Свидание с Толстым

12 октября 1908 года на вечере, посвященном восьмидесятилетию Толстого, в Тенишевском зале известный русский писатель о том, как в тысяча девятьсот пятом году он видел Льва Николаевича в Ялте на пароходе "Св. Николай". Воспоминания начинались словами:

"...Не так давно я имел счастье говорить с человеком, который в раннем детстве видел Пушкина. У него в памяти не осталось ничего, кроме того, что это был блондин, маленького роста, некрасивый, вертлявый и очень смущенный тем вниманием, которое ему оказывало общество. Уверяю вас, что на этого человека я глядел, как на чудо. Пройдет лет пятьдесят-шестьдесят, и на тех людей, которые видели Толстого при его жизни (да продлит бог его дни), будут так же глядеть, как на чудо..."

Эти пророческие слова припомнились мне, когда я приехал весной 1940 года в Алексеевский район Куйбышевской области, чтобы написать книгу очерков о чабанах, участниках Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, и встретил там старых степняков, которые в раннем детстве видели Толстого. С каким-то особым чувством глядел я на этих стариков и с волнением слушал их рассказы о том, как жил Лев Николаевич в своем самарском имении.

Первым таким степняком был житель Патровки, сын бывшего кучера Толстого, которого Лев Николаевич часто называл Серегой, - Иван Сергеевич Татаринцев. Он оказался гостеприимным и довольно начитанным человеком. Он хорошо помнил, когда Лев Николаевич приезжал в самарское имение, сколько времени жил и как жил. Особенно ему запомнилось, по рассказам отца, лето 1873 года, когда Толстой приехал в имение со всей своей семьей.

Это было страшное лето. Всегда цветущая в эту пору степь лежала теперь серой, и над ней, выжженной, с надсадными криками кружились грачи: они не понимали, что произошло с их степью. Надвигался голод со всеми его ужасами.

Оставив все дела, Лев Николаевич немедленно приходит на помощь голодающим. Он объезжает множество сел, деревень и уездов, чтобы выяснить размеры бедствия. Не боясь царского гнева, через голову правительства он обращается с открытым письмом к издателям и ко всему русскому народу, вскрывая подлинные причины голода.

В своем письме Толстой рисует жуткую картину положения заволжского крестьянина, брошенного помещичье-царским правительством на произвол судьбы, и призывает организовать помощь голодающим. По призыву Толстого в пользу самарских крестьян было собрано около двух миллионов рублей и свыше двадцати тысяч пудов хлеба.

Лев Николаевич не жалел и личных средств на спасение умирающих крестьян. И уже когда голод миновал, но последствия засушливых лет оставались, он и тогда в меру своих возможностей старался поправить их дела.

В 1892 году голод повторился. К этому времени самарского имения уже не было и со степным Заволжьем Толстого ничего не связывало. Но доброе сердце писателя не могло оставаться безучастным к горю народа. И он направил своего сына Льва Львовича для оказания помощи голодающим степнякам. Было открыто двести столовых для двадцати тысяч голодающих.

- Пожалуй, правильно говорит наш чабан Прохор Гаврилович Пятибратов, - продолжал Иван Сергеевич: - "Не будь Толстого, не бывать бы нашей Патровке. Такое никогда не забывается".

Татаринцев добавил, что Толстой вообще оставил о себе хорошую память в степном Заволжье. Он постоянно общался с крестьянами, захаживал к ним в избы, порой оставался у них обедать или пить чай. Наблюдая за жизнью степняков, Лев Николаевич много ездил и ходил по окрестным деревням и башкирским кочевьям, иногда пахал, косил, подсевал зерно, колол дрова...

- Толстому, как говорил мой отец, хотелось знать мужика со всех сторон, - рассказывал Татаринцев. - Сегодня я вас познакомлю с двумя нашими дедами - Леоном Евсеевичем Самодуровым и Романом Евсеевичем Колодиным. Они встречались с Толстым и вам много кое-чего порасскажут.

Дедов, о которых упомянул Иван Сергеевич, мы нашли в колхозной кузнице, где они в окружении большой группы болельщиков устроили настоящий шашечный турнир. Леон Евсеевич защищал честь одного конца села, а Роман Евсеевич - другого конца села. Колодин, высокий, широкоплечий, с аккуратно подстриженной бородкой, курил трубку и обдумывал следующий ход. Самодуров, низкорослый, седобородый, словно дед-мороз, бурчал про себя: как же это он не разгадал хитрость партнера.

