Уход и смерть Л. Н. Толстого

(Впервые напечатано в книге: Булгаков Вал. Ф. О Толстом Воспоминания и рассказы. Тула, 1964.)

1

Никак не ожидал я, приехавши в Ясную Поляну в январе 1910 года, что проживу в ней дольше, чем великий хозяин ее - Лев Николаевич Толстой. Величайшей трагедии суждено было разыграться именно в тот год, когда на мою долю выпало счастье: войти в непосредственные и близкие отношения со Львом Николаевичем.

В основе трагедии лежала тяжелая распря между близкими Л. Н. Толстому людьми - его женой и ближайшим другом В. Г. Чертковым, которого поддерживала младшая дочь Толстого Александра Львовна. Поводом для распри, помимо чисто личных чувств симпатии или антипатии, служила ревность жены Толстого к "забравшему силу" его другу, а главное, борьба из-за судьбы литературного наследства великого писателя.

Гроза началась с 22 июня, со дня получения Львом Николаевичем, гостившим у Чертковых в селе Мещерском под Москвой, тревожной телеграммы от Софии Андреевны с требованием или с просьбой немедленно вернуться домой, в Ясную Поляну^*. Причиной или поводом этой телеграммы, вызывавшей Льва Николаевича под предлогом болезни его жены, было, как говорили в доме Чертковых, обострившееся у Софии Андреевны чувство ревности к В. Г. Черткову, поставившему себя, по ее мнению, в положение исключительно близкого к Толстому "единственного" друга. Внезапное обострение чувства ревности, как выяснилось после, вызвано было обидой, что Чертков, приглашая Льва Николаевича в Мещерское, не пригласил одновременно и Софию Андреевну, а если и пригласил, то в недостаточно любезной и категорической форме: именно, - не предложил ей отдельной комнаты.

^* (Л. Н. Толстой находился в гостях у В. Г. Черткова в его имении "Отрадное" (село Мещерское, Подольского уезда, Московской губ.) с 12 по 23 июня 1910 г. 22 июня С. А. Толстая прислала ему телеграмму: "Умоляю приехать двадцать третьего".)

Я был тогда со Львом Николаевичем в Мещерском и помню, какое тяжелое впечатление произвела телеграмма Софии Андреевны в доме. Говорю, собственно, о впечатлении, произведенном на Чертковых. Тяжелая, грузная фигура Владимира Григорьевича в смятении металась по дому. Толстой сохранял видимое спокойствие. У меня в дневнике записано 22 июня: "Настроение в доме подавленное. Лев Николаевич переносит испытание с кротостью"^*.

^* (См.: Булгаков Валентин. Л. Н. Толстой в последний год его жизни. Дневник секретаря Л. Н. Толстого. М., 1960, с. 293.)

Решено было вернуться домой. Лев Николаевич упаковался и вместе с Александрой Львовной, Душаном Петровичем Маковицким и мною немедленно выехал в Ясную Поляну, где и нашел Софию Андреевну в очень раздраженном, нервном состоянии^*.

^* (23 июня 1910 г. Толстой записал в дневнике: "Нашел хуже, чем ожидал: истерика и раздражение. Нельзя описать". (Толстой Л. Н., т. 58, с. 69).)

На беду, через четыре дня приехал в соседние Телятинки и сам Чертков. Министр внутренних дел Столыпин разрешил ему снова вернуться в Тульскую губернию, официально - на время пребывания в Телятинках матери Владимира Григорьевича аристократической Елизаветы Ивановны Чертковой. (Владимир Григорьевич незадолго до того был выслан за пределы губернии). Этот неожиданный приезд Черткова, можно сказать, совершенно обескуражил Софию Андреевну. Она давно уже с возрастающим опасением смотрела на все увеличивающуюся близость между Львом Николаевичем и Чертковым.

Если бы основанием этой близости с обеих сторон были только единомыслие и идеальные стремления - распространение истин новой, толстовской религии, служение народу и т. д., София Андреевна, несомненно, осталась бы равнодушной к этой дружбе и, может быть, даже приветствовала бы ее, хотя бы из-за знатного происхождения Черткова, которое всегда ей импонировало. Ведь была же она равнодушна к глубокой и нежной дружбе Льва Николаевича с покойным писателем и критиком Николаем Николаевичем Страховым^*, или с другим последователем ее мужа - Павлом Ивановичем Бирюковым^** и Иваном Ивановичем Горбуновым-Посадовым. Но в том-то и дело, что со стороны Черткова к дружбе с Толстым примешивалось еще кое-что, примешивались известные практические и при том эгоистические, с точки зрения Софии Андреевны, соображения.

