Л. О. Пастернак (1862-1945)

(Впервые напечатано в журн. "Искусство", 1961, № 7.)

При первом посещении Третьяковской галереи, ранней осенью 1906 г., когда я был еще "зеленым" студентом, "фуксом", мое внимание привлекла картина, изображающая обыденную сцену из солдатской жизни.

Картина тронула меня.

Читаю этикетку: "Вести с родины" Л. О. Пастернака.

А-а! Это тот самый художник, который состоит профессором Московского училища живописи, ваяния и зодчества и о котором с симпатией отзывались приехавшие со мной из Сибири жена томского профессора и мать моего друга Анатолия Александрова - Анна Яковлевна Александрова. Анна Яковлевна рассказывала, что она возобновила старое знакомство с женой художника Леонида Осиповича Пастернака, так же, как и она сама, пианисткой и притом очень талантливой.

Мне пришло в голову, не могу ли я навестить Пастернака и попросить его об автографе - надписи или подписи на открытке с воспроизведением его картины "Вести с родины". Я уже в Сибири, гимназистом, принадлежал к тому не всеми всерьез принимаемому разряду людей, о котором с такой признательностью отзывался Ираклий Андронников, то есть был коллекционером, именно - коллекционером автографов. Почему мне не иметь автографы художника, картина которого мне понравилась?

И вот иду на Мясницкую (ныне - ул. Кирова) в дом училища живописи. Поднимаюсь по широкой лестнице на второй или третий этаж, где расположена квартира профессора Пастернака. Дверь в квартиру - налево. Площадка ярко освещена солнцем.

Звоню. Дверь открывает высокий и стройный человек лет сорока пяти, одетый в хорошо сшитую серую пиджачную пару, с белым шелковым галстуком-бантом. Бледное, сухое лицо, остроконечная бородка, пышные, чуть седеющие волосы, смеющийся взгляд, проникающий вам в душу. Конечно, это Пастернак.

- Что вам угодно?

Называю себя, говорю, что мне в Третьяковской галерее понравилась его картина "Вести с родины" и прошу художника подписаться на открытке с репродукцией картины.

- Вы интересуетесь искусством?

- Да, но только как зритель.

- Ну что же, и это хорошо! Так вам подпись? Ваше имя-отчество? Подождите минуту!

Художник берет открытку и уходит, оставив меня перед белой дверью на светлой площадке.

Скоро он возвращается и с улыбкой подает мне открытку. На ней написано: "Валет. Федоров. Булгакову. Л. Пастернак, 1906 г. Москва".

Я благодарю. Вглядываясь в меня своим умным, веселым взглядом, художник пожимает мне руку, желает "всего доброго" и скрывается за дверью, которая, щелкнув, захлопывается за ним.

Сейчас гляжу на сохранившуюся у меня каким-то чудом открытку с автографом Пастернака, и в воображении моем проходят эпизоды из дальнейшего знакомства с выдающимся русским художником.

Встретились мы снова с Пастернаком на Толстовской выставке в Москве, в здании Исторического музея, в ноябре 1911 г. Пастернак выставлял свой портрет Толстого, небольшие портреты Софии Андреевны Толстой и Татьяны Львовны Сухотиной-Толстой, великолепный этюд "Семья Л. Н. Толстого" (Толстой, его жена и старшая дочь вечером у круглого стола в Ясной Поляне)^*, зарисовку уголка яснополянской библиотеки и знаменитые иллюстрации к "Воскресению". Я помогал И. И. Горбунову-Посадову в устройстве стендов книгоиздательства "Посредник", в котором тогда работал.

^* (Л. О. Пастернак гостил в Ясной Поляне в 1901, 1903 и 1909 гг., делал там зарисовки Толстого и членов его семьи.)

Леониду Осиповичу представили меня как бывшего секретаря Л. Н. Толстого. (К 1907-1910 гг. относилось время моего знакомства и близости с Толстым). Пастернак любезно поздоровался со мной, конечно, не узнав во мне юнца-студента, который в 1906 г. приходил к нему за автографом, а я со своей стороны тоже не напоминал о нашей первой встрече на площадке лестницы старинного здания училища живописи.