Татаринцев объяснил, зачем я пришел, и тут же в кузнице возник разговор о Толстом. Леон Евсеевич сожалел, что у него не сохранились письма Льва Николаевича.

- Он в землю их закопал, - усмехнулся Коло-дин. - Чудак-рыбак...

- Небось закопаешь, когда жалеешь человека, - сказал на это Самодуров. - А тогда всякие обвинения против него собирали. Жалко, знамо, что все сгнило в земле, теперь бы все это было кстати...

Колодин назвал ряд крестьянских изб, в которых бывал Толстой. Он сетовал на то, что на этих избах до сих пор нет мемориальных досок. А когда мы втроем вышли из кузницы, направляясь к дому Леона Евсеезича, Колодин показал рукой на красивую избу колхозного кузнеца Михаила Петровича Самодурова, родного внука бедняка Матвея Самодурова, к которому часто захаживал Лев Николаевич:

- На этой избе уж обязательно должна быть мемориальная доска. Здесь был дом, где в голодный год размещалась пекарня. Леон там в девяносто втором году пекарем работал. Он вам расскажет. А ко мне милости прошу завтра.

У себя дома старик Самодуров продолжил наш разговор о письмах, начатый в кузнице. Оказалось, на два его письма ответил секретарь Льва Николаевича, а на одно - лично Толстой. На мой вопрос о содержании писем, видимо, носивших религиозный характер, Леон Евсеевич от ответа уклонился. Вместо этого он хитровато улыбнулся мне и сказал:

- Одну минуточку.

Он вышел в сени, а через минуту-другую вернулся с длинным свертком. Это был литографский портрет Толстого, свернутый трубочкой и перевязанный тесемкой. С пожелтевшей от давности бумаги смотрел на нас чернобородый, еще далеко не старый Лев Николаевич.

- Этот портрет тоже долгое время был в земельке, - пояснял старый степняк. - Да и сейчас все еще прячу его в потайном месте, все по старинке опасаюсь, что меня окрестят толстовцем.

Леон Евсеевич сразу умолк, когда в комнату вошла сноха, приглашая нас к обеду. А когда она вышла, старик поплотнее прикрыл дверь и тихо, словно боясь того, что его услышат домашние, сообщил мне, что портрет передал ему по поручению отца его сын Лев Львович, когда приезжал в Патровку в голодный 1892 год помогать голодающим крестьянам.

- Это большая память для меня - портрет, - продолжал старик.

Леон Евсеевич долго смотрит на портрет, а я смотрю на этого старого степняка, считая его счастливым человеком: он видел живого Толстого. Наконец он начал свертывать портрет трубочкой и перевязывать тесемкой. Затем отнес портрет в потайное (одному ему известное) место, чтобы никто не мог взять, пригласил меня к столу. Но и за обедом Самодуров продолжал рассказывать о Толстом все, что помнил и слышал от других.

Изба Колодина по сравнению с домами Самодурова и Татаринцева выглядела значительно беднее. Стояла она на крутом берегу реки Съезжей, была старой, приземистой, с земляной лесенкой, ведущей к самой воде. Дома я застал только одну хозяйку. Сам Роман Евсеевич был на пастбище. В избе было множество икон в одном углу и литографских портретов В другом. Жена Колодина пояснила, что в этом отношении у них с мужем полный развод...

- Мой-то посмеивается, дескать, в твоем углу твои боги, которым ты поклоняешься, а в моем углу - мои, перед которыми я преклоняюсь.

Я насчитал до десяти портретов выдающихся людей и среди них на почетном месте - Ленин и Толстой, а под ними маленький, видимо вырванный из книги или журнала, портрет Петра Первого.

- Уживаются? - пошутил я.

- У него уживаются, - ответила хозяйка. - Царя Петра он считает лучшим из всех царей. О Ленине и калякать не приходится. Ну, а графа Толстого, - продолжала она высоким напевным голосом,- шибко уважает, что и книги хорошие писал, да и человек неплохой был.

Тут же под портретами были размещены фотоснимки самого Колодина. Высок, плечист, с волевым лицом и с трубкой в зубах, он шел впереди своей отары по пастбищу.

- Эти карточки подарили ему киношники, что приезжали из Москвы сюда, - сказала хозяйка. В ее старческих потухших глазах блеснула искорка радости и удовольствия.