^* (Страхов Николай Николаевич (1828-1898) - философ-идеалист и литературный критик, близкий знакомый Толстого. Автор ряда статей о Толстом. С 1870 года почти каждое лето проводил в Ясной Поляне. Много переписывался с Толстым. (См.: Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым. СПб., 1914).)

^** (Бирюков Павел Иванович (1860-1931) - друг Толстого, автор его четырехтомной биографии. Один из основателей издательства "Посредник", в 1886-1888 гг. его руководитель. О П. И. Бирюкове см. в этой книге отдельный очерк.)

Это, во-первых, собирание рукописей Толстого, претензия основать именно у себя (в Англии), а не в семье писателя или в каком-нибудь музее, хранилище этих рукописей; во-вторых, стремление распоряжаться печатанием вновь выходящих сочинений Толстого и, наконец, в-третьих, не выражавшееся до поры до времени открыто, но впоследствии раскрывшееся до конца стремление лишить жену Толстого, "враждебно" относившуюся к нему, и его сыновей, совершенно чуждых ему по духу и мечтавших только о личном обогащении, права распоряжаться писаниями Льва Николаевича после его смерти и перевести это право на себя. Эта последняя тенденция стояла в связи с желанием Льва Николаевича отказаться от прав литературной собственности и сделать свои произведения, если можно так выразиться, всенародным достоянием.

Таким образом, в июне 1910 года подымался, собственно, вопрос о том, в чьих руках после смерти великого писателя окажется право литературной собственности на его произведения. Что дело было именно в этом, свидетельствует то обстоятельство, что подозрения и ревность С. А. Толстой начались отнюдь не в 1910 году, а гораздо раньше.

В 1892 году Л. Н. Толстой отказался от права собственности на все свои сочинения, написанные с 1881 года, т. е. со времени пережитого им духовного переворота. Это были, конечно, в первую очередь, сочинения религиозно-философского и публицистического содержания, но не только они, потому что художественное творчество Толстого продолжалось, и в период старости он создал не только роман "Воскресение", но и большое количество повестей, рассказов и пьес. Великодушным и мудрым решением автора - освободить свою мысль от возможной эксплуатации ее богатой семьей и издателями и сделать ее всем доступной и свободной - должны были бы, казалось, быть довольны в первую голову все "толстовцы". Большинство их и было довольно. При отсутствии авторского права и авторского гонорара "Посредник" мог издавать брошюры Толстого по цене в 1-2 копейки и даже меньше (были брошюры по 3/4 копейки)^*.

^* (Намерение Толстого отказаться от прав собственности на свои сочинения встретило резкое сопротивление со стороны Софьи Андреевны, что причинило ему много страданий. 2 июня 1891 г. Он записал в дневнике: "Очень тяжело мне от Сони. Все эти заботы о деньгах, имении, и это полное непонимание... У меня были скверные мысли уйти. Не надо. Надо терпеть". 27 июня: "Грустно, гадко на нашу жизнь, стыдно. Кругом голодные, дикие, а мы... Стыдно, виноват мучительно". 14 июля: "Не понимает она, и не понимают дети, расходуя деньги, что каждый рубль, проживаемый ими и наживаемый книгами, есть страдание, позор мой. Позор пускай, но за что ослабление того действия, которое могла бы иметь проповедь истины!" (Толстой Л. Н., т. 52, с. 37, 44).)

Если бы В. Г. Чертков был обыкновенным, непритязательным и бескорыстным "толстовцем", то и он удовлетворился бы таким порядком и только радовался бы, что Толстой пошел на столь широкий и великодушный жест. Но... Чертков был тоже издатель. И свою близость ко Льву Николаевичу он использовал для того, чтобы получить от него право распоряжаться первым напечатанием всех новых, выходящих из-под пера творений. Не ради себя, не для наживы, избави бог! Нет, он печатал эти творения сразу на нескольких языках и в нескольких изданиях, а значит, содействовал более широкому их распространению. Но, разумеется, определенный порядок должен был соблюдаться: определял иностранного издателя или орган печати он сам, он же назначал и день одновременного опубликования. Если то или иное издательство или журнал, газета платили Черткову при этом какой-то гонорар (на этот счет составлялись договоры), то ведь и этот гонорар шел опять-таки на расширение его издательского дела, а так как во всех своих изданиях он пропагандировал сочинения Толстого, то, значит, и деньги служили той же хорошей цели.