Наружность Пастернака не изменилась. Такой же внимательный и в то же время веселый, смеющийся взгляд. Та же эспаньолка, те же пышные волосы, в которых как будто стало немного больше седины, тот же белый бант на шее.

На выставке Пастернак, подобно другим художникам, особо заботился о том, чтобы его работы были помещены и развешаны достаточно выгодно и эффектно. Он орлом носился по выставочным залам и "распределял", планировал... Однако ни в шумных и дружественных товарищеских чаепитиях в особой комнате для устроителей выставки, ни в обеде и ужине, устроенных для работников выставки председателем выставочного комитета М. А. Стаховичем, Пастернак не участвовал.

Часть экспонатов, фигурировавших на Толстовской выставке, была пожертвована владельцами Толстовскому обществу, поставившему целью организовать музей Л. Н. Толстого в Москве. Некоторые особенно ценные экспонаты (скульптура, картины, рисунки) одолжены были возникавшему музею художниками на время. К этим последним предметам принадлежали почти все работы Пастернака и среди них неподражаемые и в своем роде единственные в истории русского рисунка иллюстрации к "Воскресению"^*. Эти рисунки явились одним из драгоценнейших экспонатов музея. В них меня, как человека, помнящего старую Россию, поражает прежде всего исчерпывающее, безусловное знание старого русского быта: костюмы, мундиры, обстановка - барская, деревенская, судебная, тюремная, театральная - не оставляют желать лучшего по точности изображения. В этом смысле для современного художника рисунки Пастернака - уже недосягаемый идеал, потому что старое основательно забыто.

^* (Иллюстрации Л. О. Пастернака к роману "Воскресение" были созданы в 1898-1899 гг. при активной помощи Л. Н. Толстого. См. воспоминания Л. О. Пастернака "Встреча с Л. Н. Толстым" в кн.: Пастернак Л. О. Записи разных лет. М., 1975.)

Глубоко раскрыта в рисунках Пастернака и психология изображаемых лиц - стоит только припомнить несколько припухлое и совершенно беззаботное лицо молодого великосветского барина Нехлюдова, только что проснувшегося и валяющегося с папироской в своей роскошной постели, или солдат, конвоирующих Маслову, - все это шедевры! Рисунки изобличают пороки и недостатки дореволюционного помещичье-буржуазного строя. Они вполне соответствуют содержанию и мысли романа Толстого.

Характерно, что тогда как к остальным художественным произведениям Толстого мы встречаем множество рисунков различных иллюстраторов (к "Войне и миру", например, я насчитал иллюстрации шестнадцати художников), "Воскресение" после Пастернака никто из наших мастеров графики не пытался иллюстрировать: уровень его иллюстраций трудно достижим, и сделать лучше, проникнуть глубже в тайны психологии и быта, найти еще что-то новое, не раскрытое талантливым и исключительно строгим к себе мастером, невозможно.

С течением времени рисунки Пастернака к "Воскресению", как и все другие его работы, "естественно" и незаметно перешли в полную собственность музея: художник, глубоко любивший Толстого, очевидно, не спешил, а вернее, вовсе не собирался требовать от небогатого музея деньги за свои работы.

Помню дни и недели устройства музея и его экспозиции в большой "барской" квартире на втором этаже дома графа Хребтовича-Бутенева на Поварской улице (ныне - ул. Воровского)^*. Столкнулись историки и биографы Толстого, и первый из них - П. И. Бирюков, вновь назначенный хранитель музея, с художниками Пастернаком, Переплетчиковым, Российским и другими. П. И. Бирюков, автор четырехтомной биографии Толстого, человек культурный, но никогда особо не увлекавшийся искусством, настаивал на строго хронологическом распределении портретов, картин, скульптур, фотографий и других экспонатов по комнатам музея. Художники, возглавляемые Пастернаком, требовали внимания к художественному принципу размещения коллекций. Спор разгорался подчас из-за какой-нибудь картины, рисунка, бюста невероятно шумный, более того - бурный. Пастернак требовал одного, Бирюков - другого.

^* (Имеется в виду толстовская выставка 1911 г. в Москве.)