Мне захотелось тут же отправиться в поле к чабану Колодину, и вскоре я шагал по пыльной дороге на пастбище.

Роман Евсеевич, опершись на герлыгу, глядел в степь, словно любовался, как она шумит и радует своим раздольем. На нем был брезентовый плащ, за плечами привязанная лямками крест-накрест сумка с зоотехническими инструментами и медикаментами.

- Добро пожаловать, - улыбаясь и попыхивая трубкой, молвил он.

Вскоре отара подошла к пруду на водопой. Коло-дин начал хлопотать у костра, чтобы угостить меня, как он выразился, особенным чайком, какой пьют только степняки.

- Лев Николаевич однажды тоже пил чай с пастухом в степи, ну, а вы будете чаевничать с чабаном, - сказал Роман Евсеевич. - Прошу к столу.

Стола, конечно, не было, и сидели мы на зеленом степном ковре. Часа два слушал я его рассказы о Толстом. В книгу они вошли под названиями: "Трудная должность", "Черный кочет", "Верный друг", "Мужичье царство", "Свой человек" и другие.

Это была не последняя встреча с Колодиным. Он больше других помнил о своих встречах со Львом Николаевичем, помнил рассказы своего отца, работавшего ежегодно в имении Толстых поденщиком.

- Батя мой сказывал, что Толстой был не всегда одинаковым, - говорил Роман Евсеевич. - То он появлялся среди мужиков одетым по-мужичьи: в высоких сапогах, потертой блузе и в фуражке, то во всем белом и в шляпе. И ходил по-разному: то бодрый и веселый с высоко поднятой головой, то грустный и по-стариковски ступал ногами. Но глаза были всегда одинаковые: острые. Казалось, от его проницательного взгляда ничего не скроешь. Он всегда оставался самим собой - человеком.

Человек! Простой душевный человек. Таким остался великий писатель в памяти жителей степного Заволжья, о таком Толстом повествовали старые степняки Татаринцев, Колодин, Самодуров...

Гавриловна. Здесь Толстой бывал чаще, чем в других селах. Гавриловна мало чем отличается от Патровки. Те же дома и землянки, беспорядочно разбросанные по обоим берегам Съезжей. В Гавриловну сопровождать меня вызвался Леон Евсеевич, знающий тех стариков, которые видели в жизни Толстого.

Первым таким стариком был Родион Степанович Егорцев. Жил он против правления колхоза в большом деревянном доме. Низенький, крепкий, Родион Степанович, безбородый, с хитринкой в маленьких старческих глазах, узнав от Самодурова о цели нашего приезда в Гавриловну, сказал с усмешкой ему:

- А московских бубликов привезли?

Леон Евсеевич тоже усмехнулся. И только тут я узнал, что в район приезжала когда-то из Москвы экспедиция по сбору материалов о Толстом. И чтобы расположить к себе стариков, было организовано чаепитие с московскими бубликами. Однако старики, опасаясь, что их сочтут за толстовцев, чай выпили, бублики съели, но о Толстом почти ничего не рассказали.

- Да, Лев Николаевич в нашем доме бывал, с отцом калякал, - уже серьезно заговорил Родион Степанович. - Была у нас тогда ветхая хибарка. Домов деревянных в нашем селе вообще мало было, больше в мазанках и землянках жили. Шел мне десятый год, и я помню его: чистенький, в серой долгой рубахе и в сапогах. Мне в диковинку было видеть сапоги. Ходили мы тогда в лаптях.

Егорцев немного помолчал, потер ладонью лоб, вспоминая какой-нибудь эпизод из жизни великого писателя в самарском имении, и добавил:

- Шибко люди его уважали. За простоту любили. Бывал я в башкирских селах Муратши и Бельги и, как только заговоришь о Толстом, то обязательно услышишь: "Бик якши князь Толстой". Один старик башкирец в Муратши рассказывал, как Толстой жил у них на Каралыке. Бывало, вернется с охоты и кричит молодым башкирцам: "Айда купаться". А Каралык неширокая, но глубокая речка. Вода холодная... И не всякий рисковал нырять. Но Лев Николаевич всегда являлся заводилой - стоит голышом у обрыва и других приглашает да их же словами зазывает: "Айда еще ныркать!"

Был Егорцев в красной рубахе и в валенках, говорил медленно, припоминая, когда и как это произошло. Он рассказывал и о братьях Фроловых, работавших у Толстого поденщиками, и о том, как Лев Николаевич помогал их хоронить и какую помощь оказывал семьям утопших.