Одним словом, практический Чертков решил кое в чем исправить необычный и внушенный чистейшим идеализмом шаг непрактичного Толстого. Тем самым он поставил себя в исключительное положение не только друга, но и уполномоченного Толстого, положение, в каком не стоял никто другой из друзей Толстого. Он вынужден был вечно следить за тем, что нового создавал Толстой и как поскорее можно получить от него это новое, чтобы никакой другой издатель, никто из друзей Толстого и ни его жена, не могли перехватить этого нового и самостоятельно, без Черткова, его напечатать. Таким образом, возникши сначала "из ничего", развилась и мало-помалу стала постоянным явлением около Толстого борьба его близких - в частности, жены и ближайшего друга - из-за его рукописей.

И ведь это тянулось уже давно. Подготовляя в 1945-1946 годах, вместе с чехом Иосифом Ротнаглем, бывшим старостой "большой" Праги и родственником Д. П. Маковицкого, чешскую книгу, посвященную памяти последнего, я наткнулся на письмо Душана Петровича, написанное в 1901 г. к его другу чешскому писателю и общественному деятелю Карелу Калалу. Отправляясь из Англии, где он гостил у Чертковых, в Россию, Маковицкий писал Калалу (перевожу со словацкого):

"Моя задача: побудить Льва Николаевича, чтобы он велел изготовить копии всего написанного им за последние два года и послал их Черткову (это должно быть проведено без ведома жены Толстого, которая ревнует к чертковцам, что у них есть копии), а одного богатого московского купца надо уговорить, чтобы он помог материально изданиям Черткова, чтобы они не пресеклись. Миссия важная, только бы удалась"^*.

^* (I. Rotnagl а V. Bulgakov. S. Tolstyrn. Pamatce D. Makovickeho. Lipt. Sv. Mikulas, 1946, s. 36.)

Даже "святого доктора" с его голубиной простотой и чистотой удалось Черткову поставить на службу своим расчетам! И когда - в 1901 году! И как характерно это: тайно получить копии, привлечь купца, "чтобы не пресеклись" собственные издания Черткова, вроде журнала "Свободное слово" и "Листков свободного слова", не дававших дохода^*!

^* (В 1898 г. В. Чертков, высланный из России, начал в Лондоне бесцензурное издание сборников "Свободное слово" и газеты "Листки "Свободного слова", в которых проповедовалось религиозно-нравственное учение Толстого, помещались материалы, обличающие царское самодержавие. Сборники и "Листки "Свободного слова" выходили до 1909 г.)

Таким образом, практический расчет в действиях Черткова был. И этот расчет сталкивал его не только с женой Толстого, бывшей при жизни Льва Николаевича главной и, в сущности, единственной русской его издательницей, но и с целым рядом других, особенно иностранных его издателей. Последние, как Кенворти^* или переводчик и биограф Толстого Эйльмер Моод^**, были обычно такими же, как Чертков, идейными людьми и искренне стремились содействовать распространению взглядов Толстого, но беда им, если им удавалось получить из Ясной Поляны ту или иную работу, тот или иной отрывок для опубликования раньше Черткова: тот обрушивался тогда всей тяжестью своего характера на них и на... Толстого! Письма с горькими жалобами летели из Англии в Ясную Поляну, и великому Толстому приходилось всячески оправдываться перед требовательным другом.

^* (Кенворти Джон (1856-1907) - английский пастор, публицист, переводчик сочинений Л. Н. Толстого. Автор книги "Толстой. Его жизнь и труды" (Лондон - Ньюкастль, 1902). Находился в длительной переписке с Толстым.)

^** (Моод Эльмер (Алексей Францевич, 1858-1938) - литератор, публицист, переводчик сочинений Толстого на английский язык. Автор двухтомной биографии Толстого и ряда книг о нем. Много кратно бывал в Ясной Поляне, переписывался с Толстым.)

