С. М. Беленький (1877-1966)

(Впервые напечатано в кн.: Булгаков Вал. Ф. Лев Толстой, его друзья и близкие.)

Одна милая и своеобразная фигура из окружения Л. И. Толстого в последний год его жизни встает в моей памяти - именно: фигура переписчика рукописей Льва Николаевича, Самуила Моисеевича Беленького, - "Беленького, который черненький", как называл его внук Толстого 7-летний Илюшок, ибо Самуил Моисеевич, действительно, был ярко выраженным брюнетом.

Происходил Беленький из бедной провинциальной еврейской семьи. Получил, ценою больших усилий, среднее образование; если не ошибаюсь, состоял недолго студентом одного из наших политехникумов. В 1904 г. участвовал солдатом в русско-японской войне. Там чуть не погиб.

Однажды, при передвижении под обстрелом японской артиллерии через какие-то поля, усталый, грязный, измученный солдат Беленький очутился на распутье. Тропинка раздвоилась, и он на минуту задумался: куда пойти, направо или налево? Пошел было налево, но потом раздумал и повернул направо. Он сделал шагов десять, как услыхал вой приближающегося снаряда. Кинулся на землю. Совсем вблизи раздался страшный взрыв. Беленький поднялся, отряхнул шинель, засыпанную землей, и оглянулся: оказалось, что снаряд упал как раз на том, левом, ответвлении тропинки, но которому он только что собирался пойти, и притом - приблизительно в той именно точке, на которой он должен был бы в данную минуту очутиться. Судьба, предчувствие?..

Стремление к честной, трудовой жизни побудило Беленького оставить обычную "интеллигентскую" житейскую дорогу и привело его сначала к Черткову, а потом и ко Льву Николаевичу. Беленький думал приобщиться к земледельческому труду, но Черткову был нужен "ремингтонист". Беленький, натура не эгоистическая, согласился. Он был холост, скромные требования его удовлетворялись неприхотливой жизнью в чертковском доме, тщеславием он не страдал, - так и застрял надолго в Телятинках.

Конечно, было тут и еще одно, главное обстоятельство, которое заставляло Беленького дорожить своим пребыванием у Чертковых, - это близость Ясной Поляны и возможность хоть изредка видеться со Львом Николаевичем.

Позднее, именно в 1910 г., Чертков устроил так, что Беленький стал для переписки черновых рукописей Льва Николаевича ездить непосредственно в Ясную Поляну и работать там ежедневно по нескольку часов, а потом опять возвращаться в Телятинки. Свидания со Львом Николаевичем участились. Это было уже совсем хорошо. Перед глубиной мысли Толстого Беленький преклонялся.

В Ясной Поляне Беленький обычно и завтракал. Софья Андреевна и домашние относились к нему тепло и радушно. Это приходится приписать не только благородству жены и детей Толстого, но прежде всего благородству, непритязательности и уму самого Самуила Моисеевича, сумевшего с таким достоинством поставить себя в аристократическом и не совсем свободном от сословных предрассудков доме Толстых.

Беленький был по складу своего ума мудрецом, философом. Спокойный, уравновешенный, глубокий, видимо, совершенно не обращавший внимания на впечатление, которое он производит на других, он заметно выделялся среди молодых людей, находившихся вблизи Толстого. Казалось, они еще не нашли свое место в жизни, а он уже нашел. Читал он только серьезное, казенные газеты презирал, сутолоки и паники никакой не терпел, был прост, правдив, немногоречив или, если уж говорил, то - умно, человечно, а иногда даже ярко и своеобразно. Скороспелых суждений, верхоглядства и сентиментальности иных своих друзей помоложе (отчасти, и моих в ту пору) не любил и частенько подтрунивал над ними, но так метко и своеобразно, что состязаться с ним и отвечать ему, а равно и обижаться, бывало довольно трудно.

Лев Николаевич тоже, как и все, считал Беленького умным, своеобразным, правдивым человеком и не без интереса наблюдал за ним. Один раз я рассказал Льву Николаевичу, что у Беленького есть привычка - не читать тотчас вновь полученных писем, чтобы побороть ненужное нетерпение и укротить свою волю.

- Молодец! - сказал в ответ Лев Николаевич. - Какая напряженная и невидимая для нас внутренняя работа идет в его душе! Подумать только: по два дня не читать полученных писем!..

У Чертковых Беленький держался корректно, их слабости понимал, но терпел и не осуждал. С утра до вечера он добросовестно, до одурения, все писал на машинке. Жаль было его ума, пропадавшего на такой незавидной работе, - жаль другим, но, казалось, только не ему самому. У него была какая-то иная, собственная мера вещей.

Вот случай, в котором С. М. Беленький выступает, хотя и в маленькой, но довольно характерной для него благородной роли.

