам и поступкам".

Вторая: подтверждая свое отречение от церкви, Толстой с особенной силой вновь выступает против учения церкви, которое он характеризует как "коварную и вредную ложь, собрание самых грубых суеверий и колдовства", приемами которого являются различные обряды, приспособленные ко всем случаям жизни, для чего священники за приношения от верующих произносят "известные заклинания".

Третья: "отвергая непонятную троицу и... басню о падении первого человека, кощунственную историю о боге, родившемся от девы", Толстой выступает с кратким изложением своего признания бога, как "бога - духа, бога - любовь, единого бога - начало всего" и заявляет, что весь смысл жизни видит только в исполнении воли бога, выраженной в христианском учении. "Воля же его в том, чтобы люди любили друг друга". Прогрессирующее увеличение этой любви способствует установлению в мире "такого строя жизни, при котором царствующие теперь раздор, обман и насилие будут заменены свободным согласием, правдой и братской любовью людей между собою".

"Ответ Синоду", несомненно, является одним из самых глубоких и сильных выступлений Толстого против церкви, с одной стороны, и изложением "символа веры" самого Толстого - с другой. Он вызвал множество полемических выступлений духовенства на страницах церковных изданий. Нет необходимости останавливаться на риторических упражнениях богословов в их полемике с Толстым, так как все они, ссылаясь на евангельские тексты, пытались доказать недоказуемое о бытии бога и непогрешимости церкви.

Для определения степени усердия, проявленного иерархами и церковными апологетами в пылу защиты расшатанных основ церкви, достаточно сослаться на сборник статей "Миссионерского обозрения" "По поводу отпадения от православной церкви графа Льва Николаевича Толстого", изданный редактором этого журнала В. М. Скворцовым в 1904 году вторым дополненным изданием, в котором на 569 страницах приведены все статьи, напечатанные в этом журнале с 1901 года в связи с отлучением Толстого и толстовской критикой православия.

В сборнике сделана подборка материалов - очерков по группам авторов: вначале - церковнослужители, затем приводятся отклики "бывших единомышленников графа Толстого" - М. А. Новоселова и М. А. Сопоцько. В помощь им привлекаются "Голоса из среды мирян", как-то: "Известный вам врач Апраксин", "Деятель", "П. П. Т." и др.

И хотя цель сборника заключалась не только в том, чтобы собрать воедино всю церковную полемическую литературу, направленную против "лжеучения яснополянского мыслителя", но и подчеркнуть, что церковь не "отлучала" Толстого, а только засвидетельствовала факт "отпадения" от нее Толстого, все же авторы в большинстве случаев применяли термин "отлучение", например: "нечто похожее на отлучение, хотя и в мягкой форме", "справедливость и неизбежность отлучения", "от единения с церковью отлучается" и т. д. Реплики по адресу Толстого свидетельствуют о крайней озлобленности иерархов. Такие выражения, как "теоретические мудрования", "религиозное лжеучение", "лжеучитель", "еретик", "отступник" с добавлением всякий раз "яснополянский", встречаются почти на каждой странице. Но все это бледнеет перед лексикой выступавшего в сборнике Иоанна Кронштадтского^*: "безбожная личность", "дерзкий отъявленный безбожник, подобный Иуде предатель", "апокалипсический дракон", "отец дьявола", "порождение ехидны", "Лев рыкающий, ищущий кого поглотить" и т. п.

^* (Иоанн Кронштадтский (И. И. Сергиев) (1829-1908) - протоиерей, настоятель Андреевского собора в Кронштадте, мракобес, черносотенец, погромщик. )

Признание Толстым бога - духа, бога - любви, наступления царства божьего, основанного на любви, не могло не вызвать серьезных возражений. Толстой не был атеистом. Выступая против церкви, он верил в существование бога, но только его путь к пониманию бога расходился с православной церковью и представлял собой нечто свое, обособленное, толстовское, порожденное сложным и противоречивым отношением его к религии.

У него, как указывал В. И. Ленин, "борьба с казенной церковью совмещалась с проповедью новой, очищенной религии, то есть нового, очищенного, утонченного яда для угнетенных масс".

И далее: "...в наши дни, - писал В. И. Ленин в январе 1911 года, - всякая попытка идеализации учения Толстого, оправдания или смягчения его "непротивленства", его апелляций к "Духу", его призывов к "нравственному самоусовершенствованию", его доктрины "совести" и всеобщей "любви", его проповеди аскетизма^* и квиетизма^** и т.п.. приносит самый непосредственный и самый глубокий вред"^***.

^* (Аскетизм - религиозно-этическое воззрение, проповедующее подавление чувственных влечений и создание в человеке привычки к лишениям и физическим страданиям, как пути к "нравственному совершенствованию" и "приближению к божеству".- Г. П. )

^** (Квиетизм (от лат. guies - покой) - религиозно-этическое воззрение, проповедующее мистически-созерцательное отношение к жизни, "удаление" от мира, пассивность, "непротивление злу", подчинение "божественной воле", якобы определяющей все поступки человека.- Г. П. )

^*** (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, с. 104.)

Ошибка Толстого коренилась в его убеждении, что только на путях очищенной религии, только религиозным воспитанием возможно достичь идеального общества.

В статье "О существующем строе" (1896 г.) Толстой заявлял, что "уничтожиться должен строй соревновательный и замениться коммунистическим; уничтожиться должен строй капиталистический и замениться социалистическим; уничтожиться должен строй милитаризма и замениться разоружением и арбитрацией... одним словом, уничтожиться должно насилие и замениться свободным и любовным единением Людей".