Конфликтов на этой почве было очень много. Одного из своих "конкурентов", именно английского единомышленника Л. Н. Толстого Джона Кенворти, почтенного и культурного человека, публициста, автора книги "Анатомия нищеты", Чертков не постеснялся даже опорочить лично перед Львом Николаевичем. Он написал Толстому, что Кенворти нельзя принимать всерьез, потому что это - душевно ненормальный и, следовательно, не ответственный за свои действия человек, так что лучше от него держаться подальше. Между тем, Кенворти собрался в гости ко Льву Николаевичу, посетил его (в конце 1895 года) в Москве и произвел на него самое благоприятное впечатление. Лев Николаевич не преминул сообщить об этом Черткову, тут же выразивши удивление по поводу необоснованного причисления Чертковым Кенворти к разряду сумасшедших.

Серьезные недоразумения на почве издательских интересов происходили у Черткова также с Эйльмером Моодом.

Но что Кенворти и Моод! Даже если Лев Николаевич давал что-нибудь новое И. И. Горбунову-Посадову для "Посредника", то Чертков обижался и, что называется, "вламывался в амбицию". В 1909 г. Чертков предоставил издателю И. Д. Сытину^*, которого он считал своим другом, право на первое издание книжек "На каждый день", хотя желанием Льва Николаевича было, чтобы "На каждый день" печаталось у И. И. Горбунова-Посадова в "Посреднике". Сытин затянул издание книжек, очень дорогих автору. Толстой волновался, грозился отобрать рукопись у Сытина, жаловался мне на Черткова, а Черткову на Сытина ("Пожалуйста, пристыдите его!" - писал он Черткову), но из этого все-таки ничего не вышло: книжки "На каждый день" появлялись по-прежнему с большим опозданием. Толстой оскорблялся, а Горбунов-Посадов молча страдал и за него, и за свое дело. Чертков остался верен своему другу Сытину. Из 12-ти книжек "На каждый день", так и не законченных печатанием, до смерти автора вышло, с нарушением порядка месяцев, только шесть, чего конечно, не было бы, если бы издание передано было идейному человеку Горбунову-Посадову, а не издателю-предпринимателю Сытину. Но... между автором и издателем стал Чертков.

^* (Сытин Иван Дмитриевич (1850-1934) - издатель, выпускавший, в числе других, дешевые книжки для простонародья.)

Уважения к праву Льва Николаевича, как автора, распоряжаться своими произведениями у Черткова было столько же, сколько у Софии Андреевны, которая тоже всегда волновалась и выходила из себя, если Толстой осмеливался (в кои-то веки!) передать какому-нибудь журналу право первого публикования того или иного из новых своих произведений: все должно было печататься только в выпускаемых ею, одно за другим, собраниях сочинений Толстого^*.

^* (Начиная с 1886 г., С. А. Толстая выпустила в свет восемь изданий собраний сочинений Л. Н. Толстого.)

Толстой, любя Черткова, готов был на многое в его поведении смотреть сквозь пальцы и старался все объяснить в пользу своего друга, но все же иногда прорывался и он. В 1897 г. София Андреевна, Чертков и редактор "Вопросов философии и психологии" Н. Я. Грот - все согласно обрушились на Толстого, требуя первенства в опубликовании его исследования "Что такое искусство?" и упрекая за послабления в пользу "конкурентов". Лев Николаевич отвечал Черткову:

"Сейчас получил ваше сердитое письмо, милый друг Владимир Григорьевич. Я совершенно понимаю вас, но жалею, что вы не имеете доверия ко мне, что я сделаю все так, чтобы было как можно выгоднее для вашего - нашего дела... Удивительней всего, что здесь на меня сердятся за то, что я непременным условием печатания в России ставил то, чтобы в Англии вышло прежде (Грот из себя выходит за это и писал неприятности), а вы на меня сердитесь за то, что здесь печатается, как вам кажется, в ущерб вашему изданию. Как много легче поступать как все, не стараясь поступать лучше! Пока я печатал за деньги, печатание всякого сочинения была радость; с тех пор же, как я перестал брать деньги, печатание всякого сочинения есть род страдания. Я так и жду: и от семьи, и от друзей, и от всяких издателей"^*.

^* (Письмо от 13 декабря 1897 г. См.; Толстой Л. Н., т. 88, с. 67-68.)

Чертков устыдился, просил прощения, но... через полтора года, в 1899 году, побудил Толстого подписать документ, предоставлявший ему, Черткову, исключительное право на распоряжение всеми литературно-издательскими делами писателя за границей.

