Шаромыга

На Волге случилось все, а слышать про это в наших Землянках довелось. Давно это было, когда еще наш землянский Никифор Сысоев в Самаре жил и матросом на пароходах плавал. Он и рассказывал.

Ему-то первому из наших степняков и пришлось Льва Николаевича Толстого видеть, когда тот в самарскую степь на кумыс ехал. Да и не только видеть, а и на пароходе с ним плыть и кое-что в дороге делать, а иной раз и про разные там разности толковать. Вот и про "шаромыгу" так сказывал матрос Сысоев.

Раннее утро было. Пароход быстрее обычного шел, оставлял позади себя клочья густого черного дыма. Курилось впереди блестящее поле Волги, а справа и слева синели задымленные речными парами берега.

Стояла тогда весенняя пора, и в самом расцвете все было. Проплывал пароход как раз те места, где сады от цветущих яблонь будто в снегу стояли...

И хоть день только-только начинался, а Лев Николаевич уже на палубе был. То пройдет кругом, то остановится и постоит, а то приблизится к самому борту и всматривается в молчаливый зеленый берег, в светлое голубое небо с редкими парусами облаков и в бег воды.

Он ведь до этого верхнее течение Волги не видал. Теперь же, когда в Заволжскую степь на кумыс ехал, задумал он от Твери до Самары пароходом плыть. И вот плывет уж который день, да редко он с палубы уходит.

И яснополянские школьники - Вася Морозов и Егорка Чернов, которых Лев Николаевич с собой на кумыс в Самарскую губернию вез, тоже в то утро на палубе были. Стояли поодаль от Толстого и не могли от цветущих да зеленеющих берегов оторвать глаз: никогда ничего подобного у себя под Тулой они не видели.

- Ну, как, нравится? - подходит Лев Николаевич к ним и кладет руку на лохматую голову Васи.

- Шибко даже, - отвечает мальчуган. - Так бы глядел и глядел...

- Явона - Волга-то всем рекам река, - по-солидному, как взрослый, Егорка добавляет, - потому ее люди Волгой-матушкой и кличут.

Тут увидел он людей на берегу и спрашивает Толстого :

- Лев Николаевич, а что за народ там? Тянут что-то... черное...

А Толстой и сам уж увидел бурлаков, да не стал он мальчикам пояснять, что на берегу люди запрягаются в лямки, словно лошади в шлеи, и груженую баржу тянут. Не хотелось ему этим рассказом путешествие Васи с Егоркой омрачать.

- Бурлаки, - коротко отвечает и в каюту завтракать мальчиков зовет.

А в полдень другого дня пароход к большому волжскому городу подплывал. На берегу у подножия высокой горы виднелась баржа с белой надписью "Город Симбирск".

Стоит Лев Николаевич на палубе и глядит на берег. А глядеть туда любо-дорого. Рядом с Волгой одна к другой деревянные избы липли. Вода подступала к домам, и от этого сдавалось, что вся улица опрокинулась в реку. Позади набережной слободки зеленели сады с узенькими дорожками.

Вскорости подошел пароход к пристани, рванул чалки, задрожал и остановился. Матросы быстренько подняли трап, и пассажиры потоком хлынули на берег. Только Лев Николаевич не сдвинулся с места. Стоит у борта и от города Семи Ветров, как один матрос Симбирск назвал, глаз не отрывает. Об чем была его думка - неведомо никому. Может, глазами искал те улочки, по коим ходил Пушкин, когда приезжал сюда. А может, другое было в мыслях у него - про Емельяна Пугачева, когда здесь сидел закованный в цепи. Да только стоит у самого борта и не шелохнется...

Лев Николаевич даже вздрогнул, когда Вася Морозов с Егоркой Черновым к нему подошли. Привыкли они, что он на каждой пристани с ними на берег сходит.

- Да-да, сейчас пойдем погуляем, - говорит Лев Николаевич ребятам и посылает Егорку о том Алексея Степановича - слугу - предупредить.

А спустя минуту-другую Толстой уже шагает по длинным скрипучим сходням, ведет к ларьку и молоком ребят угощает.

- Пройдемте немножко по берегу, - говорит Лев Николаевич и показывает рукой в сторону рыбацкого становища.

Вскоре они подошли к дымящему костру. У рыбаков был обед. Толстой поднял над головой фуражку и поздоровался:

- Хлеб-соль!

- Едим, да свой, - отвечает рыжебородый волгарь и приглашает присаживаться уху хлебать. - Видать, люди-то ненашенские вы?

Толстой поблагодарил за приглашение к угощению и сообщает волгарям:

- Тульские мы.

- Ах, тульские! Оттуда, где огурцом телку резали? - подшучивает кто-то из рыбаков.

Все гогочут да оглядывают туляков. Рыжебородый даже место у костра для Толстого освобождает:

- Вы, туляки, нашей волжской рыбы не видали и ухи такой не едали. Пра слово, садитесь, ложки есть, ухи много...

Отказывается Лев Николаевич и поясняет рыбакам, что они только что молоко пили. А седобородый и широкоплечий волгарь, что все оглядывал Толстого, даже ложку свою ему протянул и говорит:

- А ты садись к котлу, браток. Здесь вот сам царь уху хлебал.

- Как так? - спрашивает Толстой.

- А вот эдак, - подтверждает рыжебородый - Петр Великий.

И давай сказывать, как царь Петр проездом в Астрахань причаливал свой корабль к Симбирску. Сошел на берег, а в город не захотел подниматься, хоть и ждали его там и дорогу от пристани до города устлали цветами.

