Е. И. Попов (1864-1938)

(Впервые напечатано в кн.: Булгаков Вал. Ф. Лев Толстой, его друзья и близкие.)

Известно, что Л. Н. Толстой три раза ходил пешком из Москвы в Ясную Поляну: в 1886, 1888 и 1889 гг. В первом пешеходном путешествии спутником его были М. А. Стахович^* и. Н. Н. Ге-сын^**, во втором тот же Н. Н. Ге, а с половины пути (от Серпухова) также А. Н. Дунаев и С. Д. Сытин (брат издателя). В третьем же путешествии сопровождал Льва Николаевича новый друг и единомышленник, 25-летний Евгений Иванович Попов, педагог и переводчик по профессии.

^* (Стахович Михаил Александрович (1861-1923), близкий знакомый Л. Н. Толстого. Впоследствии - земский деятель, член Государственной думы.)

^** (Ге Николай Николаевич (1857-1940) - сын художника Н. Н. Ге, близкий знакомый Л. Н. Толстого.)

Лев Николаевич, конечно, не выбрал бы или не пригласил бы в спутники человека духовно ему совершенно чуждого. Но он уже успел узнать молодого Попова как человека близкого по духу, умного, искреннего и рассудительного. "Попов - очень приятный товарищ, добрый и серьезный", - писал он с дороги жене в Москву^*, а в собственном дорожном дневничке отмечал, что с Поповым "итти хорошо, легко"^**.

^* (Письмо от 3 мая 1889 г. См.: Толстой Л. Н., т. 84, с. 57.)

^** (Запись от 2 мая 1889 г. См. Толстой Л. Н., т .50, с. 78.)

Что же касается Евгения Ивановича, то он был счастлив разделять общество Льва Николаевича в продолжительной прогулке, хотя скоро должен был заметить, что Лев Николаевич и идет легче, чем он, и обнаруживает исключительную выносливость. Снег таял, дорога обратилась в болото, и был такой момент, когда путники должны были сделать большой крюк и заночевать в доме одного богатого купца. Попов весь продрог, от истощения сил у него началась лихорадка, хозяева уложили его в постель и начали отпаивать горячим чаем. А Лев Николаевич, как ни в чем не бывало заявил, что лучшее средство согреться - это играть в четыре руки, и уселся с хозяйкой за рояль.

Впрочем, Лев Николаевич еще до этого случая заметил, что Попов менее вынослив, чем он, и обычно (как это рассказывал Евгений Иванович), устраивал привалы раньше, чем сам уставал.

С своей стороны, деликатный молодой человек старался не быть в тягость Толстому. Если, например, Лев Николаевич выходил из избы, где они ночевали, чтобы посидеть на крылечке и послушать соловьев, то Евгений Иванович не торопился следовать за ним, старался предоставлять ему возможность чаще оставаться наедине.

- Как я ни стар и как я ни знаю нашу жизнь, всякий раз, когда идешь пешком, узнаешь ее снова, во всех отношениях - и в нравственном, и в умственном, - говорил Толстой.

Попов, с своей стороны, радовался общению со Львом Николаевичем и деревенской обстановке, забывая на время о душной атмосфере большого города^*.

^* (О пешеходном путешествии с Толстым Е. И. Попов рассказывал в своих "Отрывочных воспоминаниях о Л. Н. Толстом". См.: Летописи Гос. Литературного музея. 11, М., 1938, с. 376-377.)

В недалеком прошлом Попов был богатый человек, прекрасно одевавшийся, носивший цилиндр и разъезжавший в коляске. У него была красавица жена, с которой он разошелся из-за ее несочувствия его новым, сложившимся под влиянием Толстого, взглядам и его новому образу жизни.

Сам Евгений Иванович тоже был красавцем, даже в ту позднюю пору, уже после смерти Льва Николаевича, когда я его узнал: высокий рост, продолговатое, грузинского типа, лицо, благородный нос с горбинкой, высокий лоб, длинная, чуть не по пояс, остроконечная, черная с проседью борода, живые, добрые черные глаза и довольно длинные волнистые волосы на голове. Н. В. Давыдов, знавший Попова лет на десять раньше меня, находил, что по типу это был вылитый Иоанн Креститель с картины Иванова "Явление Христа народу".

В молодости Попов, конечно, был еще красивее, и меня не удивляет яснополянское предание о том, что в 90-х гг. Татьяна Львовна Толстая была очень неравнодушна к Попову, с которым она и позже находилась в добрых, дружеских отношениях.