- Теперь я понимаю, что в смерти Фроловых винить нужно было нашу бедняцкую жизнь, и никого другого. Будь у них хоть бы две захудалые клячонки, не произошло бы несчастья на Мишуткином озере. Бедность всю жизнь брала нас за горло, она и погубила братьев Фроловых...

Мы идем со стариком Дмитрием Никаноровичем Никишевым по степи. Он рассказывает:

- Кто-то из умных людей сказывал мне, что Толстой решил подсчитать, сколько же верст он проехал верхом на коне за всю свою жизнь. Да так и не подсчитал, что-то больно много выходило. Остановился на том он, что больше пяти годов в своей жизни провел в седле. А вот никто не ведает, думал ли он, сколько верст за всю свою жизнь прошел пешком. Ведь только у нас в степи наездом жил более десяти годов и, почитай, пешком ходил. Вот и тебе надобно этим же способом поступать. Ой, как много всего о Толстом добудешь. Уж наши старики не поскупятся, все расскажут, ты знай только записывай. Вон американцы, вишь как издалека приехали и за каждое слово долларами платили, выходит, наше слово о Толстом цену большую имеет.

Старик Никишев был уже третий, от кого я слышал об американцах, записывавших воспоминания о пребывании Толстого в самарской глухой степи.

Было это в поселке, где теперь колхоз "Молодая гвардия". Там у Якова Тимофеевича Бузыкина, говорят, и записывала воспоминания о Толстом представительница американского благотворительного общества в 1922 году. Старик Бузыкин, видимо, рассказывал американке весьма интересные эпизоды из жизни писателя у них в степи, вот и решила она задобрить старика, положила на стол несколько золотых долларов. Американка полагала, что бедный старик в заплатанном кафтане и лаптях, увидя на столе такие большие деньги, станет еще щедрее рассказывать. А он прервал вдруг свой рассказ и сумрачно спросил:

- Это чего?

- Вам на хлеб и чай за все то, что я услышала и еще услышу, - ответила американка с улыбкой. Она сносно говорила по-русски.

- Так... спасибо, - тихо произнес старик.

От печки, где сидел он, Яков Тимофеевич быстро подошел к столу, взял доллары и протянул гостье:

- Спасибо, значит, барынька, за доброту, - с поклоном сказал он. - Да только память свою о великом русском человеке я не продаю. Так вот... Прощайте...

Больше он о Толстом не сказал ей ни слова. Пришлось американке взять свои доллары и удалиться из бедной крестьянской избы.

Вернулись мы с Дмитрием Никаноровичем в село уже под вечер. Проходя через площадь, дед Никишев показал мне то место, где в 1883 году Толстой собирал мирской сход, чтобы сдать свою землю в аренду крестьянам. Я уже слышал об этом сходе от старика Чепракова. Он утверждал, что сход в Гавриловке очень похож на тот сход, который описан Толстым в его романе "Воскресение". Спросил я и деда Никишева.

- Когда и мне читали эту книжку, я тоже думал: все как у нас в Гавриловке, - говорил Дмитрий Никанорович. - И день пасмурный с мелким дождиком был, и наши мужики не верили своим ушам, когда Лев Николаевич сказал, что решил сдать землю. Потом стали рядиться, хотя сдавал он в аренду землю почти наполовину дешевле других богачей.

Я проводил деда Никишева до крыльца его дома.

Едва только забрезжил рассвет, к дому, где я ночевал, подкатил рессорный тарантас, запряженный парой справных коней. На козлах сидел старик Дмитрий Куканов (тот самый Митя Куканов, который в обществе других гавриловских ребят рыбачил со Львом Николаевичем на реке Съезжей). Он подъехал за мной пораньше с тем расчетом, чтобы восход солнца могли мы встретить там, где много лет тому назад в степи стоял дом Толстых.

До места бывшего самарского имения оставалось еще порядочно, а я уже сильно волновался, словно мне предстояла встреча с самим Львом Николаевичем.

И опять невольно припомнились слова Куприна из его воспоминания о Толстом: "Этот многообразный человек, таинственной властью заставляющий нас и плакать, и радоваться, и умиляться, - есть истинный, радостно признанный властелин. И что власть его - подобная творческой власти бога - останется навеки, останется даже тогда, когда ни нас, ни наших детей, ни внуков не будет на свете..." Я же скоро вступлю на землю, по которой ходил Лев Николаевич, буду смотреть на степные просторы, которыми любовался он.