- Ладный да умный был царь. Трудовых людей не чурался, вот и народ его доселе вспоминает.

Льва Николаевича, видать, интерес взял. Решил он допытаться, как и что. Послал Егорку на пароход узнать у матросов, не меняется ли время отвала, а сам уселся на днище рассохшейся лодки и стал слушать, что волгари будут говорить о царе Петре дальше.

Седобородый, работавший раньше в астраханской рыбацкой ватаге, рассказывал, как царь Петр заставил жителей Астрахани свой город озеленить - развести виноградные сады и шелковичные деревья, а в одном саду растет и поныне груша, кою сам царь посадил.

- На то он и великим зовется, - добавляет рыжебородый волгарь. - Сказывают, что своих министров он за бороды драл, коли делали не по его. Дураков, значит, а умных у него, поди, не бывало.

Не соглашается Лев Николаевич с рыжебородым и доказывает, что Петру Первому много помогали такие министры, как граф Толстой да князь Долгорукий, которые иногда даже ошибки царевы исправляли.

- Это ты уж не ври, - перебивает Толстого рыжебородый, - не такой был царь Петр, чтоб ошибаться.

- Ошибиться может всякий, даже царь, - Лев Николаевич на это молвит. И для примера приводит такой случай один.

...Князь Юрий Долгорукий был уже старик и поэтому не всегда присутствовал в сенате. Однажды приходит туда и узнает, что царь подписал указ о наборе крестьян Петербургской и Новгородской губернии для рытья Ладожского канала. Разгорячился князь и разорвал на лоскутки царский указ. В это самое время как раз в сенат входит царь и, видя такое глумление над указом, выхватывает кортик и кидается заколоть Долгорукого. Князь же не испугался смерти, а попросил царя выслушать сначала. Он доказал государю, какую ошибку тот указом своим совершает: две губернии и без того от войны пострадали, а тут он еще полностью разоряет. Спрятал царь кортик, извинился перед князем и согласился послать для рытья канала пленных шведов. Он только сказал князю: "На что же было драть мой указ? Такую дерзость не стерпит ни один царь". Князь же царю на это отвечает: "Не утерпел. Ты горяч, государь, а я еще горячее...".

- Вот это старик! - восхищается рыжебородый рыбак. - Спасибо тебе, туляк, поведал ты незнамое нам.

Не дождался Лев Николаевич Егорку и решил на пристань возвращаться. А вскорости к рыбацкому становищу и Егорка прибежал. Не видя там своих, начал беспокоиться да спрашивать, куда девался граф.

- Чего, чего? - ухмыляется рыжебородый. - Какой такой граф?

- Ну, граф... Лев Николаевич Толстой... - торопится Егорка. Сейчас они у вас тут с Васькой были. А пароход вот, поди, отвалит. Куда ж его сиятельство ушли?

Успокаивает Егорку седобородый:

- Ушли на пристань они. Беги туда и ты. Глядят волгари друг на дружку, а рыжебородый перевел взгляд в сторону пристани и говорит:

- Вот вам и туляки, что огурцом телку резали... Граф Толстой он... и сказывал о министре Толстом же. А может, туляк тому графу сродником будет?

- Почитай, так оно и есть, что сродником доводится тому министру, - тяжело вздыхает седобородый рыбак. - А мы с ним калякали-то как? Неспособно... Пра, ей богу, неспособно...

Задумались над этим и другие волгари. А те, что посмелее, собрались на пристань идти, чтобы как следует взглянуть на графа Толстого и при случае извиниться за такой неказистый с ним разговор. Увидели они его на палубе. Стоит и за работой грузчиков наблюдает. Пароход уж готовился к отвалу.

- Счастливого плаванья, - кричит Толстому рыжебородый. - Вы уж извините нас, покорнейше просим, ежели чего не так и не эдак...

Догадался Лев Николаевич, что рыбаки все же дознались о нем, да ничем он не подал виду:

- Все хорошо. Спасибо. Жаль, мало беседовать пришлось.

- Не знали мы такого дела, - кланяется рыбак, - ты уж нас, темных, не обессудь...

Да тут перебивает рыжебородого другой крючник-волгарь. Тянет его к себе за рубаху:

- Ладно тебе, Никита, молиться, чай не икона. Видишь, цыганская личина у него. Набрехал вам, а вы и уши развесили. Граф! Как не так: видно сову по полету; чертовы ножки видать из-под одежки... Какой-нибудь шаромыга он.

Слушает Лев Николаевич пьяную речь волгаря, а сам усмехается. Рыжебородый же все просит у графа прощенья за то, что неладно на рыбацком становище толковали, и за своего пьяного товарища тоже.

А тут и пароход от пристани отваливать начал. Быстренько он тогда на фарватер вышел. Пассажиры давай расходиться по каютам, только Лев Николаевич на палубе оставался, ровно с тем рыжебородым волгарем прощался. Рядом с ним и Вася с Егоркой стояли. Глядели сердито на пьяного, что шаромыгой графа обозвал. Потом Вася спрашивает Толстого, почто как неладно назвал его волгарь.

- Видно, я похож на шаромыгу, - Лев Николаевич с ухмылкой отвечает. - Крепкое словечко он ввернул. Слово это принесли в Россию французы. Наши люди говорят так: "Шли на русских они французами, а уходили шаромыгами". Когда французы бежали из России, голодные и холодные, то просили у крестьян помощи и приюта и жалостливо произносили на своем языке: "Шер ами" - значит, милый друг, подай что-нибудь.

Вот так Лев Николаевич ни за что ни про что в "шаромыги" угодил.