Немного иначе относилась к Попову экспансивная жена Толстого София Андреевна. Для нее это был один из "темных" (в противоположность светским или светлым посетителям дома), т. е. единомышленников, уже начинавших с конца 80-х и начала 90-х гг. прошлого столетия, создавать вокруг яснополянского проповедника свое окружение. Когда в 1894 г. Лев Николаевич однажды снялся в группе старейших своих последователей, а именно Черткова, Бирюкова, Горбунова-Посадова, Трегубова и Попова, София Андреевна отправилась в фотографию, вытребовала негатив снимка и уничтожила его вместе с готовыми отпечатками. У нее не поднялась, однако, рука на изображение самого Льва Николаевича. София Андреевна вырезала это изображение и сохранила его.

Попов был человеком большого ума, такого же остроумия и такой же доброты. И ум, и остроумие его были именно добрыми. Он принадлежал к тем, кто пытался выполнять все строжайшие нравственные требования Толстого и главное из них - отказ от привилегированного положения и переход к труду рук своих, труду, прежде всего, земледельческому. Как он ликвидировал свое привилегированное положение и кому "роздал богатство" - не знаю, но, во всяком случае, он, действительно, со времени сближения с Толстым кормился трудами рук своих.

Между прочим, Попова заинтересовала идея ручного земледелия, без употребления тягловой силы животных, теория хлебного поля-огорода, и на эту тему он написал книжку, признававшуюся и долго остававшуюся среди интеллигентных земледельцев весьма авторитетной^*.

^* (Л. Н. Толстой в статье "К рабочему народу" (1902) упомянул изданную "Посредником" книгу Е. И. Попова "Хлебный огород" с большой похвалой. По его мнению, эта книга показывает, "во сколько раз еще может увеличиться при хорошей обработке производительность земледелия, и во сколько раз большее против теперешнего количества людей может кормиться с того же количества земли" (Толстой Л. Н., т. 35, с. 127-128))

Ему принадлежит также вышедшая в 1895 г. в Берлине, а потом переизданная в 1898 и 1903 гг. Чертковым в Англии брошюра "Жизнь и смерть Е. Н. Дрожжина", с описанием подвига отказавшегося от царской службы и замученного в тюрьмах сельского учителя Дрожжина (1886-1894). К брошюре этой Л. Н. Толстым написано послесловие^*.

^* (См.: Послесловие к книге Е. И. Попова "Жизнь и смерть Евдокима Никитича Дрожжина" (1866-1894). Толстой Л. Н., т. 39, с. 81-98.)

В 1894-95 гг. Попов вместе с Толстым переводил (с немецкого перевода) и комментировал сочинение Лао-Цзы "Тао-Те-кинг".

Имеются также у Попова работы для детей по математике и естествознанию. Педагогические вопросы особо интересовали его.

Наконец, духовные интересы выразились у Попова еще в том, что он усердно переписывался с Толстым, затрагивая в своих письмах разные серьезные вопросы. Толстой охотно отвечал близкому и симпатичному ему человеку, тем более, что это был для него самого предлог - коснуться целого ряда новых тем и высказаться по ним. Ответы Толстого Попову опубликованы и, конечно, никогда не потеряют своего значения для исследователей жизни и мысли "великого писателя русской земли".

Я познакомился с Е. И. Поповым, помнится, на похоронах Л. Н. Толстого в 1910 г., когда Попов посетил дом Черткова в Телятинках, но чаще всего встречался с ним после Февральской революции, в популярной тогда вегетарианской столовой. В эти месяцы я видал Евгения Ивановича обычно окруженным молодежью и что-нибудь рассказывающим ей или сидящим у фортепьяно и распевающим с нею народные песни. Он и меня привлекал к этому занятию. Душа его была еще молода.

Впрочем, он подходил к молодежи не совсем как равный, а как педагог, никому себя не навязывающий, но обязательный и охотный друг-педагог.

Один раз у Попова зашел с молодежью разговор о счастье: кто счастлив и в чем счастье. Евгений Иванович удивил меня тем, что высказал совершенно не "толстовскую" мысль о счастье. По его мнению, чтобы достичь счастья, человек должен жить сообразно своим желаниям, отдаваясь этим желаниям свободно и свободно следуя туда, куда они влекут.

