Н. В. Давыдов (1848-1920)

(Впервые напечатано в кн.: Булгаков Вал. Ф. Лев Толстой, его друзья и близкие.)

За близкого Л. Н. Толстому человека и друга его семьи слыл с давних лет известный общественный деятель Николай Васильевич Давыдов, председатель Московского окружного суда и доцент Московского университета.

Николай Васильевич познакомился с Толстым в 1878 г., когда он, будучи еще молодым человеком, состоял прокурором Тульского окружного суда. Человек он был в высшей степени порядочный, доброжелательный, общительный, - этого было достаточно, чтобы случайно завязавшееся с семьей Толстых знакомство укрепилось и мало-помалу перешло почти что в дружбу. Проживая в Туле, до своего перевода в Москву, Николай Васильевич в 1889 г. участвовал в знаменитом домашнем спектакле в Ясной Поляне, когда впервые, по только что набросанной (и даже не совсем законченной) рукописи автора, поставлена была комедия "Плоды просвещения"^*. В этом спектакле Давыдов играл роль профессора.

^* (Постановка комедии "Плоды просвещения" состоялась в Ясной Поляне 30 декабря 1889 г. См.: Давыдов Н. В. Из прошлого. М., 1914, с. 287-291; Толстая С. А. Первое представление комедии Л. Н. Толстого "Плоды просвещения" ("Солнце России", 1912 г., № 145 от 7 ноября, с. 9-11).)

Известно, что толчком к написанию "Плодов просвещения" послужил спиритический сеанс в доме московского барина Н. А. Львова, на котором Лев Николаевич присутствовал. Привел же его на сеанс именно Давыдов.

Давыдовым же даны были Л. Н. Толстому материалы для двух других его драматических произведений, именно "Власти тьмы" и "Живого трупа". В основу и той, и другой из этих пьес положены случаи из судебной практики Давыдова. Когда в печать проникли слухи о том, что Толстым написана пьеса "Труп" (как она сначала называлась), сюжет которой взят из действительной жизни, к писателю явился в Москве прототип Феди Протасова, некий Гимер, с просьбой устроить его на какое-нибудь место и с обещанием перестать пить. Лев Николаевич послал его с письмом к Давыдову, и тот предоставил Гимеру в суде скромную должность, на которой тот пробыл до смерти, причем, действительно, больше уже не пил.

В доме Давыдова в Туле состоялось в 1893 г. первое знакомство Толстого с К. С. Станиславским.

Надо сказать, что Давыдов, любивший все в жизни, страстно любил и театр, хотя и не как автор, а просто как зритель. Позже он состоял в Москве членом репертуарного комитета Малого театра, близко знал многих актеров и актрис и дружил с директором театра знаменитым А. И. Сумбатовым-Южиным.

Когда Толстой писал роман "Воскресение", Давыдов водил его в суд - для ознакомления с обстановкой. В Туле он был с ним также в приюте для несовершеннолетних, устроенном купцом Баташевым. А в молодые годы ходил с Толстым на "тягу" - по вальдшнепам...

По своим убеждениям Давыдов принадлежал к либералам-прогрессистам, хотя ни в какой партии не состоял. Личные отношения связывали его, однако, со многими "кадетами".

Занимая впоследствии в Москве пост председателя суда, Давыдов остался при этом порядочным человеком. Когда правительство потребовало от всех членов судебной магистратуры подписки о непринадлежности к противоправительственным партиям, Давыдов подал в отставку, считая предъявленное требование насилием над совестью.

Именно после этого он был избран доцентом юридического факультета Московского университета, где ректором состоял тогда А. А. Мануйлов. Богатая судебная практика Давыдова дополняла для него то, чего могло не хватать ему как ученому-теоретику. Он душой отдался новому делу и свыкся с новым положением, - между тем произошла новая катастрофа. Реакционный министр народного просвещения Кассо уволил нескольких профессоров университета. Тогда их коллеги, все - цвет русской науки, в знак протеста против действий министра и солидарности с уволенными, покинули университет. Их было несколько десятков человек, и среди них находился и немолодой уже доцент Давыдов.

Такой демократизм и общественная стойкость были в то время не очень частым явлением. Тут можно допустить, что на поведении Давыдова сказалось как-то и нравственное влияние Толстого. Если Николай Васильевич не находил в себе силы добровольно отказаться от своего привилегированного положения деятеля на ниве казенной юриспруденции^*, то не захотел занимать его, когда совесть его подверглась слишком тяжелому испытанию. Он не способен был воплотить идеал учения Толстого, скажем - взяться за плуг, но неспособен был также перестать быть уважающим себя, порядочным человеком. Совесть наметила определенные границы возможного и невозможного, а для чиновника того времени и это было уже очень важно.

^* (4 мая 1884 г. Л. Н. Толстой после очередной встречи с Н. В. Давыдовым записал в дневнике: "Прокурорство Давыдова невыносимо отвратительно мне" (Толстой Л. Н., т. 49, с. 90.))