Бирюков, хоть и бывший морской офицер, мог бы заслужить среди деятелей "толстовства" прозвища Тишайшего. Большой добряк, он никогда ни с кем не спорил и не ссорился. Никогда не повышал голоса. А так как вдобавок пользовался "вегетарианскими", не кожаными, а матерчатыми туфлями вместе ботинок и ходил бесшумно, то и в самом деле мог считаться образцом всяческого благоволения и тишины. Но, очевидно, и на старуху бывает проруха! Тут, во вновь возникавшем музее, в споре с Пастернаком, Переплетчиковым и другими защитниками принципа художественного распределения коллекций, Навел Иванович совершенно терял самообладание и кричал истошным голосом: "Это безобразие! Вы мне мешаете! Я - хранитель музея, и у меня есть план распределения экспонатов. А вы думаете только о том, чтобы ваши работы были выставлены как можно выгоднее. Это - эгоизм, это... это черт знает что такое!.."

Бледные художники махали перед Бирюковым трясущимися руками и старались доказать ему свою правоту, сдерживаясь все же больше, чем он, и силясь избегать оскорбительных выражений.

Спор кое-как уладили, замяли. Музей открыли. Но, как и всегда, у семи нянек дитя вышло хоть и не совсем без глаза, но все же кривым, неравномерно развитым. В самом деле, одни недостатки первой по времени экспозиции Толстовского музея были вызваны односторонностью его хранителя, слишком рьяно защищавшего хронологию, другие - односторонностью художников, выдвигавших исключительно эстетические принципы и о хронологии забывавших. Экспозиция была выправлена только через пять лет, когда мне довелось стать преемником Бирюкова в качестве хранителя музея (Бирюков принял швейцарское подданство и переехал навсегда в Швейцарию).

Связавшись на долгие годы с музеем, я тем самым получил возможность продолжить знакомство как с Пастернаком, так и с другими художниками, близкими к музею Л. Н. Толстого.

До Октябрьской революции музей содержался на средства (всего до семи или восьми тысяч рублей), оставшиеся после закрытия Толстовской выставки, на средства, поступавшие от литературно-музыкальных вечеров в пользу музея, и от входной платы в музей. В литературно-музыкальных вечерах участвовали обычно лучшие и наиболее популярные артисты Москвы: Москвин, Качалов, Станиславский, Лужский, Книппер, Германова, Лилина, Гзовская, Сумбатов-Южин, пианисты Гольденвейзер, Игумнов и другие. Никто из них не мог отказать в приглашении председателю Толстовского общества Н. В. Давыдову, члену репертуарного комитета Малого театра, исключительно популярному в артистической среде. В начале таких вечеров обычно выступал кто-либо из московских лекторов.

Помню, как однажды, приблизительно в середине 1914 г., но еще до начала войны, мы сидели рядом с Пастернаком в огромном амфитеатре большой аудитории Политехнического музея. Читал доклад приезжий петербургский лектор, член Государственного совета по выборам и председатель Общества Литературного (Толстовского) музея в Петербурге М. А. Стахович. Тема - развитие деятельности петербургского и московского Общества и, в частности, начатое по инициативе московского Общества и к этому времени почти законченное научно-библиографическое описание яснополянской библиотеки Толстого.

Пастернак с интересом слушал Стаховича, удивлялся произведенным в библиотеке находкам: во множестве книг оказались интересные собственноручные пометы Толстого, а также авторские надписи знаменитых русских и иностранных писателей. Кроме того, были найдены затерянные письма к Толстому Л. Н. Андреева, Н. Н. Страхова и других. Художник ахал, покачивал головой.

Стахович поминает мое имя как лица, выполнившего описание библиотеки.

- Я и не знал, что вы такая знаменитость! - шепчет, окидывая меня своим веселым и пристальным, "пастернаковским" взглядом, художник. - Знаете, надо написать ваш портрет. Но только это трудно - из-за контраста седых волос и молодого, розового лица. Давайте я сейчас сделаю набросок вашей головы...

Пастернак вынимает из бокового кармана небольшой альбомчик, слушает Стаховича, улыбается и рисует.

