В кругу семьи (1912-1919 гг.)

(Впервые напечатано в кн.: Булгаков Вал. Ф. О Толстом. Воспоминания и рассказы. Тула, 1964.)

1

Когда, после почти двухгодичного отсутствия, я навестил в 1912 году Софию Андреевну Толстую в Ясной Поляне, я нашел ее значительно оправившейся после страшного удара, обрушившегося на нее в ноябре 1910 года: ухода и смерти Льва Николаевича. Она выглядела уже не такой худой и осунувшейся, как раньше, держала себя спокойнее, не было прежней нервности, и даже о своем "враге" Черткове она говорила уже как будто без прежней страстной ненависти.

Ясная Поляна была все та же. В зале по-прежнему красовались чудные портреты Толстого работы Крамского и Репина, белели бюсты по углам, стояли два рояля и точно звал к себе уютный уголок со старинным столом, диваном и креслами красного дерева.

Я заглянул в комнаты Льва Николаевича, где, казалось, все застыло в том виде, как было при нем. Только множество металлических венков с фарфоровыми цветами и несколько серебряных венков, возложенных при похоронах на гроб великого писателя, ненужной и навевающей печальные воспоминания грудой возвышались перед запертой дверью на балкон.

Ясная Поляна ничего не потеряла в своем обаянии. Помню, я завел граммофон и поставил одну из любимых пластинок Льва Николаевича: вальс Штрауса "Весенние голоса" в исполнении пианиста Грюнфельда. Музыка звучала так же увлекательно и чарующе, как и раньше, только... только великого хозяина старого дома уже не было в живых.

Странное дело! Дом казался теперь как-то проще, живее, незамысловатее. Люди выглядели более беззаботными, точно какой-то тяжелый долг свалился с их плеч, точно им не нужно уже было решать какую-то трудную и ответственную задачу, возлагавшуюся на них раньше самим присутствием великого старца. Да, его не было, и уровень обитателей дома сразу упал. Уже не приходилось, волей или неволей, подтягиваться к тому, кто шел далеко впереди и чей ум в любом вопросе забирал глубоко-глубоко, докапываясь до самой основы дела.

Стало возможным жить проще, беззаботнее, эгоистичнее, не ломая голову над разрешением великих проблем о служении людям, о народе, о работе над собой, о смерти и бессмертии.

Чаще наезжали в дом сыновья, внуки Софии Андреевны, аристократические знакомые. Присутствие "странного", ненарочно требовательного старца с его "суровым и правдивым голосом, обличавшим всех и все" (М. Горький)^*, уже не стесняло больше. Можно было повеселиться и подумать о себе. Воскресли теннис, крокет и серсо, зазвучали пение и фортепьяно, по вечерам ставились "шарады", организовывались поездки по окрестностям на кровных, рослых лошадях. В 1910 году для этого как-то не находилось времени...

^* (Горький М. История русской литературы. М., 1939, с. 295.)

Наконец, раскрывались карточные столы, по углам зеленого поля расставлялись бронзовые подсвечники, и важные, усатые, упитанные пожилые люди с жирными затылками сосредоточенно и деловито устремляли взоры в магические карточные веерочки...

Такой вечер застал я, посетив Ясную Поляну в конце августа 1912 года.

София Андреевна попеняла, что я не навестил ее 22-го, в день ее рождения.

- Это был первый веселый день в Ясной Поляне после смерти Льва Николаевича, - говорила она. - Съехалась вся моя семья, я была очень тронута... Повеселились бы! Андрюша плясал...^*

^* (Андрюша - Андрей Львович, шестой сын Л. Н. Толстого.)

23-го сентября София Андреевна праздновала пятидесятилетие своей свадьбы. Лев Николаевич не дожил два года до этого семейного торжества. У Чертковых в Телятинках, где я тогда жил, говорили, что день свадьбы был "несчастнейший день в жизни Толстого". Я этому не верил.

Прихожу 23-го сентября в Ясную Поляну. София Андреевна - вся в белом. "Сегодня не простой день, а особенный, важный, праздничный", - как бы хотела она сказать своим туалетом. Но лицо было печальное, заплаканное.

Говорили, что до 4-х часов утра она читала письма Льва Николаевича к ней - жениховские и первого, счастливого времени замужества. А потом легла и три раза видела Льва Николаевича во сне.

И все это было так понятно! Понятно и сочувственно мне. И человечно. Отчего же там, за три версты, у Чертковых, не хотели совершенно считаться с сердцем и душой униженной женщины? Отчего надо было и теперь отгораживаться от нее глухой, непроницаемой стеной недоверия и ненависти?

Вспомнилось, как Владимир Григорьевич Чертков старался тогда же разъяснить мне свое "истинное отношение" к Софии Андреевне. По его словам, у него не было и малейшей ненависти к ней, "как к человеку". Если же он говорил и писал о семейной драме Толстого в газетах, то только для того, чтобы выяснить, почему Лев Николаевич так долго не уходил из Ясной Поляны, в то время как оставаться в ней для него было мучительно. Но он оставался потому, что это был его "крест": жить с такой женой, как София Андреевна. Ничего "высокого" в уходе Льва Николаевича нет. Воображают, что это был подвиг. Но подвиг был как раз в том, что Толстой так долго оставался с своей женой, а не в том, что он ушел от нее.

Слушая Черткова, трудно было усвоить его "истинное отношение" к Софии Андреевне.

В ответ на его рассуждения я только заметил, что все-таки, по-моему, лучше не касаться семейной драмы Толстого в печати до тех пор, пока жива его жена.

Тут Чертков заволновался.

- Да, - воскликнул он, - но подумай: ведь тогда умрет целое поколение и ничего не узнает об истинных причинах ухода Льва Николаевича и об обстоятельствах его жизни в Ясной Поляне...

В этой заботе о том, чтобы снабдить "целое поколение" необходимыми сведениями, прежде чем оно умрет, был весь Чертков!

2

В конце 1912 года Толстовское общество в Москве возбудило вопрос о научно-библиографическом описании огромной яснополянской библиотеки Л. Н. Толстого. Списавшись с Софией Андреевной, оно предложило проф. А. Е. Грузинскому^* как руководителю и мне как исполнителю взять на себя эту работу. Надо было подробно описать более десяти тысяч названий и до двадцати двух тысяч томов! Приняв предложение Толстовского общества и обсудив методы работы с А. Е. Грузинским, я надеялся произвести эту работу в 5-6 месяцев, а задержался с нею в Ясной Поляне на три года.

^* (Грузинский Алексей Евгеньевич (1858-1930) - литературовед, автор ряда исследований о творческой истории произведений Толстого.)

Работа была в высшей степени интересная, но в то же время "утомительная". Я проглотил всю накопившуюся с годами пыль из всех 23-х шкафов яснополянской библиотеки и часто, изнывая под бременем библиографии, бременем, почти непосильным в 26-27 лет, горько сетовал на свою судьбу, но все же довел описание до конца.

В Ясной Поляне в эти годы жили, кроме старых слуг, только София Андреевна с своей компаньонкой художницей Ю. И. Игумновой^* (которую позже сменила девушка-дочь священника из соседнего села Кочаки), друг и врач Л. Н. Толстого Д. П. Маковицкий, продолжавший с прежним самоотвержением лечить крестьян Ясной Поляны и окрестных деревень, да я.

^* (Игумнова Юлия Ивановна (Жюли, 1871-1940) - подруга Татьяны Львовны. С 1899 по 1907 гг. помогала Л. Н. Толстому в переписке.)

Несколько позже, по смерти мужа в имении Кочеты, Новосильского уезда, переехала на постоянное житье в Ясную Поляну старшая дочь Толстого Татьяна Львовна Сухотина. Время от времени приезжали в Ясную Поляну и гостили в ней сыновья Толстые или их жены, часто с детьми, а также старые друзья и знакомые хозяйки дома С. А. Толстой.

При жизни Льва Николаевича для меня (да думаю и для многих других) в Ясной Поляне существовал только он. Это была такая огромная личность, с таким огромным авторитетом и с такою силою непосредственного излучения ума и таланта, что все внимание невольно сосредоточивалось на ней и только на ней. Естественно, что, поселившись в Ясной Поляне по смерти великого писателя, я стал пристально приглядываться и к другим, жившим в ней постоянно или посещавшим ее лицам, и прежде всего - ко вдове и детям Льва Николаевича. И узнал их как будто действительно лучше, чем раньше. А если и нет, то больше с ними сжился.

Что касается подруги жизни Льва Николаевича, то и раньше она ко мне хорошо относилась, а теперь стала относиться еще лучше, доверчивее и сердечнее. Установилось и мое отношение к ней. Душана Петровича обычно не было дома. Ю. И. Игумнова либо занималась собаками, к которым она питала особую страсть, либо глубокомысленно молчала. Она не была к тому же свидетельницей последнего года жизни Толстого, и Софии Андреевне чаще всего приходилось обращаться с своими сетованиями и воспоминаниями ко мне. Кроме горячей любви ко Льву Николаевичу, нас сближали также любовь к природе и специально к яснополянской природе, любовь к литературе, к музыке, отрицательное отношение к войне. Мало-помалу у нас установились с одинокой и престарелой женщиной отношения матери с сыном.

Все это, впрочем, не было так просто. Хорошо, когда София Андревна была в спокойном состоянии. Тогда она могла интересоваться моей работой в библиотеке или слушать мои восторженные описания Алтайского и Приалтайского края, пускаться в воспоминания о том далеком времени первых двадцати лет своей совместной жизни со Львом Николаевичем, когда оба они были счастливы. Она рассказывала, как создавались "Война и мир", "Анна Каренина", с кого писал Толстой Анну (дочь Пушкина М. А. Гартунг^*, красавица с характерными завитками волос на затылке, и скромная экономка соседнего помещика Бибикова, Анна Пирогова^**, обманутая "барином" и бросившаяся под поезд в Ясенках), Стиву Облонского (кн. Д. Д. Оболенский и Васенька Перфильев)^***, Васеньку Весловского (Анатоль Шостак, сын начальницы института благородных девиц)^****. Я узнавал, что когда Лев Николаевич писал "Войну и мир" в угловой комнате внизу, под нынешней комнатой Софии Андреевны, то оп требовал обычно, чтобы молодая жена его присутствовала при этом. Счастливая София Андреевна сидела или полулежала обычно, прикорнув к ногам мужа, на мохнатой медвежьей шкуре и иногда незаметно засыпала в этой позе.

^* (Старшая дочь А. С. Пушкина - Мария Александровна была с 1860 г. замужем за Леонидом Николаевичем Гартунгом (1832-1877), служившем в Туле в коннозаводском ведомстве. Толстой встречался с ней в Туле в 1870-х годах. Некоторые черты ее облика воплощены во внешнем портрете Анны Карениной. См.: Шифман А. Загадки одного портрета. - "Литературная Россия", 1976, № 1.)

^** (Дочь полковника Анна Степановна Пирогова (1837-1872), экономка в доме соседа Толстого - помещика Александра Николаевича Бибикова, в январе 1872 г., на почве ревности, бросилась под поезд. Некоторые обстоятельства жизни и смерти А. С. Пироговой послужили Толстому материалом для изображения жизни и гибели Анны Карениной.)

^*** (Некоторые черты близких знакомых Толстого - тульского помещика Дмитрия Дмитриевича Оболенского (1844-?) и бывшего приятеля юности Толстого, московского чиновника Василия Степановича Перфильева (1826-1890) воплощены в образе Стивы Облонского в романе "Анна Каренина".)

^**** (Шостак Анатолий Львович (1841-1914), дальний родственник С. А. Толстой, впоследствии черниговский губернатор. Один из эпизодов его приезда в молодости в Ясную Поляну послужил Толстому материалом для создания сцены изгнания К. Левиным из своего имения Васеньки Весловского.)

Выслушивал я также горячие заявления Софии Андреевны о том, что она всегда была верна своему мужу, даже "пожатием руки" не изменила. Если же ее обвиняли (младшая дочь и другие недоброжелатели из домашнего круга) в особом внимании к композитору С. И. Танееву, несколько раз, в давние времена, гостившему в Ясной Поляне, то и это было совершенно несправедливо: Танеев чудно играл на рояле, и внимание ему София Андреевна дарила именно как пианисту, а не как мужчине. Игра Танеева для нее особенно важна была после смерти сына Ванички в 1895 году: только музыка и забвение, которое она находила в музыке, утешали ее в ее безысходном, безмерном горе, серьезно нарушившем ее душевное равновесие. А из этого сделали "роман"!^*

^* (Имеется в виду кратковременное платоническое увлечение С. А. Толстой в 1890-х годах композитором С. И. Танеевым, доставившее Л. Н. Толстому много тяжелых переживаний. См. об этой исследование Н. Н. Гусева "К истории семейной трагедии Толстого" ("Литературное наследство", т. 37-38, кн. 11. М., 1939, с. 674-697).)