Слова Евгения Ивановича удивили не только меня, но и других из числа присутствовавших молодых людей. Послышались возражения, вроде того, что если, мол, следовать бесконтрольно своим желаниям, то эти желания могут бог знает куда завести. Нечто подобное возразил и я - может быть, с большей энергией, чем остальные.

- А ты, с твоими взглядами, счастлив? - в упор спросил меня Евгений Иванович. - Скажи, ты сам счастлив?

Я попробовал было уклониться от ответа и отшутиться, указывая, что мои личные счастье или несчастье никого не интересуют и на принципиальной постановке вопроса отразиться не могут. Но старик не отпускал меня и требовал ответа. Я сказал: да, счастлив! В то время я, в самом деле, чувствовал себя, в общем, счастливым, и я мог так ответить.

Евгений Иванович замолчал, но ответ мой как будто его не удовлетворил: он поглядывал на меня искоса недоверчивым взором. "Вот, дескать, расхвастался молодой человек!"...

И вопрос, и сомнение живого ума искреннего старика были, конечно, обоснованы. Большинство последователей Толстого, как и я, были внутренне удовлетворены тем, что нашли в его морали какой-то, более разумный и человечный путь жизни, но это внутреннее удовлетворение редко бывало полным и, следовательно, редко достигало уровня счастья. Ряд внутренних противоречий, и среди них такие жгучие вопросы, как активное участие в революции, взаимоотношение физического и умственного труда, аскетизм в любви и браке, терзали умы и сердца молодых людей, искавших у Толстого ответа на мучившие их проблемы.

Но ведь именно это Попов и подозревал, ведь именно потому и подымал он "дикий" с догматической "толстовской" точки зрения вопрос о следовании своим желаниям. "Тебе хочется счастья? Борись за него! - как будто предлагал он молодым людям, предлагал, любя их и любя человека. Ни подобной постановки вопроса, ни подобного отношения к людям, конечно, нельзя было бы ожидать от Черткова (по его узости и душевной черствости) и даже, скажем, от Бирюкова или Горбунова-Посадова (по нерешительности, по отсутствию смелости), но Попов, не претендовавший на роль "вождя" в "толстовском" движении и скромно державшийся в сторонке от центров "толстовства", на деле был и умнее, и самостоятельнее, и истинно гуманнее многих из своих друзей и соратников-однолеток.

"Еретические" мысли о том, что стремление к счастью - естественно и что "благо личности не призрачно, а законно", давно уже бродили в голове Попова, и он не колебался поделиться ими с Толстым. И всегда глубокий, искренний и человечный Лев Николаевич ответил ему 17 января 1890 г., что он и сам "недавно думал", хотя "по-своему", о том, что осуждение людей, не следующих его нравственному учению, "не только несправедливо, но даже жестоко, вроде того, как злиться и бить глухонемого за то, что он не делает того, что я велю. Я много грешен в этом и стал понимать это только последнее время"^*.

^* (Толстой Л. Н., т. 65, с. 7-8.)

Прошло еще несколько лет, и я снова потерял из виду Е. И. Попова.

Потерял - и нашел, где же? Далеко в Сибири, под Алтаем, близ родного моего Кузнецка - в образовавшейся там земледельческой коммуне. Евгений Иванович не побоялся, на старости лет, пуститься в далекую Сибирь и поселиться в коммуне на правах учителя и воспитателя детей и молодежи. Жизнь тут была нелегкая: и морально - вследствие непонимания со стороны окружающих зажиточных крестьян, и материально - вследствие необходимости приноравливаться к новым условиям климата, тяжелого сельскохозяйственного труда и т. п. Евгений Иванович делил все трудности с остальными участниками коммуны...

Передо мною фотография: невысокая, грубо побеленная светелка с неровной поверхностью стен, ничем не покрытый грубый деревянный стол и вокруг него - такие же деревянные лавки, на столе - бедный обед в бедной посуде и на лавках - ряды плохо одетых пожилых и молодых людей, мужчин и женщин, с загрубевшими от труда, ветров и непогоды лицами и руками. Они черпают из общей чашки деревянными ложками какую-то похлебку. И среди них - бедно одетый, но еще стройный, горбоносый старец, с грузинского типа лицом и с длинной седой бородой; это - Евгений Иванович Попов. Обед в земледельческой коммуне...

Так соединил Евгений Иванович свою судьбу с судьбой людей, взявшихся за плуг и лопату. Среди этих людей, стремясь понять и принять новую жизнь, он прожил до конца своих дней. Ими же, их любящими руками, он был похоронен в сибирской земле.