Но вот раздается гром аплодисментов: оратор кончил. Объявляется перерыв. В аудитории начинается движение. Рисунок остался неоконченным.

Когда музей Л. Н. Толстого после революции перешел в ведение Наркомпроса, переведен был в собственное здание на Пречистенке (переименованной позже в улицу Кропоткина) и получил материальную возможность для приобретения новых экспонатов, мною, как вновь назначенным заведующим музеем, приобретена была у Пастернака неожиданно открытая мною у него до сих пор никому неизвестная серия цветных рисунков к "Воскресению". По размерам рисунки эти были меньше прежних, черных, но содержание их было то же. Однако раскраска, как мне казалось, не подходила к теме, рисунки приобрели оттенок какой-то неуместной слащавости. Тем не менее я ни минуты не колебался в вопросе об их приобретении, считая, что должно быть сохранено все, что относится к работе замечательного художника над "Воскресением". Часть этих рисунков была выставлена в музее, параллельно с черными рисунками к роману, остальная часть хранилась в фондах.

Помню, как однажды осенью 1920 г. я работал над экспозицией в четвертом зале нового музея на Пречистенке, зале, посвященном последнему периоду литературной деятельности Толстого. Только что поместил в центр главной стены репинский портрет Толстого 1887 г. (копию художника Нерадовского с оригинала, находящегося в Ясной Поляне), а направо и налево от портрета развесил пастернаковские рисунки к "Воскресению". Посреди зала возвышался на массивном постаменте большой бюст Толстого работы Гинцбурга. Получался уже зародыш какого-то ансамбля. Бюст, портрет и рисунки выглядели импозантно и убедительно на фоне темно-зеленых матовых стен.

Увлеченный работой, я не обратил внимания на звонок в передней и на то, что техническая служащая кого-то впустила в помещение музея.

Вдруг двое людей - один высокий, элегантный, с остроконечной седой бородкой и в пышном белом галстуке бантом, другой маленький, худенький, с черной бородкой, - входят в комнату, где я работал.

- Какой прекрасный зал! - слышу я возглас.

Это были два художника-академика: Л. О. Пастернак и скульптор И. Я. Гинцбург. Я поспешно спустился с высокой лестницы, на которую забрался, развешивая портрет и рисунки, и радостно приветствовал дорогих гостей. Затем показал им весь музей и внимательно выслушал их указания и замечания, впрочем, весьма снисходительные. А как дорого было нам трем, хотя и людям разных поколений, обменяться при этой неожиданной встрече полными любви и нежности воспоминаниями о несравненном и навсегда ушедшем от нас Льве Николаевиче!

Леонид Осипович, углубляясь в прошлое, точно переживал снова те незабвенные дни, когда он то в Москве, то в Ясной Поляне вместе с Толстым работал над своими иллюстрациями к "Воскресению"^*. Ведь иллюстрации создавались для журнала "Нива" одновременно с тем, как великий писатель продвигал свое произведение дальше и дальше и заканчивал одну главу романа за другой: надо было поспевать за ним! Но эта спешка подымала внутренне, будила все силы в душе и, как это ни странно, содействовала успеху работы. Иллюстрации Леонида Осиповича Толстой называл "прекрасными", и такая оценка вдохновляла художника.

^* (См.: Пастернак Л. О. Как создавалось "Воскресение". - "Литературное наследство", № 37-38, т. II, с. 516-519.)

Вспоминал Леонид Осипович и о своей последней встрече со Львом Николаевичем в сентябре 1909 г., при последнем посещении Москвы великим писателем.

Однажды Пастернак забрал из музея на время, если не ошибаюсь, для повторения, картину, изображающую Льва Николаевича в зале яснополянского дома сидящим, закинув ногу на ногу, в кресле красного дерева у круглого стола с горящей лампой под широким абажуром и читающим газету: и фигура писателя и вся обстановка этого уголка зала тонут в оранжево-красно-желтом освещении.

Картина задержалась у художника довольно долго. Наконец я позвонил Леониду Осиповичу по телефону и справился, нельзя ли получить картину обратно в музей. Оказалось, можно.

- Зайдите, когда хотите, - сказал художник, - и я выдам вам картину.