И вот мы приехали. С небольшого косогора открывалась, как говорят в этих местах, графская степь. Широкая и привольная, она уже не пахла цветами, не слышались в ней крики перепелов, не щебетали и не пели птицы, как бывает летом, стояла осень, но по-прежнему степь выглядела красивой. Отцветший ковыль колыхал свои нежные пушистые метелки, и, казалось, что степь дышала. Вставало солнце.

- Мне завсегда делается маленько не по себе, когда бываю тут, - заговорил неожиданно старик Куканов. - Больно уж тихо. А бывало, только взойдешь на этот увал, и сразу слышишь: петухи кричат, кони ржут, коровы мычат... Ведь в имении велось большое хозяйство.

Старик снова тронул лошадей, и мы подъехали поближе к лысоватому холму, на котором сидел степной коршун. Хищник тут же поднялся в воздух и стал кружить над нами, ожидая, когда мы удалимся.

- Ну вот вам и "гора Арарат", - усмехнулся старик Куканов. - Так Лев Николаевич когда-то в шутку назвал этот бугор, и это прозвище и поныне живет. Мой отец, бывало, никогда не проезжал, чтоб не снять шапку и не поклониться земле, где жил Лев Николаевич, - продолжал старик. - Да и я, когда бываю тут, всегда его вспоминаю. Душевный был человек... Редкой доброты.

На дороге показалась голубая пролетка. В ней я увидел Леона Евсеевича и обрадовался его приезду, ведь дальше по башкирским селам Бельги и Муратши должен сопровождать меня он.

Старики распрягли коней и стали осматривать те места, где некогда было графское имение.

- Здесь вот проходил деревянный забор, - отойдя немного от дороги, говорил нам с Кукановым Леон Евсеевич. - А вот на этом месте, где мы сейчас стоим, были высокие ворота. Возле них под забором на скамеечке часто сиживал Лев Николаевич и глядел в степь...

Старики предложили мне пройти на то место, где в свое время стояли жилые строения. Самодуров остановился на небольшом лысоватом холмике и сообщил, что вот тут стоял главный дом, в котором находился кабинет Льва Николаевича.

- Помнится, мы с дядей приехали сюда под вечер, - продолжал Леон Евсеевич, - меня оставил дядя на телеге, а сам вошел во двор. Я ждал его и слушал музыку. После дядя говорил, что играл на рояле сам Толстой.

Роялем Леон Евсеевич назвал маленькое старинное фортепьяно, которое Толстые привезли из Ясной Поляны в самарское имение, чтобы не прерывать занятия с детьми музыкой.

- А напротив большого дома с балконом, - сказал Куканов, - стоял поменьше домик для гостей и всяких приезжих. А между этими домами был цветник.

Куканов стал рассказывать, как он однажды в субботний день с гавриловскими ребятами - теперь уже стариками Егорцевым, Чепраковым и другими - приходил сюда в гости к Льву Николаевичу. Здесь Толстой часто устраивал для детей игры и забавы.

От бывшего самарского имения Толстых до села Муратши не менее десяти километров, но башкирская степь начиналась сразу за перевалом. Она почти ничем не отличалась от патровской или гавриловской. Такая же неровная, волнистая, с множеством овражков и холмов. Разница лишь в том, что в башкирской степи было больше целинности, украшенной седым ковылем, и над ней стоял еще дух сизого шалфея и чабера, так принято в народе называть чабрец.

- Вон и Кзыл-Муратша, - сказал Леон Евсеевич.

Впереди нас, вдоль реки Каралык, словно стадо, белели и краснели избы и землянки башкирского селения. Оно лежало как бы в котловане. Окружавшие селение холмы защищали его от холодных ветров и зимних буранов.

У околицы села нас встретил всадник. Он отрекомендовался Ишбулатом Мусиным - председателем колхоза Кзыл-Муратши. Председатель направлялся в поле, но, узнав о цели нашего приезда, вернулся с нами в селение, чтобы познакомить меня со стариками.

- Милости просим, - говорил он. - Именно у нас, в Муратши, жил великий русский человек. Это было в тысяча восемьсот шестьдесят втором и потом в семьдесят первом году.

И под вечер того же дня пришли в правление старые башкиры, чтобы поделиться всем тем, что им запомнилось о жизни Толстого у них на Каралыке. Малословные, но выразительные их рассказы помогли мне представить то далекое время, когда Лев Николаевич здесь отдыхал и лечился кумысом.