Софии Андреевне нравился князь Леонид Дмитриевич Урусов^*, и когда однажды во время верховой прогулки князь, сидевший на английской лошади, провалился под мост, то она страшно перепугалась и вскрикнула, но первое чувство страха было у нее будто бы не за Урусова, а за лошадь. И Лев Николаевич не ревновал (?) ее. Он говорил бывало: "Я понимаю, что ты любишь Урусова, и ничего не имею против этого, потому что я сам люблю его!.." Урусов же всегда повторял Софии Андреевне: "Графиня, я перед вами всю жизнь на коленях!.."

^* (Урусов Леонид Дмитриевич (ум. в 1885 г.) - близкий знакомый Толстых. В 1876-1885 гг. тульский вице-губернатор.)

Почти то же говаривал ей, бывало, и поэт А. А. Фет, по словам Софии Андреевны "скучный старикашка", с которым можно было говорить только об овсе да о лошадях...

София Андреевна с детства знала Льва Николаевича, и только в ее памяти (если не по личному впечатлению, то по рассказам) мог сохраниться такой эпизод. На одном великосветском бале-маскараде несколько молодых людей, одетых бабочками и мотыльками, ввезли в большой зал золотую колясочку с барышнями-девицами Самариными, одетыми тоже в соответствующие костюмы. Одним из мотыльков был граф Л. Н. Толстой.

- В молодости, женившись, - рассказывала также София Андреевна, - Лев Николаевич все оберегал мою нравственность. Ни за что не давал читать мне Золя. Умолял меня: ради бога, не читай Золя! Ну хорошо, я и не читала. Точно так же ни за что не хотел, чтобы я прочитала "Le dame aux camelies"^* Александра Дюма. Я и ее не читала. Ужасно строго охранял меня!.. Я уже потом "научилась": не от него, а больше от детей, из рассказов их...

^* ("Дама с камелиями" (франц.).)

Такие повествования я, конечно, слушал охотно и с интересом. Но, к сожалению, София Андреевна, по большей части, неминуемо соскальзывала до бесконечных повторений своих обид и огорчений, связанных с 1910 годом. Ей хотелось оправдаться в том, что она омрачила последние месяцы жизни Льва Николаевича, и она сваливала вину на него. Тут у нее проявлялось прямо озлобленное отношение к памяти мужа, и когда она, за вечерним чаем, начинала, краснея пятнами и потрясывая от нервного волнения головой, бранить Льва Николаевича, слушать ее становилось чрезвычайно тяжело.

Все речи сводились обыкновенно к тайному завещанию.

- Злой, гадкий, подлый поступок! - говорила София Андреевна.

Мне казалось иногда, что не только завещание или отдельные поступки Льва Николаевича, но весь его стариковский, за последние годы, облик не близок, не дорог был Софии Андреевне. Она и сама как-то призналась в этом, заявив, что вспоминая Льва Николаевича, она старается не думать о нем таком, каким он был в последнее время: "Подальше, подальше от него!.." С любовью вспоминала София Андреевна только то время, когда не было еще никаких "темных" (т. е. "толстовцев") и когда в их доме бывали Урусовы и Самарины^*, а не какие-нибудь... И тут шли имена ее "врагов" с добавлением самых резких эпитетов.

^* (Самарины Петр Федорович (1830-1901) и Юрий Федорович (1819-1876) - тульские дворяне, близкие знакомые Толстого.)

- Я с Львом Николаевичем прожила сорок восемь лет - и так его и не поняла, - заявила однажды София Андреевна. - Или уж очень приходится осуждать... Так лучше не понимать!..

Иногда мне жаль становилось бедную, озлобленную, надломленную жизнью Софию Андреевну! Тогда я напрягал все свои усилия, чтобы сохранить спокойствие, ровно и без раздражения принимать все, что она говорила и, с своей стороны, не омрачать ненужными спорами и резкостями ее печальный закат. Не всегда мне это удавалось. Однажды я вышел демонстративно из комнаты, в другой раз писал письмо Софии Андреевне, выставляя свои "требования" и угрожая отъездом^*. Но так как желания поссориться всерьез ни с той, ни с другой стороны, по-видимому, не было, то все кончалось объяснениями и примирением.

^* (См. письмо В. Ф. Булгакова к С. А. Толстой от 17 марта 1914 г. и ответ С. А. Толстой от того же числа в наст. изд. ("Письма С. А. Толстой к В. Ф. Булгакову").)

3

Летом 1914 года я уезжал на два месяца в Сибирь, к матери. Переписывался оттуда с Софией Андреевной^*. Вернулся в Ясную Поляну в самом начале августа, в разгар мобилизации. Какая здесь была тишина по сравнению с той городской и дорожной сутолокой, из которой я только что вырвался!..

^* (Подробно об этом см. в наст. издании "Письма С. А. Толстой к В. Ф. Булгакову".)

Когда, впервые поднявшись по лестнице и войдя в дом, я услышал вдали топот ножек извещенной обо мне Софии Андреевны и потом увидел ее круглое, белое, улыбающееся лицо и коричневые Ягодины глаз, когда она подошла с протянутыми ко мне обеими руками, - то я, прежде чем поцеловать ее руки и принять ее поцелуй, сначала неподвижно остановился - в неожиданном удивлении: как я ей обрадовался!

И тогда же, в ближайшие дни, впервые заметил я, что в Софии Андреевне как будто совершается внутренний переворот, несомненный прогресс в сторону большей духовности. Она с покаянным чувством разбиралась в своем прошлом, строго себя судила вообще, живо и тяжело чувствовала весь ужас и все нехристианство войны, старалась сдерживаться в резкостях, и о Черткове говорила как-то с меньшим озлоблением, лучше относилась к прислуге, понимала, по ее словам, разницу положений своего и крестьян (праздного и легкого - тяжелого и трудного), понимала порабощение церкви государством, часто говорила (и, по-видимому, думала) о смерти и готовилась к смерти...

Последнее, впрочем, бывало и раньше. Один раз, в конце 1913 года, я зашел к Софии Андреевне в ее комнату за справкой по библиотеке и застал ее за раскладыванием по ящикам комода чистого белья, только что принесенного от прачки. (Горничная Софии Андреевны покинула тогда место, а новой еще не было).

София Андреевна, ответив на мой вопрос, задержала меня на минутку, достала с самого низа, из-под белья, и показала рубашку, в которой ее венчали со Львом Николаевичем, - бывшую белую, а теперь тоже состарившуюся и пожелтевшую рубашку, с небольшим количеством кружев и с сиреневыми ленточками...

- В этой рубашке меня и похоронят! - сказала София Андреевна. - А платье наденут на меня то, белое, в котором я была в последний свадебный день при жизни Льва Николаевича (23 сентября 1910 года)... Все это - и платье, и рубашку - я завяжу в узелок и напишу: "На смерть". Об этом будут знать люди, и они все исполнят...

Большое счастье, когда человеку удается сделать какое-нибудь доброе дело. Расскажу об одном добром деле Софии Андреевны, о котором без меня, пожалуй, никто не напомнит. Это один из тех "пустяков" на чашу весов наших деяний, от которых, если верить чудным русским легендам и сказаниям, подчас зависит и наш окончательный приговор.

В 1912-1913 гг. проживал в Ясной Поляне ночной сторож старик-черкес Осман. Османа не надо смешивать с другим, молодым и очень злым черкесом Шокеем, чье имя не раз упоминалось в рассказах о Ясной Поляне последних лет жизни Льва Толстого. Шокей караулил яснополянские леса, посевы и покосы, ловил крестьян-порубщиков и "злодеек"-баб, укравших травы на 3 копейки, и доставлял их на суд и расправу перед "ясные очи" самой помещицы, безмерно огорчая тем ее мужа, высоко поднявшегося над мирскими интересами. Шокей и после смерти Льва Николаевича все продолжал охранять хозяйственные интересы Софии Андреевны, а когда земля яснополянская перешла к крестьянам, то он (что за ехидная гримаса духа собственности!) нанят был этими, когда-то ненавидящими его, крестьянами для.... охраны леса от них же самих. Так то был Шокей. Что же касается Османа, то он охранял лишь помещичий дом и ночной покой его обитателей. Всю ночь ходил вокруг дома с колотушкой, а за эту ночную "музыку" София Андреевна кормила и поила старика.

Осман, вместе с своими братьями, тоже пристроившимися где-то по российским усадьбам, сослан был с Кавказа во внутреннюю Россию еще в молодости за преследовавшееся законом применение обычая кровавой мести. Это был удивительно кроткий, добрый и даже нежной души человек, который, однако, никогда не мог примириться с потерей родины и заживо сгорал и сох от тоски по ней.

От яснополянских крестьян и дворовых старик Осман, не понимавший по-русски и пользовавшийся при этом услугами Шокея, как переводчика, наслушался разных рассказов о графе-праведнике и относился к памяти Льва Николаевича, которого он уже не застал в живых, с большим уважением. Помню, как однажды я, Д. П. Маковицкий и Ю. И. Игумнова, очень любившие Османа, решили воспользоваться случайным отсутствием Софии Андреевны и повеселить старика, показав ему тот дом, который он караулил, но в котором никогда не бывал.

Мы позвали Османа в залу и завели граммофон, поставив пластинку с голосом Льва Николаевича. Показывая последовательно на репинский портрет Толстого и на граммофон, я объяснил Осману, что это "балабала" сам "граф". Осман был очень поражен. Не спуская глаз с граммофонной трубы, он улыбался, покачивая головой и прищелкивая языком. "Газават!" - промолвил он наконец, очевидно, соображая, что Лев Николаевич говорит какое-то поучение, что-нибудь священное, "божественное".

Когда граммофон умолк, старик-черкес подошел опять к портрету и долго вглядывался в него растроганными, слезящимися глазами.

- Гра-аф, гра-аф! - умиленно повторял он.

И вдруг, воздев руки кверху, стал молиться. Его старческие губы бормотали какие-то непонятные слова...

Мы застыли в удивлении и невольном благоговении.

Помолившись, Осман повернулся к нам и стал прощаться. Он протягивал к нам поочередно свою старческую, сморщенную руку, с чувством тряс наши руки и говорил:

- Пасиба, пасиба!.. Граф - карош человек!

- Хороший, хороший, - поддакивали мы ему.

Лицо у Османа было взволнованное и серьезное. Растроганы были и мы.

Вот этого-то жалкого и трогательного старика София Андреевна, которой тоже покоя не давала его тоска, сделала блаженнейшим из смертных. Ей пришла в голову благородная и счастливая мысль - написать кавказскому наместнику графу Воронцову-Дашкову и просить его разрешить Осману вернуться на родину, куда-то в Дагестан, чтобы хоть умереть не в чужом краю. Воронцов лично ответил вдове Толстого. Просьба ее была удовлетворена, и старик-черкес скоро покинул Ясную Поляну. Перед ним открылся любимый Дагестан. И если даже Осман побыл на родине недолго, то все же умер он успокоенный и примиренный. Благодарность Османа Софии Андреевне не знала границ.

4

Из сыновей Толстого, или из "Львовичей" как они иногда сами себя величали, после смерти Льва Николаевича чаще всех бывал в Ясной Поляне, пожалуй, Лев Львович^*. У него были семейные неполадки, а подчас его грызло безденежье и тогда он скрывался в Ясной Поляне и гостил у матери по неделе и больше. Это был неглупый, мыслящий, наблюдательный, иногда веселый и остроумный, но, вместе с тем, какой-то неприкаянный, разболтанный и непостоянный, а в общем, никчемный и жалкий человек. Мать его любила. Жалела. Была благодарна, что он скрашивает своим присутствием ее одиночество. У меня со Львом Львовичем установились, в общем, корректные и непринужденные отношения. Он возобновил в Ясной Поляне занятия скульптурой. Я живо интересовался его работой.

^* (Лев Львович Толстой родился в 1869 г., скончался в 1945 г. на родине жены, в Швеции. Писатель, автор повести "Яша Полянов", рассказа "Прелюдия Шопена", очерков путешествия по Швеции, а также книги "Правда о моем отце". Сотрудник консервативной газеты "Новое время". При жизни отца проживал в собственном доме в Петербурге. - Примечание В. Ф. Булгакова.)

По отношению к покойному отцу Лев Львович был по-прежнему, как и при жизни его, "в оппозиции". Не соглашался с ним во взглядах и осуждал за непоследовательность.

Однажды вечером, за чаем, я говорю:

- Как жалко смерти Льва Николаевича! Какая это была драгоценная жизнь!

- Да, - отозвался Лев Львович. - Но в последнее время отец так состарился, был уже не то, и был так жалок, и недобрый и несчастный.

- Это правда, - подхватила София Андреевна, - что недобрый и несчастный. А я-то, дура, подчинялась ему! И стала такая же, как он: и несчастная, и недобрая...

А я слушал и удивлялся: как это можно было считать Льва Николаевича недобрым?

В другой раз, - в Ясной Поляне гостил еще художник Сергей Николаевич Салтанов, - кто-то из четверки присутствующих поставил вопрос о том, у кого какое было самое счастливое время в жизни. И решили все высказаться.

Я начал:

- Самое счастливое время моей жизни было, во-первых, детство в Кузнецке, в Сибири и, во-вторых, один год жизни в Ясной Поляне при Льве Николаевиче.

С. Н. Салтанов заявил, что самым счастливым временем его жизни была первая, именно первая, поездка в Париж, с целью обучения художеству.