Как-то, в начале лета 1910 г., я вошел однажды в незапертую комнату Беленького в Телятинках и, присев около стола, чтобы подождать его, взял, от нечего делать, в руки написанную на пишущей машинке страницу, с которой Беленький, очевидно, делал новую копию на "ремингтоне". Наши дружеские отношения давали мне право на это, да, кроме того, в доме Чертковых, как я считал, от меня не было тайн. Содержание рукописи, которую я бегло просмотрел, однако, поразило меня: это было нечто вроде завещательных распоряжений Толстого относительно права собственности на его писания. Я, впрочем, тогда был занят, внутренне, чем-то другим, и в тот момент даже не дал себе труда задуматься, почему это именно теперь Льву Николаевичу понадобилось составлять такое завещание. Но, конечно, это было его дело. Я уже собирался отложить бумагу в сторону и забыть о ней, как вошел Беленький. Увидав бумагу у меня в руках, он изменился в лице.

- Вы читали эту бумагу? - спросил он.

- Да, читал.

- Нехорошо! Я дал Владимиру Григорьевичу слово, что никто не прочтет ее у меня в комнате.

- Очень жалею, что это случилось, но дверь в комнату была открыта, а я не знал, что бумага секретная.

- Теперь уж этого воротить нельзя, - продолжал Беленький, - бумага прочтена. Но я, во всяком случае, должен буду сказать Владимиру Григорьевичу, что вы читали бумагу.

- Ну, что ж, скажите, если вы это находите нужным!..

Беленький, по своей крайней честности, действительно, сообщил Черткову о случившемся. Последовали длинные допросы, увещания, упреки. Я сказал, что не прочел бумагу до конца и не понимаю ее назначения, но что, во всяком случае, обещаю о ней никому не рассказывать. Обещание это несколько успокоило Черткова. Я, разумеется, сдержал обещание. Но Беленький все же получил нахлобучку за то, что вышел из комнаты, не заперев ее.

Отчего же произошла такая тревога? Оттого, что я случайно наткнулся, действительно, на текст приготовлявшейся в доме Чертковых так называемой "сопроводительной бумаги" к завещанию Толстого. Эта бумага была составлена Чертковым и впоследствии, уже после подписания завещания, представлена Льву Николаевичу и снабжена им надписью о согласии с ее содержанием. Назначение бумаги состояло в том, чтобы установить Черткова главным распорядителем всего литературного наследия Толстого после его смерти^*.

^* (Имеется в виду "Объяснительная записка" к завещанию, подписанная Л. Н. Толстым 31 июля 1910 г. В ней мы читаем: "Воля же Льва Николаевича относительно своих писаний такова: Он желает, чтобы:

2) Чтобы все рукописи и бумаги (в том числе: дневники, черновики, письма и проч. и проч.), которые останутся после него, были переданы В. Г. Черткову с тем, чтобы последний, после смерти Льва Николаевича, занялся пересмотром их и изданием того, что он в них найдет желательным для опубликования, причем в материальном отношении Лев Николаевич просит В. Г. Черткова вести дело на тех же основаниях, на каких он издавал писания Льва Николаевича при жизни последнего". (Толстой Л. Н., т. 82, с. 227-228).)

От меня бумагу эту Чертков и его ближайшие помощники держали в тайне, опасаясь, что, при постоянных встречах моих с С. А. Толстой и детьми Толстыми, я могу как-нибудь, если не намеренно, то хотя бы нечаянно, проболтаться о завещательных планах Толстого и об участии в этом деле Черткова.

Я хочу, однако, здесь отметить лишь ту исключительную добросовестность Беленького, которую он проявил, сочтя своим долгом честно признаться Черткову в допущенном случайно нарушении своего слова, хотя признание это и было неприятно ему и хотя мы с ним, если бы пожелали, легко могли бы замолчать инцидент и, таким образом, избегнуть всяких разговоров с Чертковым.

В 1913 г. произошел инцидент с сожжением Чертковым нескольких тысяч запрещенных брошюр Толстого, изданных нелегальным издательством "Обновление"^*. В обстоятельствах, как предшествовавших инциденту, так и последовавших за ним, принимал участие и Беленький. Ему, а также слесарю в доме Чертковых Г. И. Левченко, пришлось позднее отсидеть по приговору суда по году в крепости, поскольку они задержаны были при попытке отправить из Телятинок на Украину по железной дороге ящик с нелегальной литературой.

^* (Брошюры Л. Н. Толстого были сожжены из опасения возможного обыска в доме Чертковых.)

Описывать этот инцидент не буду. Но мне хотелось бы только подчеркнуть, как безропотно и стоически перенес Беленький долгое заключение в крепости, к которому он был присужден, собственно, не за свою вину, потому что нелегальный груз отправлялся по железной дороге из дома Чертковых по поручению хозяйки А. К. Чертковой (в отсутствии ее мужа), а Беленький и Левченко действовали лишь как служащие Чертковых. И в дальнейшем, проживая опять у Чертковых, Самуил Моисеевич никогда даже и не упоминал о годе тюрьмы, не хвалился этим тяжелым испытанием, как будто его никогда и не бывало...

Любя Самуила Моисеевича, я поставил бы ему в недостатки только некую душевную пассивность. При его уме, наблюдательности и остроумии он никогда ничего не писал (кроме двух-трех маленьких заметок), ничего не записывал: ни мыслей своих, ни воспоминаний о Льве Николаевиче. А жаль, его записи имели бы большую цену!