На счастье Николая Васильевича нашлась еще другая интересная сфера деятельности для него и после ухода из суда и университета. Этой сферою было председательствование в правлении Московского городского народного университета имени Шанявского. Университет Шанявского, как известно, чрезвычайно широко и успешно развивал свою деятельность, и Николай Васильевич с увлечением и радостью отдавал руководству университетом свои силы. Как председателя правления его в высшей степени ценили. Он пользовался всеобщим уважением, никогда не вносил в дело ничего личного и умел примирять все противоположные течения и отстранять тяжелые столкновения в профессорской среде. И опять хочется спросить: не делалось ли это отчасти и во имя Толстого? Не Толстого лично, а возвещенных им нравственных принципов?

При Толстом Давыдов был, подобно М. А. Стаховичу или А. Ф. Кони^*, одним из тех немногих высокопоставленных и влиятельных лиц, через которых Лев Николаевич устраивал свои "практические" дела. Тут я, конечно, только шутя говорю и о "своих", и о "практических" делах вообще. В последние годы жизни Толстого у него вообще (исключая злополучного завещания)^** никаких уже "практических" дел не было. Он уже весь целиком принадлежал духовным интересам, творчеству, миру. Если же и занимался еще "делами", то это были только исключительно дела помощи разным лицам и, в особенности, постоянные ходатайства о смягчении или улучшении участи революционеров, а также тех единомышленников, на которых опускалась тяжелая карающая рука государственного закона.

^* (Кони Анатолий Федорович (1844-1927), судебный и общественный деятель, автор мемуаров о Л. Н. Толстом.)

^** (О завещании Толстого см. в очерке "Уход и смерть Л. Н. Толстого".)

Вот в этих-то случаях Толстой и обращался к Давыдову, Стаховичу, Кони, Д. Олсуфьеву^*, реже - к В. А. Маклакову^** или к своему свояку сенатору А. М. Кузминскому, и те делали, что могли. Иногда это были также просьбы Льва Николаевича об "устройстве" какого-либо бедняка или бедной женщины "на место", об оказании кому-нибудь, роковым и несправедливым образом ушибленному жизнью, протекции. Все делали для заботливого хлопотуна его столичные друзья!

^* (Олсуфьев Дмитрий Адамович (1862-?) - сын близкого знакомого Толстого А. В. Олсуфьева; в 1906-1907 гг. - член Государственного совета.)

^** (Маклаков Василий Алексеевич (1870-1957), адвокат, член Государственной думы.)

Давыдов никогда ему не отказывал: хлопотал, устраивал, помогал бедному, вступался за гонимого. У него накопилось множество маленьких, коротеньких записочек и писем Толстого, с которыми являлись к нему разные лица непосредственно от Льва Николаевича из Ясной Поляны или из других пунктов, городских или деревенских, но непременно с этими, столь дорогими для получающего, коротенькими, суховато милыми, написанными характерным, острым и тонким почерком рекомендательными записочками от яснополянского старца... Теперь записочки эти хранятся в архиве писателя в музее Л. Н. Толстого.

В 1910 г. Давыдов при мне посетил Толстого в Ясной Поляне. Отношение его ко Льву Николаевичу было благоговейное. С своей стороны, и сам Лев Николаевич отнесся к Давыдову подчеркнуто-внимательно: "Такой дорогой гость!" - все повторял он. И говорить-то им как будто было не о чем; уж очень чужды Льву Николаевичу в старости стали и суд, и казенная наука, особенно юриспруденция, но все-таки беседа и встреча стариков - 80-летнего и 60-летнего - прошли под знаком исключительного взаимного уважения и внимания. Нечего и говорить, что за постоянную добрую готовность откликнуться на ту или иную просьбу Лев Николаевич был полон признательности к Давыдову.

После смерти Толстого Давыдов избран был председателем вновь образовавшегося Общества в Москве, организовавшего сначала Толстовскую выставку, а потом и постоянный Толстовский музей. Опять - и в этом новом качестве - Давыдов сделал много полезного, доброго и важного, как прекрасный руководитель большого и ответственного культурно-общественного начинания. И, конечно, без любви к Толстому он не мог бы столь удачно и с таким самозабвением руководить созданием музея - памятника великому писателю и мыслителю. Заведуя Толстовским музеем, я убедился сам, как легко работалось с Николаем Васильевичем и как искренне заботился он о деле, нигде не выдвигая вперед своей личности, умело сглаживая все шероховатости в работе и, действительно, соединяя, а не разъединяя людей в этой деятельности.