Только в 1961 году было опубликовано в первой книге 69-го тома "Литературного наследства" письмо Л. Н. Толстого к В. Г. Черткову от 13 мая 1904 г. в ответ на вопросы и предложения Черткова относительно прав на сочинения Толстого после его смерти. Письмо хранилось до этого втайне у сына Владимира Григорьевича с надписью его рукой "секретно" и не было напечатано вместе с остальными письмами Льва Николаевича к Черткову, составившими 85-89-й тома Полного собрания сочинений Толстого.

"Не скрою от вас, любезный друг В. Г., - пишет Толстой, - что ваше письмо с Бриггсом^* было мне неприятно. Ох, эти практические дела! Неприятно мне не то, что дело идет о моей смерти, о ничтожных моих бумагах, которым приписывается ложная важность, а неприятно то, что тут есть какое-то обязательство, насилие, недоверие, недоброта к людям. И мне, я не знаю как, чувствуется втягивание меня в неприязненность, в делание чего-то, что может вызвать зло.

^* (Имеется в виду письмо Толстого в редакции иностранных газет, которое гласит: "Сим удостоверяю, что издание моего романа "Воскресение", в настоящее время выпускаемое в Англии по-русски В. Чертковым, печатается по самой полной, неискаженной цензурой и окончательно исправленной мною версии, которую я ему доставляю для этой цели, равно как и для издания в переводах на различных языках... Поэтому прошу смотреть на В. Черткова как на непосредственного моего уполномоченного в этом деле, пользующегося моим полным доверием, и относиться ко всяким относящимся к этому делу его заявлениям и объяснениям как к безусловно достоверным и точным" (См.: Толстой Л. Н., т. 72, с. 110-111),

Бриггс Вильям - англичанин, сотрудник В. Г. Черткова.)

Я написал свои ответы на ваши вопросы и посылаю. Но если вы напишете мне, что вы их разорвали, сожгли, то мне будет очень приятно. Одно, что в вашем обращении ко мне не было неприятно мне, это ваше желание (! - В. В.) иметь от меня непосредственное обращение к вам с просьбой после смерти рассмотреть, разобрать мои бумаги и распорядиться ими. Это я сейчас и сделаю"^*.

^* ("Литературное наследство", т. 69, кн. 1. М., 1961, с. 554-555.)

В неприятных для Толстого вопросах (их было пять), напечатанных вместе с ответами Льва Николаевича отдельно от письма Толстого в 88-м томе Полного собрания сочинений, В. Г. Чертков как бы напрашивается на роль единоличного распорядителя литературного наследия писателя. И, тем не менее, Толстой ответил на вопросы так мудро и сдержанно, что ответы его, которые и были, по существу, первым вариантом завещания, никак не могли удовлетворить Черткова.

Стоит привести хотя бы один из вопросов Черткова вместе с ответом Льва Николаевича на этот вопрос, чтобы понять, что в 1904 году Чертков был еще далек от своей вожделенной цели - стать единственным распорядителем писаний Толстого после его смерти.

"Вопрос. Кому вы желаете, чтобы было предоставлено окончательное решение тех вопросов, связанных с редакцией и изданием ваших посмертных писаний, по которым почему-либо не окажется возможным полное единогласие?"

Тут, очевидно, автору вопроса, считавшему себя ближайшим лицом к великому писателю, представлялся возможным только один ответ: "В. Г. Черткову".

Однако Толстой ответил:

"Думаю, что моя жена и В. Г. Чертков, которым я поручал разобрать оставшиеся после меня бумаги, придут к соглашению, что оставить, что выбросить, что издавать и как"^*.

^* (Толстой Л. Н., т. 88, с. 328. Подчеркнуто В. Ф. Булгаковым.)

Жена - сонаследница! То, чего боялся Чертков больше всего.

Выходило, что ему предстояла еще большая работа: устранить начисто из завещательных распоряжений Толстого имя его жены. Этой работе и посвящены были дальнейшие шесть лет, до 22 июня 1910 года (даты окончательного завещания Толстого).