Леонид Осипович проживал тогда очень близко от музея, около Пречистенских ворот. Я решил навестить его и лично получить картину.

Мастерская Пастернака была большой светлой комнатой, увешанной работами художника. Посреди комнаты возвышался небольшой помост для человеческой "натуры".

- Над чем вы сейчас работаете? - спросил я.

- Пишу портреты. Вот моя последняя, еще не оконченная работа.

Он указал на помещавшийся на мольберте портрет неизвестного пожилого мужчины.

- И вас удовлетворяет работа?

- Удовлетворяет в тех случаях, когда я сам заинтересуюсь натурой. А когда приходится работать только для денег, - вот как сейчас, - Пастернак показал на неоконченный портрет, - то... скучно!

Он взял большой лист бумаги и шнур, чтобы упаковать картину с читающим книгу Толстым.

- Вот опять должен попрощаться со Львом Николаевичем! - сорвалось у него с губ вместе со вздохом.

- А вы неохотно расстаетесь с изображениями Льва Николаевича?

- Не только с изображениями Льва Николаевича, а с каждым написанным мною портретом, с каждой картиной. То, что поступает к вам в музей, еще не теряется для меня навсегда. Я могу прийти к вам в любое время и снова взглянуть на мои работы. Но не так с частными заказами. Владелец увозит их, скажем, в Калугу, а оттуда они колесят еще дальше и в конце концов совершенно пропадают для тебя. А ведь художник свыкается с своими работами. Вкладываешь в них столько труда, усердия, столько "себя"! И вдруг кто-то, сунув тебе пачку кредиток, отбирает у тебя, как ни в чем не бывало, твое творение и уносит с собой. Ах, это ужасно, когда приходится выполненную работу отдавать заказчику! Знаете, я за несколько дней до того и еще несколько дней после этого бываю больным.

- А не делаете вы фотографий со всех ваших работ, чтобы хотя бы по фотографиям их вспоминать и следить за развитием вашего творчества?

- Делаю. Но ведь фотография не может заменить оригиналы!..

Должен сказать, что, кроме открытки с надписью, я получил от Пастернака еще один, в высшей степени ценный подарок, именно: набросанный на одной из страниц моего литературного альбома чудесный по технике исполнения, по тонкости и сходству карандашный портрет Л. Н. Толстого. Мне кажется, что даже у Пастернака найдется немного столь высоких в художественном отношении и тонких рисунков. Альбом принадлежит теперь музею-усадьбе Ясная Поляна, и моя аттестация рисунка всегда может быть проверена. На рисунке - надпись: "Дорогому Валентину Федоровичу Булгакову сердечно Пастернак. 1920. Москва".

А на странице рядом помещена своего рода аннотация к портрету:

"Дорогой Валентин Федорович, памятуя слова Гете: "Kunstler, bilde, rede nicht!"^*, - я решил, вместо "сентенций" и т. д. исполнить по совету его и набросал Вам нашего дорогого гения Л. Н. за шахматами, каким, вероятно, и Вы его помните. Ваш Л. Пастернак. Москва, Декабрь 1920".

^* ("Художник, твори, не разговаривай" (нем.).)

Можно сказать, что вообще портреты Толстого, сделанные Пастернаком, и карандашные зарисовки, и работы, сделанные в другой технике (маслом, темперой), отличаются гораздо большим сходством с оригиналом, чем портреты великого писателя, выполненные другими художниками^*. Я не побоялся бы даже заявить, что многие из портретов И. Е. Репина, нередко делавшиеся не с натуры, а заочно (как, например, портрет босого Толстого или портрет 1909 г. в вольтеровском кресле), стоят по сходству не очень высоко, причем тут я имею в виду не внешнее, а, может быть, еще более ценное внутреннее сходство. Борода, лоб, волосы, мохнатые брови - все толстовское, а глаза, губы, выражение лица - часто не его. Исключением является не совсем оконченный портрет масляными красками, написанный в 1887 г. и хранящийся в Ясной Поляне: серьезность и взгляд здесь - толстовские. Недаром и старший сын Льва Николаевича Сергей Львович утверждал, что только на этом портрете, из всех репинских портретов и портретов других художников, глаза Льва Николаевича изображены правильно.