А годы все убегали. Эспаньолка испанского гранда на подбородке стала белее снега, изящный стан согнулся... С первой мировой, а затем и гражданской войной пришли затруднения; не стало дров, мяса, сахара, белого хлеба, не стало и здоровья... Николай Васильевич заболел и надолго слег в маленькой спаленке своего особняка. Но он продолжал, однако, интересоваться делами. Вне их, по-видимому, не находил успокоения. И вот я должен был постоянно посещать его и рассказывать о течении работы по организации Толстовского музея в новом здании на Пречистенке (ныне улица Кропоткина). Секретарь Правления университета Шанявского доцент П. А. Садырин часто сменял меня у постели больного, докладывая ему о положении дел в университете.

В долгие часы и дни бездеятельного лежания в постели прошлое, должно быть, пробегало во всем своем многообразии и пестроте перед духовным взором Николая Васильевича. Пришло время и критической оценки своего жизненного пути, время покаяния.

Однажды в беседе со мной Николай Васильевич стал вспоминать о своей прокурорской, судейской деятельности, и мне показалось, что на одре тяжелой болезни его мучают воспоминания о бесчисленных обвиненных и присужденных им к разным срокам наказания преступных или просто несчастных людях. Не вставали ли с укором их тени перед бывшим прокурором и председателем суда, давно уже поколебленным в своих незыблемых убеждениях государственника, имеющего право и власть карать и миловать?

- Ведь почему я иногда, как прокурор, настаивал на наказании того или иного лица? - говорил мне, как бы оправдываясь, Давыдов. - Потому, что это лицо действительно совершило тот или иной инкриминированный ему поступок. А, между тем, тут же выступавший адвокат просто бессовестно отрицал это и требовал оправдания подсудимого. И присяжные заседатели подчинялись его влиянию... Но как же можно было оправдывать виновного! Раз украл, так украл. Убил, так убил. И надо нести ответственность за это. Нельзя же про укравшего сказать: "Нет, он не украл!" Про убившего: "Нет, он не убил!" и отпустить их на свободу! Вот почему я и настаивал на признании факта. А, между тем, меня называли строгим прокурором!..

Давыдов скончался 26 мая 1920 года.

Печальны были его похороны. На отпевание в старинной церковке, стоявшей против его дома, собралось еще довольно много его старых друзей и знакомых, но до отдаленного кладбища - в Даниловском монастыре - почти никто не дошел, и в конце концов у свежевырытой могилы, кроме жены и дочери Николая Васильевича, оказалось точным счетом всего-навсего 4 человека: А. Д. Оболенский, С. Л. Толстой, доцент П. А. Садырин и автор этих строк. Боюсь, что на жену и дочь покойного картина такого малолюдства произвела тяжелое впечатление. В самом деле, Николай Васильевич принадлежал когда-то к популярнейшим деятелям в Москве, много и бескорыстно делал для других, а теперь, когда влияние и власть его кончились, людям уже некогда было отдать последний долг его памяти. Правда, жилось тогда в Москве нелегко, трамвай не действовал, но все же такое равнодушие казалось неестественным.

Посоветовавшись с Сергеем Львовичем Толстым и получив его одобрение, я прочел над раскрытой могилой председателя Толстовского общества и председателя правления Народного университета имени Шанявского его собственную запись автобиографического характера, сделанную за 20 дней до смерти в моем литературном альбоме.

Вот что написал о самом себе Николай Васильевич:

"1920 г. Мая 6-го, Москва.

Дорогой друг Валентин Федорович, вот что могу вам сказать про свою жизнь, заглянув в прошлое. Быть может, та черта, на которую я укажу, представится вам заслуживающей внимания или даже по вашей природе, близкой вам.

Мне 72-й год, я смотрю на пройденную жизнь, как на нечто оконченное, к чему уже прибавлять нечего. И в результате этих слишком 70 лет жизни моей я могу и скажу совершенно искренно, что она, эта жизнь моя, была счастливая, и я с отрадным чувством вспоминаю ее, заглядываю в прошлое. Конечно, и у меня были тяжелые переживания, и приходилось иной раз страдать, - но это были исключения. Зависело благополучие моей жизни, как я думаю, от свойств моей духовной природы, от случайности (самое течение и обстановка жизни), но и от того, что я всегда смотрел на людей, с которыми сталкивался, дружелюбно, часто уступал при каких-либо столкновениях, охотно помогал в том немногом, что было мне доступно, и избег совершенно чувства вражды, желания мстить и т. п.; в худших случаях я просто "уходил". Благодаря этому, я, - так мне казалось, - с своей стороны встречал лишь доброе ко мне отношение, помощь и дружбу...

Сейчас я тяжело болен, условия жизни тяжелы мне, как и другим, но все-таки думаю, что эту тяжесть мне легче переносить, чем многим другим, именно благодаря той атмосфере дружелюбия, терпимости и добродушия, про которую я говорил. В этом меня в полной мере поддерживал и Лев Николаевич.

Сердечно преданный и уважающий Вас Н. Давыдов",

Эта исповедь покойного Н. В. Давыдова только и прозвучала, при нашем прощании с его телом, на кладбище Даниловского монастыря. Ею кончу и я свое повествование об этом, во многом "чужом", но во многом и "близком" друге Толстого.