30 июля 1910 года, 8а три месяца и одну неделю до смерти, Л. Н. Толстой вносит в "Дневник для одного себя" простые и ясные слова, которых "чертковцам" не удастся выжечь и каленым железом: "Чертков вовлек меня в борьбу, и борьба эта очень и тяжела, и противна мне"^*. И что же? Оказывается, еще в 1906 году Толстой заявил то же самое и почти в тех же словах и при том - в письме своему другу: "Мне чувствуется втягивание меня в неприязненость, в делание чего-то, что может вызвать зло".

^* (Толстой Л. Н., т. 58, с. 129. Подчеркнуто В. Ф. Булгаковым.)

Характерно также: Толстой отмечает в письме 1904 года, что ему будто бы не неприятно, что "дело идет о его смерти", т. е., что ведутся разговоры и строятся планы о том, кто сменит его на посту хозяина всех его бумаг. Будь Чертков хоть немного более чутким и, если можно так выразиться, "незаинтересованным" лично человеком, он и в этой фразе почувствовал бы деликатный намек на неловкость постоянно подымать вопрос о том, как он, Чертков, будет распоряжаться делами писателя после его смерти. Но кажется, что для соображения о причиняемой Льву Николаевичу неприятности ближайший друг его, увлеченный блестящими издательскими перспективами, был глух и нем. Чертков был непреложно убежден, что он переживет Толстого, и снова и снова смело говорил с ним о том, как он будет распоряжаться его писаниями после его смерти.

Недоразумения продолжались. В 1909 г. Толстой опять писал Черткову: "Получил, милый друг, ваше разочаровавшее меня во всех отношениях письмо... Разочаровало и даже неприятно было о моих писаньях до от какого-то года^*. Провались все эти писанья к дьяволу, только бы не вызывали они недобрых чувств"^**.

^* (Т. е. о произведениях, написанных до 1881 года.)

^** (Письмо от 23 июня 1909 г. (см.: Толстой Л. Н., т. 89, с. 124). Речь в письме идет о споре между В. Г. Чертковым и С. А. Толстой за право первой публикации повести "Дьявол". С. А. Толстая намеревалась включить повесть в издававшееся ею Собрание сочинений Толстого, как произведение, написанное до 1881 г. Чертков же, основываясь на том, что повесть была закончена в 1890 г., считал, что она должна публиковаться безвозмездно в сборнике, посвященном 50-летию Литературного фонда. Льву Николаевичу этот спор был крайне неприятен.)

Вот подлинный голос Толстого, которого никогда нельзя смешивать с голосом Черткова!

Может быть, говоря о Черткове, уместно поставить здесь вопрос, который часто задают даже люди, совершенно далекие от Ясной Поляны и только понаслышке знающие о борьбе между другом и женою Толстого. Именно, вопрос о том: за что Толстой любил Черткова? Ответ на этот вопрос не труден: это была любовь учителя к старому, преданному ученику. У Льва Николаевича давно сложился взгляд, что Чертков посвятил ему всю свою жизнь, разделяет его взгляды, тратит свои силы и средства на издание и распространение в России и за границей его философских и публицистических произведений, всегда рад оказать ему ту или иную личную услугу. Все, чем может он, Толстой, отплатить Черткову за его преданность, за его услуги, - хотя бы это было так раздражающее Софию Андреевну разрешение фотографу Черткова - мистеру Тапселю снимать Льва Николаевича несчетное количество раз, - все это ничтожно по сравнению с любовью и преданностью Черткова. По присущей ему исключительной скромности Лев Николаевич, конечно, не клал на чашу весов того огромного, положительного влияния, которое оказывали его ум и личность на мировоззрение и нравственный мир Черткова, не задумывался над вопросом о том, что, собственно, он, Толстой, и сделал Черткова - Чертковым.

Личность В. Г. Черткова очень сложна. Ей мною посвящен особый очерк^*. Сейчас я могу только в коротких словах коснуться характеристики Владимира Григорьевича.

^* (Очерк не опубликован.)

Бывший учитель детей в семье Толстых проф. В. Ф. Лазурский, автор очень ценных воспоминаний о Толстом, говорил о Черткове: "Я мало понимал этого человека и с удивлением смотрел на него: то мне припоминалось, что такие глаза бывают на иконах святых, то мне казалось, что в Черткове есть что-то болезненное и ограниченное"^*. Это - замечание в высшей степени проницательное. И непонятным Чертков казался очень многим, и психологическая глубина была в нем, и странность, непоследовательность, необдуманность некоторых его поступков поражала.

^* (Лазурский В. Воспоминания о Толстом. М., 1911, с. 17.)