Больше других помнил об этих годах старик Гарифов Зариф Гарифович.

- Мне шел тогда девятый годок, - говорил Зариф Гарифович, - но я хорошо запомнил невысокую крепкую фигуру Толстого. Был он в своей любимой длинной рубахе, в сапогах и соломенной шляпе. Приехал без кучера, сошел с тарантаса и по-нашему, по-башкирски, поздоровался со стариками: "Исен-месес картлар", а по-русски значит - "Здравствуйте, почтенные старики".

Старик Тарифов пояснил, что это было уже в те годы, когда Лев Николаевич жил на самарском хуторе и как-то приехал в Муратши навестить своего знакомого Мухамета Романова.

- "Салям алейкум", - протягивает Толстой обе руки Мухамету, а тот ему отвечает тоже по-нашему: "Мегерей кум ас салям". Мухамет сразу для дорогого и уважаемого гостя бросает на кошму целую кучу подушек, чтоб помягче было сидеть. Да Толстой отодвигает рукой все подушки в сторону и усаживается рядом с хозяином по-башкирски, ноги калачиком. И мы, ребята, хотя и получили от русского князя, так тогда называли Толстого, гостинцы, а продолжали посматривать, как хозяин и гость пили кумыс и бишбармак ели.

Он помолчал и как-то тяжело вздохнул. Мне показалось, что Тарифов не сказал о чем-то для него важном. После небольшой паузы он добавил:

- Может быть, и не нужно говорить об этом. Я до сих пор и не говорил никому. Когда мне попадается на глаза портрет Толстого, я всегда подолгу гляжу на его правую руку. Ведь этой рукой сколько он хороших книг написал, и эта же рука к моей голове прикасалась. Тогда, в тот день, Мухамет решил повеселить Толстого нашей башкирской музыкой. Посылает меня за одним нашим музыкантом, что хорошо на курайке играл. Я, конечно, мигом привел музыканта. И хотя со мной бегали и другие мальчишки, но Толстой похвалил меня и даже ласково по голове погладил.

Старик Тарифов опять вздохнул и умолк, будто сожалел, что рассказал нам об этом. Леон Евсеевич стал допытываться, у кого из жителей Муратши жил Лев Николаевич. Старик не сразу ответил. Он предложил нам выйти на волю и повел нас к реке.

Не без волнения я осматривал то место, где примерно стояла кибитка, в которой жил Толстой. Она стояла неподалеку от реки. Извилистый и заросший камышом Каралык. Он был таким же тихим и живописным как, наверное, и в бытность здесь Льва Николаевича: с крутыми берегами со стороны селения. Я стою у обрыва и мне кажется, что именно отсюда прыгал Толстой в воду, купаясь. А немного подальше, где река делает изгиб, поворачивает на юг и становится пошире и отложе, должно быть, там Лев Николаевич учил плавать Васю Морозова, Егорка Чернов - тот немножко плавал. Да и внимания Толстой всегда больше уделял Васе, разговаривал с ним, учил чему-то.

Допоздна мы осматривали в Муратши те места, где любил бывать Лев Николаевич. Старик Тарифов показал нам небольшую площадку, которая, по его рассказу, служила местом для игр: здесь боролись на поясах, играли в бешеляй и в аркан. Толстой часто бывал на этих играх, а порой и сам принимал в них участие.

Я попросил Зарифа Гарифовича объяснить, что это за игры бешеляй и аркан. Он снял с головы шапку, положил ее на землю, взял у меня трость, сказал:

- Играют двое, у каждого палка, один ею защищает шапку, а другой старается тоже палкой столкнуть с места шапку, не задев чужой палки. Говорят старики, Толстой любил играть в бешеляй, но редко был победителем, а чаще выходил из игры. Зато в игре в аркан он был почти непобедим.

- И не только у нас в Муратши или Бельги, а везде, где бы ни вызвали его на этот спор, - добавил один из знакомых Леона Евсеевича - Габдрахман Хазыров. - Старики утверждают, что Толстой даже на ярмарке позволял себе состязаться. Садился, бывало, на землю против сильного башкирца, подкладывал подушку на затылок под веревку, упирался ногами в ноги силача, брал его за руки и начинал тянуть на себя, чтоб поднять с земли. И редкий, бывало, кто из сильных башкир одерживал над ним победу.