- Один раз, - медленно заговорила София Андреевна, - мы ходили за грибами, с корзинами, в "елочки": я, Ваничка (покойный сын Софии Андреевны. - В. Б.) и Саша (младшая дочь). И сели на бугорок. И было такое время прелестное, и Ваничка так ласкался ко мне, Саша тоже очень была мила, - и я подумала: чего мне больше надо? Ничего, ничего не надо! Так хорошо. И это было единственный раз в моей жизни, когда я сознательно почувствовала себя счастливой...

Вообще, София Андреевна часто говорила, что жизнь ее была счастливая, но тяжелая.

Последним высказался Лев Львович:

- Много было и хорошего, и дурного, счастливого и несчастливого... Я затрудняюсь назвать что-нибудь. А вообще, моя жизнь представляется мне серой...

- Серой, почему же? - возразила сыну София Андреевна. - Ведь вам, детям, все было предоставлено!

- Должно быть, оттого, что было много шума, - ответил сын...

В вечной и как будто столь неуместной полемике Льва Львовича с великим отцом, даже и после смерти последнего, мне чудилось иногда все же какое-то зерно истины. Автора "Прелюдии Шопена" тяготил односторонний спиритуализм Л. Н. Толстого и пренебрежительное отношение его ко всей материальной и практической стороне жизни, а следовательно, и к таким установлениям, как брак, право, государство. По нервности, излишнему самолюбию и по раздражительности, придавая слишком личную форму своему спору с отцом, Лев Львович в глазах людей только ставил себя в смешное положение - и чувствовал это, - а это, в свою очередь, заставляло его еще больше нервничать, обижаться и раздражаться. Цельного мировоззрения он у себя не выработал, почему вся его оппозиция отцу и осталась бесплодной, а характер окончательно испортился. Лев Львович жил и не находил себе места в жизни.

Гостя в Ясной Поляне, он от нечего делать метался иногда по дому и вступал в разговоры со слугами. Повару Семену Николаевичу как-то заявил, что тому лучше живется, чем ему, Льву Львовичу.

- Это у вас с жиру! - возразил повар.

- Как ты смеешь мне так говорить?! - вспылил Лев Львович, но спохватился и скоро успокоился.

Лакею Илье Васильевичу Лев Львович сообщил, что и царю живется не лучше, чем им, слугам.

- Однако царь не пойдет и не поступит на мое место, - резонно ответил Илья Васильевич.

И опять Льву Львовичу пришлось бесславно ретироваться.

Когда началась война, Л. Л. Толстой поступил на службу в Красный Крест и состоял уполномоченным в Варшаве. Приезжая в Ясную Поляну, жаловался на своего начальника, особоуполномоченного А. И. Гучкова, парламентария, лидера партии "октябристов"^* и будущего военного министра Временного правительства.

^* ("Октябристы" ("Союз 17 октября") - реакционная партия крупной буржуазии и помещиков. Существовала с 1905 по 1917 г.)

- Подумать! - рассказывал Лев Львович о Гучкове: он двенадцать дней искал тело генерала Самсонова, оставив все дела на какого-то дурака X.

- Может быть, ты недоволен, что он не на тебя оставил? - хитро спросил у брата присутствовавший при разговоре Андрей Львович.

Рассказчик смутился и пробормотал в ответ что-то неясное.

Вообще же, надо отдать Льву Львовичу справедливость, он был настроен против войны, с ее ужасами, и часто распространялся на тему о необходимости развивать в будущем "единение народов" не на религиозной, а просто на практической почве.

Один раз, за обедом, говорили в Ясной Поляне об экономическом неравенстве, как о причине войны. В доме гостила племянница Льва Николаевича, дочь его сестры, старушка Варвара Валерьяновна, или Варенька, Нагорнова; Лев Львович обращается к ней и говорит:

- Вот, Варя, бери эти битые сливки, но знай, что оттого, что ты их будешь есть, происходят войны!

София Андреевна вмешивается:

- Вот Лев Николаевич хотел бежать от этих сливок, а бог-то ему не дал и взял его! Хотел свои принципы исполнить, от роскоши бежать. Но на это не было божьей воли. Божья воля была на то, чтобы Льву Николаевичу родиться от княжны Волконской и жить в Ясной Поляне...

- И есть сбитые сливки?

- Да, и есть сбитые сливки!

Лев Львович весело расхохотался. Твердая, несокрушимая убежденность матери в справедливости и неизбежности классового разделения даже и ему показалась забавной.

Расскажу еще любопытный анекдот об одном петроградском разговоре Л. Л. Толстого с бывшим председателем 3-ей Государственной думы Н. А. Хомяковым, сыном славянофила - поэта и философа^*.

^* (Т. е. с сыном Алексея Степановича Хомякова (1804-1860).)

Лев Львович принялся однажды обучать Хомякова патриотизму.

- Какие же мы с вами патриоты и русские люди, - воскликнул он, - когда сидим здесь и ничего не делаем, а господин Сухомлинов^* с молодой женой разъезжает в автомобиле по Петрограду, и на нем - генеральские погоны?! Мы должны пойти к нему на квартиру, скрутить ему руки назад, связать его и привезти хоть бы в ту же Государственную думу - поставить его среди народных представителей и сказать: вот - предатель, мошенник, вор! Судите его!..

^* (Тогдашний военный министр, обвинявшийся не только в нераспорядительности, подкупности, но и в измене. Примечание В. Ф. Булгакова.)

Хомяков выслушал Льва Львовича и ответил ему:

- Это было бы прекрасно! Но только одно: как мы сделаем это, когда мы сами - воры?!

И Лев Львович, по его словам, ничего не нашелся ответить Хомякову.

5

Частенько посещал овдовевшую Софию Андреевну ее четвертый сын Андрей Львович^*, иной раз лишь с той целью, чтобы получить право распорядиться ее голосом на дворянских и земских выборах. Или же - без всякой нарочитой цели. Также и - не за деньгами. Андрей Львович в описываемое время жил, не нуждаясь, в своем имении Топтыково, Тульского уезда. Близостью от Ясной Поляны и можно объяснить его довольно частые наезды.

^* (Андрей Львович Толстой родился в 1877 г., скончался в 1916 г. в Петербурге. Помещик, владелец имения Топтыково, Тульского уезда. Участник русско-японской войны. Одно время состоял чиновником особых поручений при тульском губернаторе. Примечание В. Ф. Булгакова.)

Дворянин-помещик, монархист и в то же время настоящий "русак", способный и пошутить, и повеселиться, и проявить великодушие, и отдаться безудержному разгулу, как Митя Карамазов^*, Андрей Львович тоже оставался верен самому себе.

^* (Дмитрий Карамазов - персонаж романа Ф. М. Достоевского "Братья Карамазовы".)

Приезжал он иногда на автомобиле. Тогда это была новинка, и София Андреевна была очень недовольна сыном (владельцем конного завода!), истратившим крупную сумму на покупку машины, чтобы только форснуть перед "благородным дворянством" Крапивенского и Тульского уездов. Но Андрей Львович наслаждался машиной. Везде она производила фурор: лошади ее пугались, куры и гуси разлетались с истошным криком во все стороны, мужики и бабы с широко раскрытыми ртами или с мрачными усмешками провожали глазами блестящую барскую игрушку-"самокатку"... Но Андрею Львовичу только того и надо было. Правда, он проявлял себя рыцарем и если при встрече с крестьянской телегой видел, что лошадь испугана, пятится назад или встает на дыбы, то приказывал шоферу остановить машину, вылезал на дорогу и сам проводил под уздцы дрожащую всем телом лошадь мимо автомобиля.

Шофером у Андрея Львовича служил один, как он выражался, "почти интеллигентный" молодой человек.

- Но я ему заранее сказал, - признавался Андрей Львович, - что я уже не могу звать его на вы!.. Прямо не могу! Я всех своих служащих зову на ты. А на вы говорю только так: эй, вы там! подите-ка сюда!

По этому поводу Жюли Игумнова, - кстати сказать, очень дружившая с Андреем Львовичем, - замечала своим басом, что Андрей Львович опоздал родиться лет на сто: ему бы жить во времена дедов Льва Толстого! И это было верно.

Андрей Львович Толстой был женат первым браком на Ольге Константиновне Дитерихс (родной сестре Анны Константиновны Чертковой, жены Владимира Григорьевича). От Ольги Константиновны, красивой, с мушкой на щеке, доброй, милой и воспитанной женщины, у него было двое детей. Но, служа одно время чиновником особых поручений у тульского губернатора, каковым был тогда М. В. Арцимович, Андрей Львович увлекся его женой, пожилой и некрасивой женщиной, матерью шестерых детей, из которых некоторые уже учились в лицее. Екатерина Васильевна Арцимович (урожденная Горяинова) отвечала ему взаимностью. И произошло то, чего так боялся, как смертельного огорчения, старик Л. Н. Толстой: Андрей Львович развелся с своей женой, губернаторша покинула мужа, оба оставили своих детей и заключили между собой новый брак. Губернатор, надломленный горем, тотчас подал в отставку.

Весной 1913 года Андрей Львович совершил с своей второй женой поездку в Ниццу. Поездка ему стоила безумных денег, потому что он, конечно, не мог иначе, как останавливаться в первоклассных отелях и т. д. Но чувство снобизма было удовлетворено.

Оно было удовлетворено тем более, что в Ницце Андрей Львович познакомился с Романовыми, именно - Михаилом Александровичем, бывшим наследником, и Андреем Владимировичем^*. К сыну Александра III, Михаилу, Андрей Львович питал особое, двойное почтение, потому что Александр III был не просто царь, а "дворянский царь", не чета какому-нибудь Александру II, и Михаил был для него именно "сыном Александра III", a никак не "внуком Александра II", "царя освободителя", дорогого только либералам.

^* (Романовы - члены царской фамилии. Михаил Александрович - брат Николая II; Андрей Владимирович - великий князь.)

Различие между царями - отцом и дедом царствовавшего императора - более, чем наглядно, подчеркнуто было Андреем Львовичем в одном анекдоте, который он передавал с особым вкусом и смаком, вполне разделяя его "мораль".

В деревенском доме одного из богатых и глубоко реакционных тульских помещиков Кологривова проживала маленькая девочка, дочь лакея или повара, словом, кого-то из дворовых, и господин помещик обучил ее ответам на следующие вопросы:

- Иди сюда! Говори: кто был первый царь из дома Романовых?

- Михаил Федолович.

- Второй?

- Алексей Михайлович.

- Третий?

- Петл Великий.

И т. д., - девочка называла всех царей и императоров. Когда очередь доходила до Александра II, Кологривов спрашивал:

- А что, Александр второй был плохой царь или хороший?

- Плохой.

- Чем же он был плох?

- Тем, что освободил клестьян от клепостной зависимости.

- А после него кто был царь?

- Александл тлетий.

- А он был плохой царь или хороший?

- Холосый.

- Чем же он был хороший?

- Тем, что он вновь возвеличил дволянство...

Так, на потеху гостям-помещикам, "остроумный" дворянин выводил дрессированную им, точно собачку, дворовую девочку.

И сын Толстого в Ясной Поляне довольно посмеивался, рассказывая эту историю.

В середине мая 1913 года Андрей Львович снова приехал навестить мать. Вечером долго засиделись в зале. Присутствовал и Лев Львович. Братья вспоминали, как их воспитывали. Обвиняли отца в эгоизме, упрекали его в том, что не хотел им частицы себя отдать, и вспоминали такой случай. Однажды Миша (Михаил Львович) уехал из дому, - отец даже не заметил его отсутствия. Только через неделю спросил: "Да где же Миша?". А как он ответил Сергею Львовичу, окончившему университет и просившему у него совета: "Возьми метлу и подметай улицу!"...

Впрочем, тон обвинений на этот раз не носил характера вульгарности. Можно было даже сказать, что в высказываниях сыновей, особенно Андрея, звучали глубокие, сердечные ноты. Расхождение с отцом, судя по тону рассказов, принималось как нечто тяжелое, непоправимое.

В развернувшейся беседе София Андреевна, конечно, поддерживала в речах Андрея и Льва все, что обвиняло Льва Николаевича.

Андрей Львович собирался уехать в 8 часов, а между тем незаметно дотянул до 12-ти. Запряженные лошади давно ожидали его у подъезда.

- Валентин Федорович, поедемте в Топтыково! - внезапно предложил он.

- Поедемте! - ответил я, не думая, ему в тон.

И... испугался: ночь, утром надо работать! Но, как я потом ни отговаривался, Андрей Львович уже не отставал. И мы выехали на тройке, в пролетке.

Памятная поездка: русские поля, русская весенняя ночь, свеже-распускающиеся деревья, острые углы черных крыш деревенских изб в темном небе, ароматы земли, трав и листвы, пофыркивание лошадей, темная кучерская спина, огонек папироски в зубах у Андрея Львовича... Перекидывание значительными в своей незначительности фразами...

Приехали глубокой ночью. Расположились на ночлег в мезонине старинного одноэтажного барского дома.