^* (В Гос. музее Л. Н. Толстого хранится большая коллекция картин и рисунков Л. О. Пастернака: 28 портретов Л. Н. Толстого, 8 портретов членов его семьи и близких, 5 иллюстраций к "Войне и миру", 44 иллюстрации к "Воскресению", 6 иллюстраций к рассказу "Чем люди живы".)

При всех живописных достоинствах репинских работ, при всей прелести его мастерского, свободного рисунка, в изображениях Толстого часто не только поражает чуждое Толстому выражение, но сказывается и еще один дефект, не свойственный Пастернаку, именно: излишняя телесность Толстого. Могучие плечи, высокая грудь не только на более молодых, но и на портретах последних лет жизни излишни, поскольку тело Льва Николаевича-старика отличалось сухостью и худобой. Эти сухость и худоба в наличии на всех портретах и рисунках Пастернака. Едва ли не один он из всех художников верно передал и острые плечи, и выдающийся острый затылок, и общую угловатость фигуры Толстого.

То, что говорится о высоком уровне портретов-набросков Толстого, относится и к ряду портретных зарисовок В. И. Ленина, сделанных Пастернаком вскоре после Великой Октябрьской революции.

В 1921 г. Пастернак выехал в Германию, где прожил несколько лет в качестве советского гражданина, занимаясь искусством. В немецком обществе было высоко оценено его мастерство портретиста. Но не только портретам, писанным с натуры, посвящал художник свое дарование.

Помню, как в начале 30-х гг., проживая в Праге, я увидел на выставке одного художественного магазина на Национальном проспекте большую и несомненно новую литографию Пастернака, изображающую Бетховена. Композитор был показан за роялем, но не играющим, а как бы перебирающим клавиши. Фигура спокойна, голова несколько наклонена, на лице выражение серьезной сосредоточенности, нижняя губа немного поджата. Передо мной были живой Бетховен и живой Пастернак.

В 1936 или 1937 году, будучи руководителем Русского культурно-исторического музея в Збраславском замке над Влтавой, близ Праги и узнав берлинский адрес Пастернака, я обратился к нему с просьбой подарить музею, подобно тому, как это делали другие художники, что-либо из его работ.

В пришедшем очень быстро ответном письме, начинавшемся опять трогательными и восторженными воспоминаниями о Толстом и Ясной Поляне, Леонид Осипович обещал прислать две свои работы, а также издающуюся им на собственный счет и посвященную ему монографию с множеством иллюстраций и снимков с его работ. К сожалению, я не узнал имени автора этой монографии. Возможно, что это была автомонография. Печатание ее, по словам Пастернака, заканчивалось.

Из двух работ, указанных художником, название одной я забыл, но зато другую запомнил совершенно точно, что было нетрудно: речь шла именно о той литографии, изображающей Бетховена, которую я видел на выставке пражского художественного магазина.

Музей выразил художнику признательность и с нетерпением ожидал получения его даров, интересуясь, в частности, монографией.

Но ожидать пришлось долго: не менее полугода, если не год. Наконец, веря в доброе отношение художника, и считаясь с его определенным намерением содействовать успеху музея своим даром, я написал ему снова, напоминая деликатно о его великодушном обещании. Ответ не замедлил прийти.

Что же оказалось?

Нацистское руководство дозналось, что в типографии лежат сотни или тысячи экземпляров законченной печатанием монографии о Пастернаке, и... распорядилось уничтожить целиком все издание. И это было сделано.

Какие же соображения руководили правительством Гитлера?

"Вам не трудно об этом догадаться", - писал в своем письме художник.

"Соображение" могло быть только одно: Пастернак по происхождению еврей.

Кошмарная тьма средневековья окутала Германию, и в ней уже не было места для выдающегося художника, для его творчества.

Не знаю точно года, когда Пастернак переехал в Англию. Там он успел написать портреты профессора Эйнштейна, немецкого художника Макса Либермана, проживавшего в эмиграции, и других лиц. Л. О. Пастернак скончался в Лондоне в 1945 году.