Подошел к нам председатель колхоза. Он сообщил мне, что приехали люди из Кзыл-Бельги, которые могут дополнить рассказы муратшинских стариков.

Беседа еще больше оживилась в правлении колхоза. Народу сошлось так много, что не хватало для всех скамеек. И каждый старался рассказать все то, что слышал от своего деда или отца, встречавшихся со Львом Николаевичем. Больше всего старики говорили о 1871 годе, когда Толстой после напряженной работы над романом "Война и мир" вновь почувствовал недомогание и, вспомнив привольное Заволжье, вторично из Ясной Поляны приехал к ним на Каралык. Поселился тогда он в кибитке своего старого знакомого с чисто русской фамилией - Ахметзяна Борисова. Она стояла вблизи реки и была деревянной, но с войлочным верхом. В крыше зияло большое отверстие, которое Лев Николаевич затягивал кошмой лишь в "дурную погоду": в дождь и в ненастье. Он любил по ночам смотреть в это отверстие на небо, на мерцающие звезды.

Просыпался Толстой всегда рано. Иногда он набрасывал на себя башкирский халат и направлялся в степь, чтобы среди зеленых трав встретить восход солнца, присутствовать при рождении нового дня. Но чаще всего уходил со своей охотничьей собакой черной масти, по кличке Верный, на реку и гулял до завтрака. Перед завтраком пил кумыс, потом ел бишбармак, беря из деревянной миски прямо руками, чтобы не нарушить башкирский обычай. Ведь и само название этого кушанья в переводе на русский язык гласит так: биш - пять, а бармак - пальцы, - то есть, кушанье пальцами. После завтрака Лев Николаевич выходил из кибитки, садился на примятый седой ковыль, курил, читал или писал...

Почти каждый день Толстой уходил в степь, но больше уезжал на своем буланом иноходце, купленном им в первые дни приезда в Муратши. Часто видели его сидящим на коне, с ружьем в руке. Он смотрел во все стороны башкирской степи, заросшей ковылем, пыреем, полынью и другими травами. Иногда он останавливал Буланого, чтобы полюбоваться парящими в небе беркутами-орлами и блуждающими в густой траве, словно ягнята, буро-синими дудаками.

Возвращался Лев Николаевич в кибитку почти всегда с трофеем - с подстреленной пудовой дрофой. Дело в том, что приехавший с ним к башкирам на Каралык брат жены Степан Андреевич Берс не любил баранину и не ел башкирский бишбармак, а также не употреблял кайман. И Толстой старался, чтобы у них к столу была жареная или вареная степная птица.

Беседа шла до глубокой ночи. Продолжалась она и на второй день. Мне кажется, длилась бы она и еще несколько дней.

Выехали мы из Муратши в полдень. Солнечные лучи падали на обширные поля, и от этого степь казалась шире и привольнее. Между полями лежала узкая, но твердая дорога и, судя по заросшим обочинам, существовала она долгие годы. Возможно, что по ней ездил и Толстой на своем буланом коне, когда лечился кумысом. Ведь тогда Лев Николаевич не один раз осматривал землю, принадлежавшую сыну московского генерал-губернатора Тучкова, намереваясь купить ее для своего самарского имения. И, вероятно, по этой же дороге он ездил в Гавриловку и Патровку, знакомился с крестьянами - будущими своими соседями, советуясь с ними, что можно на этой земле сеять. Ему нравилась не только раздольная Заволжская степь, где можно надолго обосноваться, но и люди, населяющие ее. В одном из писем Лев Николаевич писал жене с Каралыка, что "для покупки самарского имения его соблазняет простота и честность, наивность и ум здешнего народа...".

- Через часок будем в Ясной Поляне, - нарушил наше молчание Леон Евсеевич.

Он сообщил, что раньше поселок назывался Кузяевым, а в момент организации Ново-Николаевского колхоза люди решили в память о пребывании здесь Толстого назвать этот поселок Ясной Поляной.

- Сейчас там расположена вторая бригада сельхозартели, - продолжал мой спутник. - Но прежде мы побываем в другом поселке, он тоже переименован в память великого писателя и уже не один десяток лет зовется всеми - "Лев Толстой".

Вскоре мы въехали в этот поселок. Он мало чем отличался от других сел Алексеевского района: такие же деревянные избы и землянки из самана. Разница была лишь в том, что весь поселок состоял из одной улицы. По ней навстречу нам все чаще попадались девушки, шедшие после обеденного перерыва на работу. Большинство из них были еще одеты по-летнему и в замысловато повязанных разноцветных косынках. Одну из них Леон Евсеевич окликнул, назвав ее Глашей Бурдиной.