Наутро осматривали вместе дом, усадьбу, конный завод - затея, превышавшая средства сиятельного помещика. Андрей Львович энергично, и не всегда в цензурной форме, покрикивал на кучеров и конюхов. Все падало и склонялось перед ним, послушное его слову, жесту... Передо мной, в самом деле, был режим начала столетия...

Обедали с графиней и ее маленькой, нервной дочкой Машенькой, единственным ребенком Андрея Львовича от второго брака и единственной внучкой, любить которую старик Лев Николаевич, по его словам, не мог. Он считал второй брак сына Андрея не настоящим.

Столовая украшена портретами предков: Волконский^*, Илья Андреевич Толстой^**, Волконская-Трубецкая^*** - все, кого можно видеть и на портретах, украшающих стены яснополянского зала. В Топтыкове - копии, изготовленные Ю. И. Игумновой. Топтыковская гостиная утопает в зелени: из десятков больших и маленьких горшков тянутся кверху всевозможные кусты и цветы. Это пристрастие графини, бывшей губернаторши. По утрам она сама, собственноручно поливает все растения из маленькой изящной леечки. Занятие серьезное, важное и отнимающее, по-видимому, много времени. Хорошо, что кроме него, нет никаких других занятий...

^* (Волконский Николай Сергеевич (1753-1821) - дед Л. Н. Толстого по материнской линии, генерал от инфантерии, прототип кн. Николая Андреевича Болконского в романе "Война и мир".)

^** (Толстой Илья Андреевич (1757-1820) - дед Л. Н. Толстого по отцовской линии, бригадир, тайный советник, прототип графа Ильи Андреевича Ростова в романе "Война и мир".)

^*** (Волконская Екатерина Дмитриевна (урожд. Трубецкая, 1749-1792) - бабушка Л. Н. Толстого.)

Сидим в просторном и роскошном кабинете Андрея Львовича. Он пишет срочное письмо. Поглядев на меня, говорит с усмешкой:

- Я вижу, что вы не умеете ничего не делать. Правда?

- Правда! - отвечаю я.

В самом деле, конный завод был осмотрен, стихи поэтов-классиков, переписанные в альбом графини, прочтены, и я уже томился воспоминаниями о своей прерванной работе в Ясной Поляне.

Однако Андрей Львович оставил меня еще на одну ночь в Топтыкове, обещая прокатить на автомобиле до Тулы.

Утром на другой день приехал к Андрею Львовичу местный ветеринарный врач. Обсудив дела, Андрей Львович стал рассказывать о том, что он перечитывает сейчас переписку отца с Александрой Андреевной Толстой^* и не перестает этой перепиской восхищаться.

^* (Толстая Александра Андреевна (1817-1904) - двоюродная тетка Л. Н. Толстого, фрейлина.)

- Особенно одно место трогает меня: о несчастной любви Борисова к сестре Фета^*. Я не знаю ничего выше у Льва Николаевича. Это замечательно!.. Давайте, прочтем вместе! Валентин Федорович, прочтите!

^* (Речь идет о несчастно сложившейся судьбе знакомого Л. Н. Толстого - помещика Ивана Петровича Борисова (1832-1871) и его жены Надежды Афанасьевны, сестры поэта А. А. Фета. И. П. Борисов был долгие годы безнадежно влюблен в свою будущую жену, но вскоре после женитьбы она сошла с ума. Л. Н. Толстой сообщает об этом А. А. Толстой в письме от 12 октября 1859 г. См.: Толстой Л. Н., т. 60, с. 311-312.)

И Андрей Львович уже протягивает мне книгу. Я еще не дочитал, как сын Толстого взволнованно поднялся с места, подошел к окну, и, глядя в парк, вытер платком набежавшие на глаза слезы... И уже не мог слов найти для выражения своего умиленного восхищения:

- Ведь это какая прелесть! Какая прелесть!.. А?

...Потом мы неслись машиной в Тулу, по прекрасному шоссе, быстрее ветра. "Почти интеллигентный" шофер хорошо знал свое дело.

Подкатив к вокзалу, Андрей Львович протянул мне руку. Я взглянул на него и обомлел: всякое выражение добродушия исчезло с его лица, растаял и малейший след улыбки. Передо мной был знатный барин и аристократ граф Толстой: голова откинута назад, губы надменно сжаты. "Пошел!" - шоферу, и автомобиль, круто завернув, скрылся вдали... Толпа носильщиков и случайных пассажиров, столпившихся у подъезда, с подобострастием наблюдала эту сцену...

6

Приезжал в Ясную Поляну и Илья^*, второй по возрасту сын, очень похожий внешне на Льва Николаевича, талантливый, оригинальный. В ранней молодости Илья Львович находился, до известной степени, под влиянием отца, занимался вместе с ним косьбой и сапожным ремеслом, но потом, к сожалению, освободился от этого влияния, - к сожалению, потому, что оно не заменилось ничем более основательным. В конце концов, он прожил жизнь как попало, без размышлений и в свое удовольствие, а пожилым вдруг принялся за литературу и искусство.

^* (Илья Львович Толстой, родился в 1866 г., скончался в 1933 г. Помещик, владелец имения Мансурово в Калужской губ. Служащий Калужского земства. В качестве любителя занимался живописью и литературой. Оставил ценные воспоминания под заглавием "Моя жизнь". В 1914 году уехал в Америку, где занимался чтением лекций об отце и где скончался. - Примечание В. Ф. Булгакова.

См. мемуары И. Л. Толстого "Мои воспоминания". М., 1969.)

В конце лета 1913 года Илья Львович появился в Ясной Поляне с новыми планами и с новым увлечением. Как всегда, восхищался самим собой и своей "гениальностью" - на этот раз в качестве живописца. Привез краски, палитру, все честь честью. Собирался писать могилу отца, уверяя, что напишет по-собственному, что удивит нас...

Однажды вечером, взяв меня под руку, разглядывал луну и все соображал и советовался, какой краской писать луну. Желтой? Нет, не желтой... Голубой? нет... Серой? нет... Смешать синюю и желтую? Выйдет зеленая... В конце концов, решил, что надо "очень умело" взять голубую и желтую...

Несколько этюдов, не вполне грамотных, но действительно талантливых он-таки создал.

В другой раз появился зимой с кинематографщиками от фирмы Дранкова. В Ясной снималось несколько сцен для фильма "Чем люди живы", по Л. Н. Толстому. Илья Львович, пышный, гордый, в роскошной шубе, изображал барина. Какой-то, привезенный из Москвы, декадентского вида женоподобный юноша, испитой и бледнотелый, самоотверженно мерз голышом на снегу, изображая провинившегося ангела. Я не познакомился с ним и только через несколько лет случайно узнал, что это был не кто иной, как знаменитый впоследствии... Вертинский^*.

^* (Вертинский Александр Николаевич (1889-1967) - артист эстрады, поэт и композитор.)

Илья забывал все и всех в своем новом увлечении...

При мне же он начал писать в Ясной Поляне свою прекрасную книгу воспоминаний об отце, с увлечением рассказывая вперед всем желающим о содержании каждой новой главы. Талант, оставшийся неразвитым!

Илья Львович был женат на Софии Николаевне Философовой, милой, доброй, полной женщине, теософке по убеждениям. Она пела, выбирая для исполнения, главным образом, романсы религиозно-поучительного содержания: "Crucifix"^* Фора, "Подвиг" и "Был у Христа-младенца сад" Чайковского и т. п. Илья долго любил свою жену, но потом проявил неверность ей. София Андреевна была этим очень недовольна и упрекала сына.

^* (Распятие (лат.).)

- Помилуйте, маменька, как я могу любить сорокапудовую бочку? - воскликнул Илья и этим наивным доводом обезоружил мать.

Она любила Илью, но немного робела перед его экстравагантностью. Консервативные Андрей и Лев были ей ближе. А Илья Львович, действительно, иногда не щадил мать. Помню, например, такой случай.

Сидим все в зале. Вдруг Илья указывает на дверь в гостиную и говорит:

- А я помню, как вот эти двери проламывали в стене! Их при мне проламывали.

София Андреевна пользуется удобным случаем, чтобы пуститься в воспоминания и, как всегда, свести их, в конце концов, на себя.

- Как же! - говорит она. - Ведь эта зала пристроена к старому дому. У нас дом был маленький, мы жили бедно и тесно. А когда Лев Николаевич получил деньги за "Войну и мир", я ему и говорю: "Сделай теперь что-нибудь для меня - за то, что я для тебя сделала: я тебе родила тринадцать человек детей, а ты пристрой мне залу, чтобы мне было где играть и бегать с детьми"...

Илья Львович смотрит в упор на мать и говорит:

- Откуда вы взяли, мамаша, тринадцать человек детей? У вас не было тринадцати детей!

- Как не было?

- Да так и не было!

Но... София Андреевна уже поняла и покраснела немножко. В самом деле, в то время, когда пристраивалась зала, именно в 1871 году, у них со Львом Николаевичем было только пятеро детей...

В конце 1913 года, живя в Ясной Поляне, я получил любопытное письмо от Ильи Львовича. В письме этом сообщалось, что известный московский благотворитель и меценат А. Шахов (отец безвременно скончавшегося в 1877 году от чахотки талантливого историка западных литератур, доцента А. А. Шахова, книгами которого о Гете и Вольтере я восхищался), заинтересовался судьбой старого дома родителей Л. Н. Толстого. Дом этот, в котором родился и сам Лев Николаевич, стоял когда-то в Ясной Поляне между нынешним главным домом и флигелем Кузминских^* и в 1854 г. был продан молодым Толстым, нуждавшимся в деньгах на издание журнала для солдат, тульскому помещику Горохову. Горохов дом разобрал, перенес его за 35 верст в свое имение Долгое и там снова восстановил. На месте старого роскошного барского особняка в Ясной Поляне выросла красивая рощица, и Лев Николаевич, стариком, указывал, бывало, на вершину одной лиственницы и говорил:

^* (Флигелем Кузминских называли в Ясной Поляне дом, где в свое время размещалась школа Л. Н. Толстого. В 1880-1900 гг. здесь часто в летнее время проживала семья Т. А. Кузминской - сестры С. А. Толстой. В настоящее время здесь размещена музейная экспозиция.)

- Вот здесь я родился!

Шахов выразил готовность выкупить обратно у нынешних владельцев старый толстовский дом и поставить его на прежнее место в Ясной Поляне. Илья Львович был в восторге от этого плана и просил меня как можно скорее съездить в Долгое, осмотреть дом и сообщить как о его состоянии, так и о согласии или несогласии владельцев на его продажу. Перспектива увидеть исторический дом чрезвычайно меня заинтересовала. Случайно нашелся в усадьбе человек, который знал дорогу на Долгое, дорогу довольно сложную и запутанную. Он согласился проводить меня.

Мы отправились верхами. Когда мы доехали до места, к величайшему моему сожалению оказалось, что дом уже не существовал. На его месте осталась только рамка от разобранного фундамента. Мне рассказали, что гороховский, бывший толстовский, дом был разобран за какие-нибудь месяца два до моего приезда местными крестьянами, которым он и принадлежал. Дерево наполовину было уже сожжено в печах, а кирпич, из которого был сложен первый этаж, тоже распределен по дворам.

Крестьяне понимали, что дом, связанный с памятью о Толстом, имеет особую ценность, собирались устроить в нем школу или больницу и, как оказалось, посылали даже по этому поводу ходоков к одной из дочерей Толстого, предлагая Толстовскому обществу купить дом. Представители семьи Толстых хотели сначала сами осмотреть дом и все собирались съездить в Долгое. Собирались, собирались, да так и не собрались. Крестьяне изверились, что из их готовности считаться с мнением "людей культуры" что-нибудь выйдет, и, в конце концов, распорядились обветшалым домом по-своему.

Обо всем этом я узнал от местного священника.

Взглянув еще раз на остатки фундамента дома, где родился Лев Толстой, я по холмам и долам тульской веси отправился с своим поводырем обратно в Ясную Поляну.

Оставалось только известить Илью Львовича, что перевозить Шахову уже нечего, что я на другое утро и сделал. Этим была поставлена последняя точка на вопросе о судьбе отцовского толстовского дома.

7

Сергей Львович^*, старший из сыновей Льва Николаевича и Софии Андреевны и единственный с законченным университетским образованием, приезжал в осиротевшую Ясную Поляну изредка и всегда приносил с собою позитивный и серьезный дух. Он и был позитивист. И либерал. Но при этом - очень добрый и хороший человек. Только немного резкий на словах, вернее - всегда прямой: и тогда, когда это было нужно и удобно, и когда, наоборот, это было неудобно и неприятно для других. Также и для Софии Андреевны, которая обычно робела в присутствии старшего сына, к тому же привязанного к памяти отца глубокой, безусловной, нерушимой любовью.

^* (Сергей Львович Толстой - старший сын Льва Николаевича, родился в 1863 г., скончался в 1947 г. в Москве. Окончил физико-математический факультет Московского университета. Помещик, владелец имения Никольское-Вяземское в Тульской губернии. Один из учредителей Музея Л. Н. Толстого в Москве (1911). После революции - сотрудник музыкального отдела Народного комиссариата по просвещению. Вокальный композитор. Автор ценных воспоминаний "Очерки былого" и нескольких работ об отце: "Л. Н. Толстой и музыка", "Мать и дед Л. Н. Толстого", "Федор Толстой - американец" и др. - Примечание В. Ф. Булгакова.)

