Христо Досев (1887-1919)

(Впервые напечатано в кн.: Булгаков Вал. Ф. Лев Толстой, его друзья и близкие.)

Когда я, будучи еще студентом университета, впервые посетил Л. Н. Толстого, я, по его указанию и совету, побывал также у Чертковых. Они года за полтора до того вернулись из Англии, где провели почти 10 лет, и проживали в нанимавшейся ими небольшой помещичьей усадьбе близ деревни Ясенки Тульской губернии, верстах в семи от Ясной Поляны.

Тут я впервые познакомился с болгарским студентом Христо Досевым.

- Вам, как студентам, будет о чем поговорить между собой! - с милой улыбкой подвела меня к нему Анна Константиновна.

И поговорить нам, действительно, нашлось о чем. Я поведал Досеву о первых моих сомнениях, относившихся к постановке университетского образования, а Досев, с своей стороны, рассказал о своем увлечении идеями Толстого, о мотивах, побудивших его окончательно покинуть Софийский университет, тоже не удовлетворявший его, и о планах новой, трудовой жизни.

Еще перед этим Досев сказал мне:

- Пожалуйста, говори со мной на "ты". Я привык к этому. Мы все здесь так говорим.

- Хорошо, - ответил я и, к удивлению своему, заметил, что это "ты" между нами шло совершенно легко и свободно.

Итак, теперь я обратился к Досеву с вопросом:

- В чем же ты видишь смысл своей жизни?

- В добре, - ответил он языком писаний Толстого. - В том, чтобы всех любить братской любовью.

- И ты думаешь, что это возможно? Что ты устоишь в новой жизни? Что она не будет слишком тяжела для тебя?

- Я знаю, что она не будет легка, но надо только стараться перебороть себя в минуты слабости. Мне, например, трудно было привыкнуть к физическому труду, я был очень избалован и изнежен, но я все-таки перебород себя и привык. Если искренне и последовательно стараться, то будет и успех.

Не могу сказать, как мне дорого и важно было тогда слышать эти простые, серьезные, искренние речи из уст молодого болгарина, пожалуй, не менее важно и дорого, чем, за несколько часов до того, беседовать с самим Толстым. Ко Льву Николаевичу я обращался как к стоявшему на недосягаемой высоте надо мной учителю, а тут передо мной был сверстник-студент, пытавшийся практически осуществлять ту простую трудовую жизнь, которая одинаково пленила как его, так и меня.

Впечатлению содействовала и наружность Досева: серьезное, спокойное и в то же время очень доброе матово-бледное молодое лицо с умными глазами, окаймленное небольшой черной бородкой... Русская ситцевая рубашка и - босые ноги...

Досеву верилось. Лицо его убеждало. Конечно, его опыт жизни был небольшой, однако, чувствовалось, что именно этот опыт лежит в основе всех его высказываний, что молодой болгарин не из тех, кто выбрасывает слова напрасно, только чтобы поболтать или порисоваться...

А затем - и эти босые ноги... Сам я был тогда одет в изящный, чистенький городской костюм с воротничком и шелковым галстуком. Я не начинал еще трудиться, тогда как умница Досев уже вступил на этот путь. И шел по нему - такой спокойный, светлый, внутренне удовлетворенный...

Предложив мне для чтения несколько неизданных статей Толстого, Досев куда-то на время удалился. Потом вернулся снова и сказал мне:

- Лев Николаевич приезжает сюда верхом почти каждый день. Сегодня его не было, значит, завтра, наверное, приедет. Если ты хочешь видеть его еще раз, то останься у нас на завтрашний день. Я уже переговорил с Владимиром Григорьевичем, и он разрешил пригласить тебя.

Это внимание Досева очень тронуло меня. Я не воспользовался, однако, его предложением, так как спешил тогда в Москву, именно в связи с университетскими моими делами, к определенному сроку. В сущности, я делал глупость, отказываясь задержаться в Ясенках еще на день, но... и некоторая робость владела мною: я боялся злоупотребить любезностью хозяев и, кроме того, с непривычки, благоговейно "устрашился" нового свидания с Львом Николаевичем.

Вечером Христо отобрал для меня в книжном складе, имевшемся в доме, ряд запрещенных книжек и брошюр Толстого, вывел меня и еще одного посетителя на шоссе, ведущее на железнодорожную станцию, и распростился с нами. Я шел по едва белевшему в темноте, под звездами, шоссе, глубоко взволнованный всем пережитым за день. С Чертковым я совсем не поговорил. Мне сказали, что он занят неотложным делом, и, действительно, я его почти не видел. Он и обедал, и ужинал где-то отдельно от всего остального общества. Сгорбившаяся и необыкновенно худая фигурка Анны Константиновны, с ее пышной, черной, немного встрепанной шевелюрой, осталась каким-то курьезом в памяти, хоть я ей и обязан был за ее любезность. Но колоссальная по своему внутреннему значению, могучая личность Льва Николаевича заполняла все мое существо, а рядом с нею, тут же, близко, ютилось в сознании воспоминание об исключительно симпатичном и привлекательном своей искренностью и добротой молодом болгарине.