Чертков, конечно, глубоко и искренне любил Толстого. Любовь всегда дает и понимание того, кого любишь. И Чертков действительно понимал Льва Николаевича, понимал его духовные прозрения и находки, колебания и сомнения, его тяжелое положение в семье и умел в нужный момент обратиться к нему с разумным, сочувственным словом. Той же монетой платил ему и Толстой, признававший духовную глубину Черткова и называвший его своим "одноцентренным" другом^*. Таким образом, где-то, в каких-то точках душевного соприкосновения бывший конногвардеец^** стоял действительно рядом со Львом Николаевичем, как равноправный друг.

^* (Между прочим, "одноцентренным" называл Толстой также своего американского единомышленника - писателя и поэта Эрнеста Кросби. (Полное собрание сочинений, т. 88, с. 37). Примечание В. Ф. Булгакова.)

^** (В. Г. Чертков, происходивший из аристократического рода, в молодости служил в конно-гвардейском полку.)

Полной духовной устойчивостью Чертков, однако, не отличался. Постепенно проникся он самомнением руководителя "толстовского" "движения" (хотя на словах любил утверждать, что он - вовсе даже не "толстовец"), заразился нетерпимостью, дал излишнюю силу своему властолюбию, подчас принимал учительный тон даже по отношению ко Льву Николаевичу, забывал в страстной борьбе с такими "врагами", как София Андреевна, о "высоких принципах" своего мировоззрения, проявлял нечуткость, становился без меры требовательным и капризным.

Если бы кто-нибудь незнающий, человек со стороны подумал, что только конфликтом с С. А. Толстой недружелюбные личные отношения Черткова с другими людьми и ограничивались, то он бы очень ошибся. На самом деле история отношений Черткова с десятками более или менее близких к Толстому его почитателей и единомышленников (не исключая любимой дочери Толстого Марьи Львовны, знаменитой "старушки Шмидт"^*, "христианнейшего" Сергея Попова^**, добрейшего Бирюкова, Маковицкого, Горбунова-Посадова, Трегубова^***, Шкарвана^****, Фельтена^*****, писателя Лескова^****** и многих, многих других), полна постоянными ссорами и недоразумениями. Все эти люди имели дерзость думать по-своему, вели себя не так и делали не то, как и что казалось Черткову нужным. Не подчинялись! И в этом была их вина.

^* (Шмидт Мария Александровна (1843-1911), бывшая классная дама Николаевского женского училища в Москве, друг Толстого и его единомышленница. О М. А. Шмидт см. в этой книге отдельный очерк.)

^** (Попов Сергей Михайлович (1887-1932) - последователь учения Л. Н. Толстого.)

^*** (Трегубов Иван Михайлович (1858-1931) - последователь учения Л. Н. Толстого.)

^**** (Шкарван Альберт Альбертович (1869-1929) - словак, единомышленник Толстого, автор нашумевшей книги "Мой отказ от военной службы. Записки военного врача". (Изд. "Свободное слово", Лондон, 1898). Об А. А. Шкарване см. в этой книге отдельный очерк.)

^***** (Фельтен Николай Евгеньевич (1884-1940) - единомышленник Толстого, редактор издательства "Обновление". Был арестовал и судим за напечатание статьи Толстого "Не убий". О Н. Е. Фельтене см. в этой книге отдельный очерк.)

^****** (Лесков Николай Семенович (1831-1895), находился в переписке с Л. Н. Толстым.)

Если не было серьезных поводов для расхождения, то Чертков выдумывал несерьезные. С гостившим у него философом, единомышленником Толстого Ф. А. Страховым он несколько дней не разговаривал из-за различного толкования ими... понятия о боге.

"Все не уживаются люди", - горестно отмечал Толстой в своем дневнике еще в 1888 году, 7 декабря. И, перечисляя дальше шесть ссор, из них три с участием Черткова, добавлял: "Люди, считающие себя столь лучшими других (из которых первый я), оказываются, когда дело доходит до проверки, до экзамена, ни на волос не лучше"^*.

^* (Толстой Л. Н., т. 50, с. 11.)

В. Г. Чертков, - и это надо сказать прямо, - был натурой властной и деспотичной. Вот где кровь-то сказалась! Стань он тем, чем были его отец и дед, люди военные, придворные, крупнейшие воронежские помещики, он бы так же полновластно командовал подчиненными - своей челядью, солдатами, офицерами, мужиками, управляющими имениями, деспотически наказывая их за провинности или за ослушание.