Сергей Львович становился мягче, когда садился за рояль. И в дни его приезда рояль всегда гремел и разливался. Кто имел голос, должен был при этом петь. Судьбы этой не избегал обычно и я. Надо сказать, что Сергей Львович был музыкантом серьезным^*. Им написан был ряд прекрасных романсов. Однажды он получил первую премию на конкурсе за аранжировку "Шестнадцати песен" Бернса.

^* (Из произведений С. Л. Толстого опубликованы "Двадцать семь шотландских песен", "Две бельгийские песни", "Индусские песни и танцы" и др. См.: Толстой С. Л. Очерки былого, Тула, 1975, с. 16.)

Встречаясь с братьями, Сергей Львович обычно сталкивался с ними на политической почве. Он возмущался неумелым ведением войны и видел, что царское правительство влечет народ в бездну.

- Великий князь Николай Михайлович^* - рассказывал он, - сидит в своем углу, ото всех в стороне, и критически расценивает наших полководцев и министров. Николая Николаевича^** (верховного главнокомандующего) и других военачальников он называет: "борзятники". И, действительно, борзятники!..

^* (Романов Николай Михайлович (1859-1918) - член царской фамилии, внук Николая I, писатель, историк. Толстой познакомился с ним в Крыму в 1901 г.)

^** (Романов Николай Николаевич (1856-1929) - двоюродный дядя Николая II.)

- Ты все внушаешь сыну, - говорил Сергей Львович брату Льву, - быть министром! Но быть министром - это значит быть подлецом! Да, потому что теперь это так, и не может быть иначе... По крайней мере, за последние лет тридцать...

Разговор происходил летом 1916 года.

Когда же один из присутствующих родственников (молодой Кузминский)^* заметил, что каждый неосторожный шаг царя или великих князей используется революционерами для пропаганды, Сергей Львович гневно отпарировал:

^* (Вероятно, Кузминский Дмитрий Александрович, сын А. М. и Т. А. Кузминских.)

- Нет, это пора оставить: защищать царскую фамилию!..

Непривычны были такие речи в аристократическом кругу. Но, конечно, тут сказывался и страх помещика перед надвигающейся революцией.

- Они машут перед народом красным флагом, дразнят его, - говорил Сергей Львович по поводу назначения Штюрмера^* министром иностранных дел и объявления новой мобилизации во время уборки хлеба.

^* (Штюрмер Борис Владимирович (1848-1917) - реакционный государственный деятель, монархист.)

На это, в самом деле, и возражать было трудно - хотя бы и Андрею со Львом.

Однажды за обедом стали бранить евреев.

- Все-таки я немцев еще больше не люблю, чем евреев, - заметил Лев Львович.

- Оба народа очень хороши, - возразил Сергей Львович, благодушно прислушивавшийся к разговору и до сих пор не вмешивавшийся в него. - Немцы дали Бетховена, Шумана, Гёте, евреи - Исайю, Христа...

28 июня 1913 года Сергею Львовичу исполнилось пятьдесят лет. По этому поводу он пригласил мать на два-три дня в свое имение Никольское-Вяземское, Чернского уезда, Тульской губернии. Я должен был сопровождать Софию Андреевну.

Кстати, 28-е - толстовское число. Оно и не могло быть не толстовским, раз Лев Николаевич родился 28 августа 1928-го года. И вот - подите! - и старший сын Льва Толстого родился тоже 28-го числа. А как это было? Об этом рассказывала София Андревна. Оказывается, Лев Николаевич, считавшийся с 28, как с "своим" числом, приходил к рожавшей жене ночью и уговаривал ее:

- Погоди, душечка, рожать: еще нет двадцать восьмого!

В 4 часа утра 28-го София Андреевна разрешилась от бремени.

Никольское-Вяземское принадлежало когда-то брату Л. Н. Толстого Николеньке^*, умершему от чахотки в Гиере, во Франции. Оно перешло к Сергею Львовичу по разделу братьев Толстых в 1892 г., когда Л. Н. Толстой отказался от собственности. Ехать туда надо было сначала по железной дороге, а потом на лошадях, проселками. Лошадей Сергей Львович на станцию не выслал, потому что София Андреевна не дала ему твердой надежды па приезд, и мы ехали в старенькой, облезлой и дребезжащей всеми частями извозчичьей пролетке, запряженной парой разномастных низкорослых коньков без всяких признаков "кровей". Но стояло лето, и в полях, еще не скошенных, было так чудесно, хлеба, трава, скромные наши русские цветы так очаровательно бежали непрерывной чередой около нашего экипажа, так хорошо все это пахло, так весело стрекотали кузнечики и дали были такие прелестные, что и я и пожилая спутница наслаждались одинаково.

^* (Толстой Николай Николаевич (1823-1860).)

На подъездах к имению Сергея Львовича меня поразила только страшная бедность и неустроенность деревень. Таким же было и Никольское-Вяземское. Жалкие, полуразвалившиеся серые деревенские хаты и хатенки под соломой, полуразрушенные частоколы, грязь, отсутствие домовитости, солидности, свойственные нашим сибирским деревням, ничего украшающего быт, ни дерева старого, ни фруктовых садов - ничего. Видно было, что люди живут из последнего и только-только не умирают с голода. "И неужели мы сейчас приедем в благоустроенный помещичий дом? - думал я не без горечи и смущения. - Да как можно жить беззаботной жизнью и богатой усадьбой около такого, по-видимому, безвыходного и неисцелимого, горя и разорения!?"

Сергей Львович с женой Марьей Николаевной^* и сыном Сережей жили в просторном, но отнюдь не роскошном, деревянном доме. Train^** жизни был гораздо более простой и неприхотливый, чем в Ясной Поляне, но все же аристократический. За столом прислуживали не лакеи, а горничная, кушанья были сравнительно очень простые, "деревенские", парк отсутствовал, а цветники перед долом отличались большой скромностью. Но имелся все же достаточный штат прислуги, на речке маячила господская купальня, а в доме гостила и мать хозяйки - представительная и приятная старуха графиня Зубова, рожденная Олсуфьева. София Андреевна проводила все время в беседах со старухой-графиней, с сыном и его женой, а я с Сережей и его гувернером ходил на реку купаться и бродил по полям...

^* (Толстая Мария Николаевна (рожд. Зубова, 1867-1939) - вторая жена С. Л. Толстого.)

^** (Образ, снособ (франц.).)

На деревне стояла церковь, построенная еще отцом Льва Николаевича - Николаем Ильичем Толстым, - желто-белая, в классическом, дворянском вкусе. С этой церковью связано было воспоминание о смерти Николая Ильича. Именно, во время освящения сорвалось паникадило и, падая, немного ушибло голову Николаю Ильичу. "Ну вот, теперь я умру", - сказал он. И, действительно, в том же году умер.

Самое милое впечатление оставили во мне и дом, и семья Сергея Львовича, и поездка в Никольское. Но только одно... только воспоминание об этой безысходной, застарелой мужицкой нужде - нужде, как зубами ощерившейся рядами жалких, примитивных, годившихся разве только на слом, деревенских избенок - застряло в сознании как больной, неразрешимый вопрос...

8

Младшего сына Льва Николаевича Михаила Львовича^* я знал меньше всех других сыновей Толстого. И при жизни, и после смерти отца он лишь изредка и всегда накоротко показывался в Ясной Поляне. Высокий, крепкий, хорошо сложенный, Михаил Львович мало говорил, больше курил или играл на рояле, вполголоса напевая цыганские романсы. Культ цыганского пения, которому в молодости отдал дань и Лев Николаевич, увековечивший потом русско-цыганских певцов и певиц в "Живом трупе", держался довольно крепко в семье Толстых. Ему усердно служили Андрей и Михаил Львовичи. Михаил и сам сочинил на слова своей жены довольно мелодичный романс "Мы вышли в сад", романс, популярный в кругу молодых Толстых - внуков Льва Николаевича и их друзей.

^* (Михаил Львович Толстой - родился в 1879 г., скончался в 1944 г. в Марокко. Помещик, владелец имения Чифировка в Тульской губернии. Участвовал прапорщиком в первой мировой войне, потом служил в санитарном поезде. Эмигрировал за границу в начале 1920-х годов. - Примечание В. Ф. Булгакова.)

Обычно Михаил Львович проживал в своем имении Чифировка, Тульской губернии. Он был женат на очень аристократической, но простой и милой женщине Александре Владимировне Глебовой. Ее мать София Николаевна, рожденная княжна Трубецкая, родная сестра известных московских профессоров Сергея и Евгения Трубецких, принадлежала к "высшему" московскому обществу. У Михаила Львовича были очень милые дети, и личная, семейная жизнь поглощала его целиком.

Вспоминается мне одна острота Жюли Игумновой. Она как-то в кругу семейных Л. Н. Толстого задала вопрос:

- Какая разница между сыновьями Толстыми и их женами?

И тут же ответила:

- У сыновей больше вкуса, чем у их жен!

Иначе говоря: сыновья, хоть в большинстве и нескладные, и непутевые, выбрали себе отличных жен, а жены... остались в проигрыше.

Это было очень метко. Надо сказать, что и жена Сергея Львовича, Марья Николаевна, рожденная Зубова, была милейшей, доброй и кроткой женщиной. Приблизительно то же относится и к жене Льва Львовича - Доре Федоровне - рожденной Вестерлунд, дочери шведского врача.

Отец для Михаила Львовича как бы не существовал. Да и вся Ясная Поляна в целом была для него, по-видимому, чистым нулем, когда-то приятным и любопытным, но давно уже пережитым и отошедшим в прошлое детским воспоминанием. Михаил Львович (на моих глазах, по крайней мере) с отцом не разговаривал, никогда к нему не обращался, никогда ему не писал.

Когда Лев Николаевич ушел из дома и лежал больной в Астапове, все сыновья, собравшиеся тогда в Ясной Поляне, написали ему письма, которые должна была доставить отцу их младшая сестра. (Они еще не знали, где именно находится Лев Николаевич). Каждый исполнил эту обязанность как мог. Только Михаил Львович отказался вовсе писать.

- Всем известно, что я не люблю писать писем! - с обезоруживающей беспечностью выкрикнул он из-за рояля. - Скажи папа, что я думаю так же, как думают Таня и Андрюша.

Этот беспечный, равнодушный ответ глубоко поразил меня в 1910 году и не перестает так же поражающе звучать и теперь.

Младшего сына Толстого интересовал только вопрос наследственный: что еще получат они, братья, от отца? И тут, когда надо было предпринимать те или иные шаги, защищая свои "права", Михаил Львович действовал дружно и сообща с братьями.

Никогда не слыхал я, чтобы и после смерти Льва Николаевича Михаил Львович хоть раз вспомнил о нем. Наезжая в Ясную Поляну, целовал руку матери, справлялся о ее здоровье, прогуливался по парку, громко разговаривал и хохотал с братьями, если кто-нибудь из них тоже случался в ту пору в Ясной, - разговаривал о чем угодно, только не об отце, - а потом садился к роялю и долго и беспорядочно бренчал, мурлыча себе под нос цыганские романсы...

В годы первой мировой войны он служил прапорщиком в так называемой "дикой" дивизии, у великого князя Михаила Александровича. Приезжал на побывку к матери, снова играл на рояле и беспечно рассказывал ей, что война совершенно напоминает ему... псовую охоту. Этот сын уже ничем, кроме разве увлечения цыганщиной и, пожалуй, еще наружностью не напоминал своего знаменитого отца.

9

С особой симпатией вспоминаю я о старшей дочери Л. Н. Толстого, Татьяне Львовне^*. Умная, любезная и обходительная, веселая и остроумная и ко всем доброжелательная, Татьяна Львовна всегда и везде пользовалась всеобщей любовью. Она одна, с ее тактом, умела одинаково удачно находить душевный подход и к отцу, и к матери, даже в пору их расхождения. Я убежден, что если бы в 1910 г. Татьяна Львовна жила постоянно в Ясной Поляне, то она нашла бы способы предотвратить тяжелую семейную драму, стоившую жизни Толстому.

^* (Татьяна Львовна Толстая, в замужестве Сухотина, - родилась в 1864 г., скончалась в 1950 г. в Италии, где проживала вместе с дочерью Татьяной, вышедшей замуж за итальянца Леонарда Альбертини. Занималась живописью под руководством И. Е. Репина и Н. А. Касаткина. Ей принадлежат: один из самых удачных портретов (рисунок) Л. Н. Толстого, интересные портреты М. Л. Толстой, С. И. Танеева, Н. Н. Страхова и др. работы. В 1923-24 гг. Т. Л. Сухотина состояла директором Гос. музея Л. Н. Толстого в Москве. Опубликовала книгу "Друзья и гости Ясной Поляны", биографию Толстого в письмах, дневник молодости. - Примечание В. Ф. Булгакова.)