Старик Самодуров полагал, что девушка происходит из рода Степана Бурдина - того самого, который в бытность Льва Николаевича в Гавриловке являлся сельским старостой, и когда Толстому понадобилось засвидетельствовать правильность описи имущественного состояния гавриловских крестьян, то Степан Бур-дин по безграмотности приложил должностную печать. Но оказалось, что Глаша Бурдина была только однофамилицей. Зато другая девушка - Вера Рыжкова доводилась родственницей тому Сидору Рыжкову, которому Лев Николаевич подарил пару своих лошадей. И хотя рассказ об этом случае был уже мною записан в Гавриловке, однако я слушал девушку с большим интересом, тем более, что в ее пересказе были новые детали.

В этот же день мы достигли и самого последнего пункта нашего путешествия по толстовским местам - Ясной Поляны. Уже издали в разливе голубого осеннего дня, подернутые дымкой, вправо и влево чернели большие квадраты взметанной зяби. Впереди нас лежала огромная ложбина с дружной щетиной озимей, а кругом Ясной Поляны равнины и равнины.

Поселок Ясная Поляна был намного меньше поселка "Лев Толстой" и тоже с избами в одну улицу, но расположен как-то на возвышенности вдоль пруда, окаймленного зеленью, и это придавало поселку своеобразный вид.

- Раньше здесь домов было больше, - сказал Леон Евсеевич, когда я попросил его высадить меня у околицы. - Некоторые колхозники перешли в третью бригаду, а которые стали работать в совхозе "Прогресс" и туда же перевезли и свои избы.

Я стою на плотине степного пруда, заросшего густым кустарником и небольшими деревьями, и оглядываю места, где часто бывал Толстой. С плотины хорошо виден возвышавшийся над степью курган, названный Львом Николаевичем в шутку горой Арарат. По рассказам стариков вот здесь, у зеркальной глади пруда, любил бывать Толстой. То он приходил сюда пешком, то приезжал верхом на лошади. Часто случалось, что он сходил с коня, пускал его пастись, а сам взбирался на курган, чтобы получше видеть раздольную степь с ее разнотравьем, с синим безоблачным небом, с ярким жгучим солнцем. Потом он спускался с кургана и шагал по нетоптаным травам, а ветер шевелил и клонил к земле сизо-серый ковыль, словно заставлял его низко кланяться.

Прошло более ста лет со дня первого приезда Толстого в Заволжскую степь Самарской губернии и свыше восьмидесяти лет с тех пор, как Лев Николаевич последний раз бывал здесь. Села и деревни Алексеевского района, о которых Толстой упоминал в своем письме к издателям, как находившиеся в бедственном положении, давно стали богатыми и зажиточными, люди забыли о недородах. Однако многие и посейчас помнят по рассказам отцов и дедов помощь Толстого, носят в себе его величавый и благородный образ, повествуют о Толстом как о чутком человеке, защитнике бедных.

Предлагаемый читателю сборник не претендует на сколько-либо полное отражение жизни Льва Николаевича в самарский период. Я стремился собрать и восстановить то, что удержала об облике, быте и характере Льва Николаевича народная память. Это рассказы тех крестьян бывшего самарского Заволжья, которые детьми видели Толстого или передают слышанное от своих отцов и дедов о жизни Льва Николаевича в этих краях. Конечно, за сто лет, истекших со времени первой поездки Толстого в Заволжье, время наложило на воспоминания свой отпечаток. Есть в этих воспоминаниях потомков самарских крестьян и некоторый домысел и даже налет сказочности и легендарности, что иногда не совпадает с установившимися представлениями об образе Толстого. Но и эти как бы спорные рассказы представляют несомненный интерес. Они свидетельствуют о большой памяти народа к добру, а также о безмерной любви, какой пользовался у простых людей великий сын России, о котором Алексей Максимович Горький с полным основанием мог сказать: "Нет человека более достойного имени гения, более сложного, противоречивого и во всем прекрасного".

Я во многом обязан жителям Алексеевки, Патровки, Гавриловки, Ново-Николаевки, Покровки, Корнеевки, Орловки, Муратши, Бельги и другим, помогавшим мне в создании настоящей книги.

1940-1965