Христо Досев был мне симпатичен едва ли не более, чем все другие молодые люди, которых я потом узнал, а между тем эта первая встреча с ним была в то же время и последней. Впоследствии мы с Досевым переписывались, но видеть его больше мне уже не пришлось.

Погостив у Чертковых, Досев вернулся в Болгарию^*. Исполнял там крестьянскую работу в одной земледельческой колонии и принимал ближайшее участие в издании ежемесячного журнала под названием "Възрождане" ;("Возрождение"). Когда в 1909 г. я издал в Москве брошюру "Себе или Гоголю?" (по поводу гоголевских юбилейных торжеств и открытия памятника Н. В. Гоголю в Москве), я послал один экземпляр ее и Досеву в Софию, после чего был чрезвычайно удивлен и порадован, получив, уже в Томске, где я проводил летние каникулы, номер "Възрождане" с сделанным Досевым переводом текста моей статьи. Тогда это было для меня внове - видеть свою вещь в переводе. Позднее, с легкой руки Досева, в е Възрождане" и в других болгарских журналах появились многие мои статьи и отрывки из воспоминаний о Льве Николаевиче...

^* (Христо Федосиевич Досев приезжал в Ясную Поляну в 1907 г., а затем находился с Толстым в переписке. См. письма Толстого к Досеву от 17 марта 1908 г. (т. 78, с. 93) и от 4 марта 1910 г. (т. 81, с. 125). Письма X. Досева к Толстому хранятся в Отделе рукописей Гос. музея Л. И. Толстого.)

Потом Досев снова вернулся в Россию и поселился на Кавказе, близ Майкопа, где работал в земледельческой колонии, организованной В. И. Скороходовым, на дочери которого он впоследствии женился.

По своему интеллектуальному уровню Досев невольно выделялся среди молодых людей, окружавших Толстого. Занимаясь литературой, он написал, между прочим, прекрасную статью о философе Плотине, основателе учения, называвшегося потом "неоплатоническим"^*. В статье, опубликованной в 1916 г. в журнале "Единение", Досев дает и подробное жизнеописание Плотина и великолепное по ясности и последовательности изложение его учения.

^* (Плотин (204-269) - древнеримский философ-идеалист. Толстой многократно читал его сочинения. В трактате "Что такое искусство?" Толстой цитирует его высказывания об искусстве и красоте.)

В 1910 г., видимо, прослышав о неладах в семье Толстого, Досев обратился к Черткову с письмом, в котором, выражая сочувствие Льву Николаевичу, живущему в чуждых ему условиях роскоши и страдающему от непонимания семьей и, прежде всего, женой, ставил попросту и без околичностей вопрос: почему же, собственно, Лев Николаевич, если ему так трудно жить в Ясной Поляне, не покинет ее? Ведь не должен же он, мировой гений, жертвуя своим покоем и трудом, подчиняться капризной, взбалмошной женщине?

Вопрос был поставлен слишком упрощенно и обнаруживал в Досеве, наряду с его искренностью и добросовестностью, недостаток всепроникающей и все проясняющей глубины и опытности.

Если бы Чертков был тоньше и небеспристрастнее он бы должен был деликатно указать Досеву на всю сложность положения Льва Николаевича и посоветовать милому и решительному юноше не спешить подавать советы 82-летнему гениальному и во всем стоящему над толпой старцу. Вместо этого Владимир Григорьевич использовал обращение Досева как повод для написания длиннющего ответа-статьи о том, как на самом деле тяжело жить Толстому в Ясной Поляне. Он, правда, отвергал совет Досева об уходе, но вместе с тем, касаясь подробно интимной стороны жизни Льва Николаевича, на основании данных его неопубликованного дневника (откуда приводились при этом многочисленные цитаты), выставлял не менее смелую и обидную для семейных Толстого теорию. Именно доказывал, что хотя Лев Николаевич и является мучеником в своем собственном доме, но в этом-то мученичестве и заключается, собственно, его призвание...

Написав и отослав письмо, Чертков тайно отправил копию его к Льву Николаевичу.

Не могу сказать, что ответил Толстой Черткову, но в дневнике записал: "Письмо Досеву... Все очень хорошо, но неприятно нарушение тайны дневника"^*.

^* (Запись от 22 октября 1910 г. (Толстой Л. Н., т. 58, с. 142).)

Итак, Льва Николаевича тронуло, что молодой болгарский друг понимает, как ему тяжело в семье, что он не настаивает на "уходе" (решиться на который Льву Николаевичу, действительно, по принципиальным соображениям было очень тяжело), но ему было неприятно, что его интимный дневник стал темой чужой переписки...

Рок не сулил Досеву долгой жизни. Он скончался на Кавказе в 1919 г., тридцати двух лет отроду. Для меня это была большая потеря. Я все надеялся, что, может быть, еще раз увижу симпатичного, честного Досева, но не довелось.