Она была писательницей и художницей. Ей принадлежит прекрасная книга "Друзья и гости Ясной Поляны". Она училась живописи в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. И. Е. Репин говорил, что он завидует ее способности схватывать сходство. Пусть это был "комплимент", но какие-то основания для такого комплимента, видно, были. В самом деле, портрет Л. Н. Толстого работы его старшей дочери является одним из самых похожих. Но работала Татьяна Львовна, как почти и все другие дети великого труженика Толстого, мало, не сделав в своей жизни и десятой доли того, что могла бы сделать.

У нас с Татьяной Львовной были всегда самые дружеские, ничем не затуманенные отношения, "Булгаша" - было обычное имя, с которым она ко мне обращалась и лично, и в письмах.

Потеряв в 1910 г. отца, Татьяна Львовна в 1914 г. потеряла мужа, бывшего члена 1-й Государственной думы М. С. Сухотина, человека образованного и остроумного, между прочим, постоянного партнера Л. Н. Толстого по игре в шахматы. Так как у М. С. Сухотина было несколько взрослых сыновей от первого брака, то Татьяна Львовна не нашла удобным для себя оставаться по смерти мужа в его доме и переселилась с восьмилетней дочкой "Татьяной Татьяновной" или Танечкой^* в Ясную Поляну. Для Софьи Андреевны, любившей дочь и особенно привязанной к маленькой внучке, это было благодеянием. Она снова была не одна. К тому же уравновешенная, умная и добрая Татьяна Львовна влияла на нее превосходно.

^* (Сухотина (Альбертини) Татьяна Михайловна (р. 1905).)

Общение с Татьяной Львовной было приятно и для всех других, сталкивавшихся с ней людей. Она много пережила, много видела. Прекрасно помнила прошлое Ясной Поляны. Танцевала кадриль с Тургеневым, дружила с Репиным и Ге. Путешествовала по Италии, Франции, Германии. Рассказы ее, для меня по крайней мере, были полны интереса.

Вот несколько разрозненных и случайных блесток из любопытных ее повествований.

В Риме Татьяна Львовна встречалась с известным норвежским писателем, автором "Перчатки", Бьернстьерне-Бьернсоном, который запросто навещал в отеле чету Сухотиных. Он очень интересовался Толстым и, между прочим, спрашивал Татьяну Львовну:

- Ваш отец верил в бога?

- Да.

- И в святых, и в церковь, и во все эти глупости?

- Послушайте, но церковь - это одно, а бог - совсем другое, - возразила Татьяна Львовна.

- Ах, нет! Это - все то же!..

Что касается себя самого, то Бьернсон говорил:

- Я ни во что не верю.

- Значит, умирает человек - и конец? Ничего от него не остается?

- Ничего не остается!..

Я спросил у Татьяны Львовны, не встречалась ли она с Ибсеном. Оказалось, что нет. Но вот присутствовавший при разговоре Лев Львович заявил, что видел Ибсена в Христиании^*: красный и толстый, знаменитый писатель пил пиво в каком-то кабачке.

^* (Христиания - впоследствии переименована в г. Осло.)

Об оригинале-художнике, полурусском, полуитальянце, скульпторе князе Паоло Трубецком, при мне посетившем Льва Николаевича в 1910 году и оставившем по себе самое приятное воспоминание, Татьяна Львовна рассказывала, что он был прямо влюблен в наружность Толстого, которая пленяла его своей характерностью. В период первого знакомства, в Москве, он прямо глаз не сводил со Льва Николаевича. Тому это, наконец, надоело, и, однажды, чтобы избавиться от Трубецкого, он заявил, что ему надо ехать в баню.

- И я с вами поеду! - тотчас отозвался Трубецкой, который был в восторге от того, что увидит седобородого "бога-саваофа" голым.

И, нечего делать, пришлось Льву Николаевичу взять Трубецкого с собой.

Тот же Трубецкой, который знаменит был тем, что он, из боязни посторонних влияний, ничего не читал, заявил однажды Толстому:

- Из всех ваших сочинений я читал только одно: о вреде табака. Потому что я хотел бросить курить. Но я продолжаю курить.

Разумеется, Лев Николаевич только смеялся в ответ: ему самому нравилась эта оригинальность Трубецкого.

Трубецкой был "дитя природы", вегетарианец, человек прямой и искренний, и Льву Николаевичу все нравилось в нем. Но вспоминаю сам, как он однажды осудил Трубецкого: за то, что тот ходил с женой-норвежкой купаться на яснополянскую речушку Воронку, причем оба вместе голышом расхаживали по бережку. Этого строгий моралист уже никак не мог перенести, а между тем у опростившегося совершенно "по-толстовски" художника его наивный "нюдизм"^* был не чем иным, как выражением самого искреннего и целомудренного стремления, характерного, впрочем, именно для интеллигента, подойти поближе к природе, стать "таким же простым", как она. Крестьянину, который в труде органически связан с природой, конечно, не надо оголяться, чтобы почувствовать себя ее частью...

^* (Отрицание одежды, культивирующееся кое-где на Западе в интеллигентских кружках. - Примечание В. Ф. Булгакова.)

Татьяна Львовна рассказывала, как она однажды посетила Трубецкого в его мастерской в Петербурге, где он лепил известную статую Александра III верхом на коне. Войдя в огромную мастерскую, она, к своему ужасу, увидела, что кроме самого скульптора, расхаживают по комнате: лошадь, медведь, волк и два огромных дога.

- Сама не помню, - говорила Татьяна Львовна, - как я очутилась на каком-то шкафу... И Трубецкому стоило больших усилий загнать животных куда-то за перегородку и принудить меня сойти вниз.

А это была idee fixe^* Трубецкого: доказывать, что животные не менее, если не более, разумны, чем люди, и что если их правильно воспитать, освободив от страха перед человеком, то они прекрасно будут уживаться и с людьми, и между собой. Проживая одно время в Париже, Трубецкой, по словам Татьяны Львовны, держал в своей квартире волка, воспитанного им с первых месяцев его волчьего существования. Один раз, выйдя куда-то ненадолго из квартиры, скульптор забыл запереть за собою дверь. Волк вышел, спустился по лестнице и отправился гулять по парижским улицам. Панику он произвел невообразимую! Все бежало и скрывалось перед ним.

^* (Навязчивая идея (франц.).)

Наконец, зверь вошел в один из подъездов, заметил, что дверь одной квартиры раскрыта, вошел в эту квартиру и лег на диван.

Все вокруг было в ужасе, пока кто-то не сообщил, что страшного зверя держит "русский господин". Побежали к Трубецкому. Он явился и увел волка домой. Потом были долгие объяснения с полицией. Художник, во всяком случае, обязался не выпускать зверя и следить за ним.

К этому Татьяна Львовна добавила, что все-таки дикие звери не живали у Трубецкого подолгу и подыхали. Художник уверял, что их "отравляли".

Рассказывала много Татьяна Львовна и об отце. Я упоминал о том, как молодой Л. Н. Толстой следил за "нравственностью" своей супруги, отговаривал ее от чтения легкомысленных французских романов. Не менее чутко относился Лев Николаевич и к нравственному воспитанию дочерей. В Москве он свободно пускал Татьяну Львовну одну в милую и радушную семью Дельвигов, но, бывало, ни за что не хотел отпускать ее в богатый дом Кислинских, отличавшийся некоторой подозрительной развязностью и свободой отношений между молодыми людьми. Точно так же однажды Лев Николаевич ни за что не хотел отпускать Татьяну Львовну в Воронежскую губернию для участия в великосветском спектакле у Свербеевых.

- Какой угодно выкуп возьми с меня, только не езди, голубушка! - говорил он Татьяне Львовне.

И та попросила, в виде выкупа, привести в Москву из Ясной Поляны ее верховую лошадь. Лев Николаевич немедленно отдал соответствующее распоряжение.

Брат Софии Андреевны Толстой Степан Андреевич Берс, "дядя Степа", автор ценных воспоминаний о Толстом^*, был сильным и высоким человеком. Лев Николаевич, будучи уже пожилым, иногда, подойдя к нему сзади, вдруг вскакивал к нему на плечи, а Степан Андреевич принимался рысцой возить Льва Николаевича по комнате.

^* (Берс Степан Андреевич (1855-1910) - судебный деятель, автор "Воспоминаний о гр. Л. Н. Толстом" (Смоленск, 1894).)

Однажды Лев Николаевич приходит в хамовнический дом и говорит:

- Угадайте, кого я сейчас вел под руку? Ни за что не угадаете!

Начали гадать.

- Ну, кого? Лизаньку? (Е. В. Оболенскую.)^*

^* (Оболенская Елизавета Валериановна (1852-1935) - племянница Л. Н. Толстого.)

- Нет.

- Вареньку? (В. В. Нагорнову.)^*

^* (Нагорнова Варвара Валериановна (1850-1921) - племянница Л. Н. Толстого.)

- Нет.

- Графиню Олсуфьеву?^*

^* (Олсуфьева Елизавета Адамовна (1857-1898) - близкая знакомая семьи Толстых.)

Оказалось - старушку, собиравшую "на построение храма" и в разных трактирчиках напившуюся до такой степени, что ноги уже не служили ей. Лев Николаевич пожалел бедную и довел куда надо...

10

В августе 1914 г. приехал погостить в Ясной Поляне свояк Л. Н. Толстого, первоприсутствующий сенатор Александр Михайлович Кузминский с женою^*. Сенатора я видел в первый раз. В 1910 г. он не посещал Ясной Поляны. В самом начале года между ним и Львом Николаевичем произошла размолвка. Толстой попросил Кузминского вступиться за одного из своих единомышленников (Молочникова), подвергавшегося преследованию за распространение его сочинений. Тот ответил Льву Николаевичу холодным и учтивым письмом в том смысле, что, дескать, дело получило законное направление и он не находит возможным в него вмешиваться. Толстой редко сердился, но на этот раз он почему-то, может быть потому, что принимал в судьбе В. А. Молочникова, усердного и интересного своего корреспондента, особое участие, крепко рассердился или, скажем, вознегодовал на Кузминского, поступок которого показался ему чуть ли не подлым. Письмо Кузминского отрезало его от Льва Николаевича. С тех пор Толстой не мог слышать равнодушно о Кузминском, холодном, расчетливом петербургском бюрократе, и всем стало ясно, что новая встреча обоих стариков стала невозможной.

^* (Кузминский Александр Михайлович (1843-1917) - судебный деятель; его жена - Татьяна Андреевна (рожд. Берс, 1846-1925), сестра С. А. Толстой.)

В 1914 г. А. М. Кузминский, бывший на пятнадцать лет моложе Толстого, и сам превратился уже в дряхлого старика. Держал себя он достойно. Со всеми был прост и любезен.

Мне был любопытен его отзыв о Черткове:

- Это - деспот, настоящий деспот! Если бы он был на престоле, это было бы несчастье для народа!..

Татьяну Андреевну Кузминскую я знавал и раньше, при жизни Льва Николаевича, но очень мало. Один или два раза она показывалась в Ясной Поляне на самое короткое время. Довольно высокая и стройная, Татьяна Андреевна была образцовой светской дамой с самоуверенными и властными манерами. Совершенно белые волосы и продолговатое румяное лицо. Характерно растянутые губы. Брови приподняты, глаза - смелые и заносчиво-выжидающие: "угодишь - любезно улыбнусь, не угодишь - поражу презрением". Голос громкий, манера говорить - авторитетная, вернее, своевольная: раз я так говорю, то значит - так и есть, а что думаете вы и что скажут другие, это мне совершенно все равно! Входит плавно и победоносно, с давно изученной и ставшей поэтому естественной и неотторжимой миной пи к чему не обязывающего благоволения, с готовностью расточать направо и налево такие же ни к чему не обязывающие любезные улыбки... Руки подвижные, изящные, в совершенстве - годами светской учебы - вымуштрованные: уж о такой даме никак не скажешь, что она "не знает, куда девать руки"! Напротив, руки ей служат к украшению и на пользу, как один из совершеннейших инструментов светского обхождения и очарования.

Я видел Льва Николаевича и Татьяну Андреевну вместе и могу отметить, что Лев Николаевич с исключительной внимательностью относился к своей свояченице. В ее присутствии он, хоть и глубокий старик, даже как-то по-особому веселел. Видно было, что она всем своеобразием своим и своей манерой привлекала, забавляла и занимала его. И даже когда Татьяна Андреевна чертыхалась (а она это очень любила), Лев Николаевич как-то особо мягко и добродушно останавливал ее: дескать, другому бы не простил, а тебе прощаю...

Весь свет, а если не весь свет, так все историки литературы, уже с несомненностью знают, что Лев Николаевич писал с Татьяны Андреевны Берс (она тогда не была еще Кузминской) Наташу Ростову. То, что он когда-то, в молодости, рассказывал, что будто бы "перетолок" Соню (жену) и Таню, чтобы получить Наташу, была, сдается мне, у правдивого Льва Николаевича неправда, допускавшаяся им в угоду жене. И Соне, и Тане лестно было считать себя прототипом Наташи, но право на это все же имела только Таня.

Софию Андреевну мы уже знаем. Какова же была ее младшая сестра и именно в мое время?