Но для воплощения этих социалистических по существу идеалов Толстой предлагал наивные средства: "не участвовать в том насильственном строе, который мы отрицаем", "думать только о себе и своей жизни", "угнетатели и насильники должны раскаяться, добровольно отказаться от эксплуатации народа и слезть с его шеи".

Разоблачая несостоятельность и реакционность толстовского учения о непротивлении злу насилием, видя в толстовстве "тормоз революций", В. И. Ленин в то же время отдавал должное заслугам великого писателя в его борьбе с "чиновниками в рясах" и "жандармами во Христе".

В статье "Лев Толстой, как зеркало русской революции" В. И. Ленин писал: "Противоречия в произведениях, взглядах, учениях, в школе Толстого - действительно кричащие. С одной стороны, гениальный художник, давший не только несравненные картины русской жизни, но и первоклассные произведения мировой литературы. С другой стороны - помещик, юродствующий во Христе... С одной стороны, беспощадная критика капиталистической эксплуатации, разоблачение правительственных насилий, комедии суда и государственного управления, вскрытие всей глубины противоречий между ростом богатства и завоеваниями цивилизации и ростом нищеты, одичалости и мучений рабочих масс; с другой стороны, - юродивая проповедь "непротивления злу" насилием. С одной стороны, самый трезвый реализм, срывание всех и всяческих масок; - с другой стороны, проповедь одной из самых гнусных вещей, какие только есть на свете, именно: религии, стремление поставить на место попов по казенной должности попов по нравственному убеждению, т. е. культивирование самой утонченной и потому особенно омерзительной поповщины"^*.

^* (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 17, с. 209-210. )

В чем же был смысл отлучения? Был ли это акт, завершающий длительную борьбу правительства и церкви с Толстым, или только эпизод в этой борьбе, которая после отлучения должна была принять более ожесточенный характер, чтобы наконец сломить волю упорствующего Толстого, поставить его на колени, заставить отречься от всего написанного и сказанного в обличение самодержавия, правительства, религии и церкви?

О том, какой серьезной опасностью угрожало Толстому отлучение, достаточно ясно сказано им самим в "Ответе Синоду".

Определение синода не было безобидным пастырским посланием, "свидетельством об отпадении от церкви". Оно являлось замаскированным призывом к темной толпе изуверов физически расправиться с Толстым. Синод "выдал" Толстого толпе фанатиков и "умыл руки". Охраняемая всеми установлениями и законами Российской империи, направленными к утверждению самодержавия и православия, церковь была оплотом и вдохновителем реакции, и данный отлучением сигнал к расправе с Толстым представлял собой прямой призыв к преследованию "еретика и вероотступника".

Полицейско-жандармский аппарат и царская цензура пытались изолировать Толстого от общества. Газетам и журналам было запрещено печатание сведений и статей, имеющих отношение к отлучению. Принимались все меры к тому, чтобы пресечь какие бы то ни было выступления в знак солидарности с Толстым.

Однако все это натолкнулось на массовый протест, а осуждение и резкая критика определения вызвали такое смятение в среде высших иерархов церкви, что понудило синод к выступлениям в защиту и оправдание этого акта.

Сам Толстой остался, как и прежде, неуязвимым ко всякого рода нападкам, откуда бы они ни исходили; он был вне их досягаемости, как общепризнанный непререкаемый авторитет.

"Отлученный" Толстой с неменьшей силой и энергией снова и снова выступает против царского произвола и беззакония.

"Прошло немногим более недели со дня отлучения Толстого от церкви, как общественное мнение России было взволновано и возмущено новым репрессивным актом самодержавия. 4 марта 1901 года в Петербурге, на площади у Казанского собора, полиция напала на демонстрацию и зверски избила многих ее участников. Волна протеста прокатилась по всей стране.

Узнав об этом, Толстой сейчас же отозвался, послав приветственный адрес комитету Союза взаимопомощи русским писателям, закрытому правительством за то, что его члены решительно протестовали против полицейской расправы с участниками демонстрации, и сочувственное письмо Вяземскому^*, пострадавшему за попытку остановить избиение казаками и жандармами безоружных демонстрантов. Под впечатлением этого события и полицейских репрессий против студентов Толстой пишет свое обращение "Царю и его помощникам", оставшееся без ответа"^**.

^* (Л. Д. Вяземский (1848-1909) - князь, генерал-лейтенант, член Государственного совета, был арестован у Казанского собора за вмешательство в действия полиции, получил выговор от царя и вскоре был выслан из Петербурга.

^** (К. Н. Ломунов. Предисловие к т. 34.- Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 34, с. VII-VIII. ))

Позднее, в письме Николаю II 16 января 1902 года "о жестокой деятельности правительства", о нищете и голоде, о "всеобщем недовольстве правительством всех сословий и враждебном отношении к нему", Толстой пытается внушить царю, что "самодержавие есть форма правления отжившая", не соответствующая "требованиям русского народа, который все более и более просвещается общим всему миру просвещением".

Известный в свое время реакционный журналист А. С. Суворин записал в своем дневнике: "Два царя у нас: Николай второй и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии. Его проклинают, синод имеет против него свое определение. Толстой отвечает, ответ расходится в рукописях и в заграничных газетах. Попробуй кто тронуть Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост"^*.

^* (А. С. Суворин. Дневник. М-П., 1923, с. 263. )