Очень экспансивна. Своевольна. Раз зародившееся в душе чувство проявляла и выражала бурно и сразу. Ценила поэзию, музыку, и сама была полна если не поэзии, то блеска, и чудесно пела. Семидесятилетняя старуха пела? Да, да, Татьяна Андреевна пела не только в молодости, вдохновив Толстого на одну из лучших глав "Войны и мира"^*, но и в глубокой старости. Голос ее - сопрано - дребезжал и срывался, но все еще сохранял прелестный, густо окрашенный, ласкающий слух тембр. Мне случилось однажды исполнять с престарелой "Наташей Ростовой" дуэт Глинки "Не искушай меня без нужды". И я, молодой, пел холодно (я не любил тогда петь), а она, старуха, вся трепетала. Да, когда Татьяна Андреевна пела, было видно, что она, как и героиня "Войны и мира", забывает весь мир. Покоряла ли она при этом как Наташа? Покоряла, во всяком случае, тогда, когда исполняла романс Чайковского, написанный на посвященные ей слова Фета:

^* (Имеется в виду описание пения Наташи Ростовой в гостях у дядюшки (гл. 15-я первой части второго тома романа "Война и мир"). См.: Толстой Л. Н., т. 10, с. 262-270.)

Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали 
Лучи у наших ног в гостиной без огней. 
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали, 
Как и сердца у нас за песнею твоей. 

Ты пела до зари, в слезах изнемогая, 
Что ты - одна любовь, что нет любви иной, - 
И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя, 
Тебя любить, обнять и плакать над тобой!..*

^* (А. А. Фет написал эти стихи 2 августа 1877 года, гостя в имении Черемошня у друга молодости Л. Н. Толстого - Д. А. Дьякова (1823-1891). Поводом к их написанию послужило вдохновенное пение Т. А. Берс (Кузминской), которая исполнила в присутствии Фета несколько романсов. Позднее она описала этот памятный вечер: "В одно из майских воскресений в Черемошне собралось довольно много гостей..." После обеда, во время которого "Афанасий Афанасьевич оживлял весь стол рассказами", началась музыкальная часть вечера. Татьяна Андреевна пела, в том числе "Крошку" Булахова на слова Фета... "Было два часа ночи, когда мы разошлись. На другое утро, когда мы все сидели за чайным круглым столом, вошел Фет и за ним Марья Петровна с сияющей улыбкой. Они ночевали у нас. Афанасий Афанасьевич, поздоровавшись со старшими, подошел молча ко мне и положил около моей чашки исписанный листок бумаги, даже не белой, а как бы клочок серой бумаги.

Заглавие было "Опять". (Кузминская Т. А. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. Тула, 1976, с. 400). См. также: Ф е т А. А. Вечерние огни. М., 1971, с. 664-665. По воспоминаниям Кузминской, это было в мае 1866 г. Однако это неточно. Посылая стихотворение Л. Н. Толстому 3 августа 1877 г., Фет писал ему: "Посылаю вам вчера написанное стихотворение" (Отдел рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого). Описанное Т. А. Кузминской относится к другому, более позднему вечеру, проведенному ею в обществе А. А. Фета.)

Таким образом, не только прелестная музыка и такие же стихи, но и незабываемые воспоминания молодости вдохновляли Татьяну Андреевну при исполнении романса Чайковского. Ее настроение не могло не заражать и слушателя. Прощались дребезжанье и срывы голоса и все недостатки исполнения - оставалась вечно юная поэзия... Известно, что ряд эпизодов молодой жизни Тани Берс прямо внесен Толстым в "Войну и мир". Об этом рассказывала сама Татьяна Андреевна в своих чудесно набросанных, живых и увлекательных воспоминаниях "Моя жизнь дома и в Ясной Поляне"^*. Еще пунктуальнее, с постоянным привлечением соответствующих цитат из эпопеи Толстого, рассказано об этом в воспоминаниях Варвары Валериановны Нагорновой, опубликованных в ряде номеров еженедельного приложения к суворинскому "Новому Времени" за 1916 год.

^* (Воспоминания Т. А. Кузминской "Моя жизнь дома и в Ясной Поляне" были впервые изданы в 1908 г. В последующие годы книга многократно переиздавалась. Наиболее полное издание вышло в Туле, в Приокском книжном издательстве, в 1973 г. Повторено в 1976 г.)

Воспоминания эти писались при мне. Они, конечно, созданы В. В. Нагорновой несамостоятельно. Рукою совершенно нелитературной, доброй и простоватой, как ребенок, старушки водила рука самой кандидатки на вечное место в пантеоне русской литературы - рука прототипа Наташи Ростовой - Т. А. Кузминской. Но статье Нагорновой - Кузминской нельзя отказать в доказательности.

Одним из событий молодой жизни Татьяны Андреевны, получивших отражение в "Войне и мире" была ее несчастная любовь к Сергею Николаевичу Толстому, родному брату Льва Николаевича. Любовь эта была взаимная и беспредельная. Дошло к свадьбе, было определено место венчания, и жениху и невесте оставалось только встретиться в церкви, но... в последнюю минуту жених, красавец и обаятельный человек, решился на подвиг, на отказ от невесты и счастливого брака, так как до этого он был уже несколько лет в связи с цыганкой, состоявшей певицей в цыганском хоре, и имел от нее двоих детей. Свадьба не состоялась. Таня Берс была на краю отчаяния и в потере своей никогда не утешилась. Цыганка Марья Михайловна Шишкина вышла замуж за Сергея Николаевича и стала графиней Толстой. Она вошла в общий фамильный круг, имела еще детей, и была всеми любима и уважаема, но... муж ее Сергей Николаевич никогда не мог забыть о Тане. О своей жене он, по словам Софии Андреевны, утверждал, что "всю жизнь говорил с ней па разных языках". В старости Сергей Николаевич совершенно замкнулся в себе и приобрел, даже у своих детей, славу чудака-мизантропа.

Татьяна Андреевна однажды при мне рассказывала историю своего увлечения Сергеем Николаевичем. Нет, это было не увлечение, а неодолимая, бессмертная любовь. Она и граф Сергей (Андрей Болконский) созданы были друг для друга. Решение его было ошибкой. И, отдавшись воспоминаниям, Татьяна Андреевна, всегда такая веселая, вдруг расплакалась...

А вот рассуждения престарелой "Наташи Ростовой" о любви. Говорили об одной барышне (родной внучке Татьяны Андреевны), убивавшейся в горе и слезах вследствие того, что предмета ее любви - офицера - забрали на войну.

- Я так ее понимаю! - заявила Татьяна Андреевна. - Да когда же и любить, как не в ее лета! Господи, да в восемнадцать-то лет я уже четыре раза была влюблена, ей-богу!.. Любовь - это все! Это такое прекрасное чувство, без которого жить нельзя. Оно очищает всех, и юношу, и девушку... Всех жалко, за всех радуешься... Кажется, что у меня и здесь сердце, и здесь (она показывала выше настоящего сердца, пониже плеча), и здесь сердце (в середине груди), и здесь (в плечо), и тут, и тут... и в ушах сердце...

Да, та же осталась Таня! Куда ее бросишь?.. Вот только влюбляться перестала. А раньше постоянно была в кого-нибудь влюблена. Главное, и отказать в дружбе никому не могла. "Бывало, ухаживают за тобой, и мне их жалко. В самом деле, он ко мне всей душой, ну как же я его прогоню? Меня называли ветреной, а мне было его жалко... Я даже была благодарна, когда за мной ухаживали..."

В другой раз заговорили об "Анне Карениной". Тут как раз у Софии Андреевны были уже непременные права на образ Кити, ибо Кити, действительно, во многом списана была с нее, чем, между прочим, косвенно тоже подтверждается моя мысль, что в Наташе Ростовой нет ничего от Софии Андреевны. В самом деле, разве не совершенно разнородные индивидуальности - Кити и Наташа?

Татьяна Андреевна, желая сделать сестре приятное, напомнила ей об отражении ее личности и жизни в Кити.

- "А бархатка говорила!.." Помнишь, как Лев Николаевич описывает наряд Кити?

Но, против ожидания, София Андреевна, бывшая в грустном настроении, не оживилась.

- Мне неприятно все это вспоминать, - заявила она. - Блеск моей жизни потушен последним годом! (Т.е. последним годом супружества со Львом Николаевичем).

- Унывать не надо. Ты должна выше поднимать голову!

- Да я и держу ее высоко... Теперь, конечно (разговор происходил весной 1916 года), я восстановила свои права и положение, но чего мне это стоило!..

В другой раз Татьяна Андреевна вдруг закричала Софии Андреевне, проходившей, сгорбившись, по комнате:

- Не смей ходить как старуха!

Все в ней было порывисто и неожиданно.

И при всем том Татьяна Андреевна была типичной представительницей своего класса. По крайней мере, в старости эгоизм и житейский материализм переполняли ее существо.

Живя в XX столетии, Татьяна Андреевна слышала и не слыхала о народной нужде и о народных требованиях, о борьбе партий, о парламентаризме и социализме. Все это проходило мимо нее. Существенно было то, что она была женой сенатора, носившего красный, шитый золотом мундир, вращалась в высшем свете и могла жить роскошной, беспечальной жизнью. В 1914 году Татьяна Андреевна настроена была патриотично, но лишь в том смысле, что желала, чтобы русское войско "разщелкало" немцев, так как иначе веселая жизнь в царском Петербурге могла бы перемениться.

Татьяна Андреевна не знала и "не признавала" ни рабочих, ни крестьян, ни их прав. Для нее существовало только "хорошее общество", т. е. дворянство, знать. Интеллигенция, купечество что-то там такое свое делали и, по-видимому, без них нельзя было обойтись, но, в конце концов, и это были не "настоящие" люди.

Услыхав однажды описание какого-то пирога со свежей клубникой, доступного на Западе представителям всех классов, Татьяна Андреевна с возмущением (правда, в споре, в запальчивости) воскликнула:

- Рабочий не имеет права есть сладкое!

И добавила:

- Я недавно читала о крепостном праве: на душе становится весело!..

Кто-то из присутствующих, - сколько помню, Лев Львович, - заметил, что она, кажется, "опоздала родиться на сто лет"! И Татьяна Андреевна охотно, и даже с удовольствием, это подтвердила. И она не просто бравировала.

В другой раз говорили о дороговизне рабочих рук и о том, что крестьяне, получивши, согласно завещанию Льва Николаевича, землю, не идут на работу к Софии Андреевне.

Татьяна Андреевна и тут высказалась со свойственным ей "радикализмом":

- Вот! Устроили самих себя! Все заботились о крестьянах, а что из этого вышло! "Благосостояние крестьян"!.. Да поди они к черту, крестьяне, когда из этого вон что выходит!.. Нас-то, господ, гораздо меньше, чем их. Нас надо охранять!

Один раз я попробовал усовестить Татьяну Андреевну, но большого успеха не имел. Дело было так. Она сидела и ругала мужиков. Повод был тот, что одна баба, порезавшая себе руку косой, засыпала рану, чтобы остановить кровотечение, углем и потом явилась за помощью.

- Дикари! - кричала Татьяна Андреевна.

- Кто же в этом виноват? - возразил я. - Ведь их никто не учит!

- Никто в этом не виноват!

- Нет, кто-то виноват...

Продолжаем разговор дальше.

- Да черт с ними (т. е. с мужиками)! - с досадой восклицает Татьяна Андреевна. - Пускай пропадают! Мне их не жалко!..

- Как же не жалко? Ведь мы все от них имеем!

- Я в это не вхожу!

- Нет, все-таки ваш взгляд на мужиков неправильный, нехороший... На страшном суде вам придется дать ответ!

- А я животных любила!

- Так господь и скажет: как же животных любила, а народ проглядела?

На это Татьяна Андреевна возразила, что "практически" она иногда готова помочь мужикам, потому что что-то тут такое, в груди, шевельнется, черт его побери! и хочется помочь. Но "теоретически" она ненавидит крестьян. Это, конечно, было "мило", но полностью не удовлетворяло, тем более, что надо было бы ставить вопрос и о размерах "помощи"...

Впрочем, иной раз споры с Татьяной Андреевной кончались и еще неожиданнее. Один раз начал в чем-то убеждать ее старый друг Толстого М. В. Булыгин^*. Исчерпав все доводы и не добившись успеха, он, наконец, воскликнул:

^* (Булыгин Михаил Васильевич (1863-1941).)

- Да ведь это же Христос говорит!

- А мне какое дело? - возразила Татьяна Андреевна. - Христос говорит свое, а я свое!

Христолюбивый Михаил Васильевич был совершенно ошарашен подобной экстравагантностью...

Начало осени 1914 года. Жизнь однообразна, и старики решают прокатиться на "долгуше". Едут: сенатор, сенаторша, София Андреевна. Пригласили и меня. Проезжаем возле речки Воронки.

- Как это красиво! - говорит София Андреевна. - Это сочетание: белые стволы, янтарная листва и на фоне воды... Так и просится зарисовать. Взять сейчас краски и нарисовать. Ах, отчего меня не сделали живописицей! А сделали меня самкой и переписчицей.

Я молчу. София Андреевна глядит на меня, определенно "провоцируя", и повторяет:

- Ведь я была всю жизнь только самкой и переписчицей!

- Ну, зачем так ограничивать свою роль, София Андреевна?

- Ничего не ограничивать... Меня сделали только самкой и переписчицей! - вновь повторяет София Андреевна, капризно сморщив губы...

Когда вернулись домой, Кузминские ушли в свой флигель, а София Андреевна добыла горячей воды, сама устроила чай и позвала меня - согреться после поездки.

- Ничего не могу делать! - пожаловалась она, беспомощно улыбаясь и тряся головой. - Начала книги проверять - нет! Ничего не могу, все в голове путается.

- Отчего, София Андреевна?

- От войны.

И она пояснила, уже не в первый раз, что война не выходит у нее из головы, подавляет ее и не дает ничем заниматься. Она, несомненно, была вполне искренна.

- Только и могу листья в кучи сгребать, самое приятное занятие в таком положении...

София Андреевна сгребала опавшие листья в парке.

Вечером, за общим чайным столом, снова заговорили о войне.

Татьяна Андреевна полюбопытствовала, повесили ли серба Принципа, стрелявшего в австрийского наследника. Ей ответили, что над убийцей Франца-Фердинанда еще не было суда^*.

^* (24 июня 1914 г. в Сараево член сербской террористической организации Принцип убил австрийского престолонаследника Франца Фердинанда. Этот акт послужил непосредственным поводом к началу первой мировой войны.)

- Зачем суд? - запальчиво воскликнула старуха. - Вот этого я никогда не пойму! Какой тут может быть еще суд? Раз он убил и его схватили, то убить и его тут же на месте!

- Теперь все - убийцы! - возразила сестре София Андреевна.

Татьяна Андреевна ругала прислугу. София Андреевна заметила, что, видно, сестра хочет, чтобы прислуга была совсем как рабы. Та не очень и возражала.

Через некоторое время София Андреевна, между прочим, рассуждала:

- Говорят, что бог будет помогать. Никому он не будет помогать. Или - что бог может наказывать. Вот с этим я никогда не соглашусь! Бог - это нечто неподвижное. А мы все - мы то подвигаемся к нему, то отходим от него. И вот, когда мы отходим, дьявол, который караулит, тут-то нас и хватает. И вот теперь дьявол вселился в Вильгельма^* и через него губит людей. Все равно как в нашей семье дьявол вселился в Черткова и погубил нашу семью... И я тогда подпала внушению дьявола. Разве можно сказать, что бог меня наказал? Я была тогда то, что называется "порченая"... Это все дело дьявола...

^* (Имеется в виду германский император Вильгельм II - один из зачинщиков первой мировой войны.)

В свои одинокие, старческие годы, вызывавшие па раздумье и на переоценку всего пережитого, София Андреевна прозрела во многом. Глубже поняла она и отношение Льва Николаевича к детям, к сыновьям, его "повышенные" нравственные требования к ним, против которых она так часто не только возражала, но, можно сказать, "воевала".

Недаром в "Ежедневнике" ее, до сих пор не изданном, появилась 31 мая 1914 г. такая трагически-покаянная запись:

"...Грустно очень от сыновей, что начали играть. Дора^* говорит, что Лева проиграл около 50 тысяч. Бедная, беременная, заботливая Дора! Тысячу раз прав Лев Николаевич, что обогатил мужиков, а не сыновей. Все равно ушло бы все на карты и кутежи. И противно, и грустно, и жалко. И что еще будет после моей смерти!"^**

^* (Дора Федоровна Толстая (рожд. Вестерлунд, 1878-1938) - жена сына Л. Н. Толстого - Льва Львовича.)

^** ("Ежедневники" С. А. Толстой хранятся в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.)

"Тысячу раз прав Лев Николаевич!" Но почему было бы не сказать ему об этом, не внять его мудрому голосу и не согласиться с ним и в осуждении сыновей-картежников, и в отношении "обогащения" крестьян (от которого, кстати сказать, дети ровно ничего не потеряли) еще при его жизни? Тогда, наверное, выровнялась бы их супружеская жизнь, и дни великого старца, и самой Софии Андреевны закончились бы иначе!

Осенью 1914 года София Андреевна заметила однажды, что М. С. Сухотин в разговоре с третьим лицом выразился о ней так:

- После смерти Льва Николаевича все стали хуже, одна София Андреевна стала лучше!

Это было сказано очень метко, хотя и немного двусмысленно именно по отношению к Софии Андреевне.

Но не в этом дело. Дело в том, что между нравственными характерами Софии Андреевны и Татьяны Андреевны лежала целая пропасть. И если Софию Андреевну называли иногда "язычницей", то настроения ее после разразившегося над семьей несчастья показали все-таки, что душа ее и для более высокого мировоззрения была не закрыта. Татьяна Андреевна, вся в эгоистическом и эстетическом, кажется, не нуждалась ни в какой другой внутренней опоре.

Известно, что когда Лев Николаевич посватался к Софии Андреевне, то родители Берс несколько смущены были, так как предполагалось, что он неравнодушен к старшей из трех сестер - к Елизавете Андреевне^*. Да и по обычаям "доброго" старого времени полагалось выдавать сначала старшую дочь, а потом уже и остальных. Но чувства и пожелания жениха были определенны, и пришлось, конечно, уступить.

^* (Берс Елизавета Андреевна (1843-1919) - старшая сестра С. А. Толстой.)

Веду к тому, что мне довелось однажды, тоже после смерти Льва Николаевича, видеть в Ясной Поляне и Елизавету Андреевну, по первому мужу Павленкову, а по второму, приходившемуся ей двоюродным братом, Берс. Это была сухая, строгая старуха, интересовавшаяся только финансовыми вопросами и банковским делом, которым и посвящена была вся ее долгая жизнь.

И я, сравнивая всех трех сестер Берс, думал тогда и думаю и теперь: нет все-таки, слава богу, что Лев Николаевич женился именно на Софии Андреевне! Это был слабый человек, но - человек. Из всех трех сестер София Андреевна душевно была ближе всего Льву Толстому. Конец их супружества был трагичен, но концу предшествовало сорок восемь лет совместной жизни, в которой было согласия и счастья, наверное, в несколько раз больше, чем расхождения и страданий. Нет, в мире ничего не делается даром. И судьба хотела, чтобы именно Кити стала подругой жизни Левина.

11

В последний раз я виделся с С. А. Толстой в сентябре 1919 года.

Октябрьская революция свергла обветшавший старый строй, началось строительство нового, социалистического мира, но судьба Ясной Поляны еще не была окончательно решена. Дом Толстого стоял невредимо, но пока не был объявлен музеем. Заведование им временно находилось в руках Тульского Просветительного Общества "Ясная Поляна". Председатель Общества небезызвестный литератор П. А. Сергеенко поселился в доме, в "комнате с бюстом", бывшей в 70-х и 80-х гг. кабинетом Толстого, на правах неофициального директора музея-усадьбы. Бывший зять Толстого Н. Л. Оболенский, когда-то муж его дочери Марии Львовны, а теперь женатый вторично на падчерице другой дочери Толстого, Татьяны Львовны, Н. М. Сухотиной, числился управляющим имением. Он проживал в "доме Кузминских" со своей второй женой и четырьмя детьми.

Хотя имение сократилось более чем па три четверти и состояло всего лишь из 200 десятин земли (остальная земля, на основании завещательных распоряжений Льва Николаевича, перешла к крестьянам), у Оболенского числилось еще три помощника: это были 17-18-летние ребята, частью родные, частью не родные Толстого, нашедшие, вместе с членами их семей, приют в доме после разгрома их усадеб.

Дом и усадьба содержались за счет ежемесячной пенсии, предоставленной Софии Андреевне Советским правительством, а также за счет тех продуктов и товаров, которые удавалось получать П. А. Сергеенко, пользуясь исключительным вниманием к положению Ясной Поляны со стороны всех органов Советской власти.

К сожалению, отношения новых хозяев дома к остававшимся в нем представителям семьи великого писателя и, главное, к его вдове Софии Андреевне и к престарелой свояченице Т. А. Кузминской, не всегда было вполне корректным.

Хозяйство яснополянское велось нерационально. Историческая мебель в доме ветшала и портилась, поскольку ею пользовались, как своей, все обитатели Ясной Поляны. Книги из библиотеки Толстого растаскивались и исчезали.

Софии Андреевне не нравились такие порядки. Попробовала она было протестовать против этих порядков, но потом, мало-помалу, утихла и подчинилась им.

Вдова Льва Николаевича, как мне нетрудно было убедиться в этом, сильно постарела и одряхлела. Долго она не сдавала и все хвалилась своей моложавостью, а вот пришел ее час - и сдала. Тяжелые испытания жизни таки придавили ее. Какая-то пассивность охватила старую женщину.

- Все это - не мое, - говорила она о доме, об имении. - Я от всего отстранилась!..

Всегда живая, София Андреевна проявляла теперь сонливость и вялость. Иногда, полулежа в зале на кушетке Льва Николаевича, она неожиданно засыпала во время общего разговора, в котором и сама перед тем принимала участие.

Как это ни странно сказать, в этом славном доме, пережившем и войну, и революцию, София Андреевна Толстая заняла теперь, собственно, то самое положение, какое в старости занимал ее покойный знаменитый муж: положение только терпимого жильца, а не хозяина. Но Л. Н. Толстой в свое время оставался духовно свеж и свободен, тогда как духовные силы Софии Андреевны заметно угасали и не могли ей помочь внутренне подняться над внешне неблагоприятной обстановкой.

Мне ясно было, что, имея семьдесят пять лет за плечами, недолго проживет София Андреевна в таком положении. Да она и сама, по-видимому, это сознавала.

Не забуду сцены нашего прощания при моем отъезде. Надо было отправляться на станцию. София Андреевна находилась в зале, и я решил сначала пойти попрощаться с Татьяной Андреевной, случайно оказавшейся в этот момент в своей отдаленной комнате, рядом с комнатой Софии Андреевны.

Когда я, возвращаясь от Татьяны Андреевны в зал, проходил через "ремингтонную", то неожиданно увидел в ней Софию Андреевну, сиротливо глядевшую в окошко. Она как будто поджидала меня, нарочно уйдя из людного зала-гостиной, чтобы проститься со мной наедине. И, действительно, едва заметив меня, София Андреевна вздрогнула и сделала шага два мне навстречу.

- Ну, прощайте, Валентин Федорович! - произнесла она, протягивая мне руку, которую я поцеловал. - Может быть, мы никогда больше не увидимся... Не поминайте меня лихом... Я всегда вас любила...

Голос Софии Андреевны пресекся, губы задрожали, на глазах показались слезы.

Она быстро, мелкими крестами, перекрестила меня три раза и поцеловала, не по-светски - в лоб, а по-матерински в губы.

- Заступитесь за меня, когда все будут меня ругать!.. - Неужто уж я такая плохая? Неужто и во мне ничего не было хорошего?..

И, едва выслушав те несколько слов утешения и благодарности, которые слетели у меня с губ в ответ на ее "вопль души", София Андреевна, вся растроенная, надломленная, прошла дальше, к себе в комнату...

Так и стоит у меня в памяти эта жалкая, сгорбленная фигура старой, плачущей женщины, с устремленным на меня умоляющим взором. Сколько в ней было страдания и одиночества!

Через два с небольшим месяца после нашего последнего свидания София Андреевна скончалась. Она простудилась, помогая девушке-служанке вставлять на зиму окна в своей комнате. Простуда повлекла за собой воспаление легких, которое и положило конец жизни вдовы Толстого^*.

^* (С. А. Толстая скончалась 4 ноября 1919 г.)

Смерть ее была спокойная и хорошая. В предсмертном письме, написанном, кажется, месяца за два-три до кончины, София Андреевна просила прощения у всех, кого она обидела, и высказывала глубокое сожаление о том, что не сумела дать покоя и радости Льву Николаевичу в последние годы его жизни.

Похоронили ее на приходском кладбище в деревне Кочаки, за два километра от Ясной Поляны.

Лежа в сыпном тифу в Москве, я не присутствовал на похоронах Софии Андреевны. Могилу ее с простым крестом из неотделанной березы и с такой же довольно красивой оградкой я смог посетить только весной 1921 года.

Татьяна Андреевна на шесть лет пережила свою старшую сестру. Она скончалась в 1925 году. На Кочаковском кладбище могилы сестер расположены рядом...

В Ясной Поляне в 1921 году дела шли не лучше, чем в 1919-м. И только с опубликованием постановления ВЦИК от 10 июня 1921 г., окончательно определившего статут дома, как музея, и передавшего его в ведение Отдела по делам музеев и охраны памятников искусства и старины Наркомпроса^*, началась новая эпоха музея-усадьбы как одного из любимейших музеев народов СССР.

^* (Постановление Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета от 10 июня 1921 г. гласит: "Усадьба Ясная Поляна, расположенная в Тульской губернии, Крапивенского уезда, с домом его и обстановкой, парком, фруктовым садом, лесом, посадками, пахотой, луговой, огородной и неудобной землей и надворными постройками является национальной собственностью РСФСР". (Цит. по сборн. "Ясная Поляна". Статьи и документы. М., 1942).)

1958 г.