Вопрос идет именно о "властолюбии", а не о "тщеславии" у Черткова, - ведь эти понятия далеко не совпадают. Черткову как раз вовсе не свойственно было, или мало свойственно, простое тщеславие. В его душе тщеславие тонуло во властолюбии - любви главенствовать над людьми и управлять ими. И это хуже и опаснее, чем если бы было наоборот, потому что тщеславный человек, оглядываясь на чужое мнение, все же сдерживается в проявлении своих дурных свойств, а просто властолюбивый человек не считается обычно ни с чем и прямо идет к своей цели.

Лев Николаевич, желая защитить своего друга от упреков в непоследовательности, указывал обычно, что надо судить Черткова не по тому, каким хотят его видеть, а по тому, каким бы он, наверное, был, если бы он не сделался тем, что он есть.

"- Если бы Чертков не сделался тем, что он есть, - говаривал Толстой, - так он был бы теперь каким-нибудь генерал-губернатором, вешал бы людей!"^*.

^* (Биограф. Толстого Н. Н. Гусев по поводу этих слов замечает: "Толстой не мог так" говорить про Черткова; так высказывался сын Толстого - Илья Львович, от которого мне самому приходилось слышать эти слова" ("Русская литература", 1966, № 4, с. 223).)

К счастью, сблизившись со Львом Николаевичем, Чертков навсегда ушел от генерал-губернаторства. Но прежние замашки, но пороки воспитания, но характер во многом остались, - и мы узрели в его лице своего рода "генерал-губернатора от толстовства"...

К этому надо добавить, что Владимир Григорьевич по временам страдал определенного рода психическим, нервным или мозговым расстройством, делавшим его совершенно невменяемым и неответственным за свои поступки человеком. Форма этого расстройства была всегда одна и та же: Владимира Григорьевича неожиданно охватывало состояние особого ненормального возбуждения и лихорадочной суетливости. Тогда он вдруг как бы спохватывался, "пробуждался" и начинал усиленно двигаться, суетиться, предпринимать что-нибудь экстренное и необыкновенное, в любое время дня и ночи засаживать своих сотрудников за какую-нибудь мнимо срочную работу, телефонировать, рассылать телеграммы, много и неудержимо говорить и, вообще, проявлять какую-то исключительную, ненормально хлопотливую инициативу. Такое состояние продолжалось от 3 до 12 дней. В этом состоянии он был способен на всевозможные эксцессы и в слове, и в действии...

До сих пор в литературе о Толстом и его окружении не было ни единого упоминания о болезни Черткова. Посторонние люди не знали о ней или не узнавали ее (приписывая ее симптомы особому, случайному "настроению" больного), а духовно близкие к Толстому и Черткову люди стыдливо умалчивали о болезни Владимира Григорьевича и об ее проявлениях. Такая позиция, может быть, оправдывалась, пока слишком остро стояли еще вопросы яснополянской драмы, но теперь, когда все участники этой драмы (за исключением младшей дочери Толстого) уже скончались много или несколько лет тому назад, о болезни Черткова можно говорить открыто, как мы говорим открыто и о болезни С. Л. Толстой - истерии.

Лев Николаевич, по-видимому, знал о болезни Черткова. 21 апреля 1894 г., сообщая матери Черткова о переходящей болезни (лихорадке) ее сына, он добавлял: "Возбужденных состояний во время всей болезни его не было ни разу. До ней - один раз во все лето было это состояние, очень легкое и скоро прошедшее"^*. 16 сентября 1889 г., касаясь издательских дел и оценивая Черткова, как работника, Толстой писал ему самому: вы "не видите многого, и кроме того, уже по физиологическим причинам, изменчивы в настроении, то горячо деятельны, то апатичны"^**. Для нас же важно учесть, что болезнь Черткова несомненно давала себя знать и в 1910 году, чем, может быть, и объясняется ряд несуразностей и эксцессов и в речах, и в поступках Черткова в пору роковых событий в Ясной Поляне.

^* (Толстой Л. Н., т. 67, с. 205.)

^** (Толстой Л. Н., т. 88, с. 135.)

2

По отношению к С. А. Толстой у В. Г. Черткова постепенно развилось чувство полного охлаждения и последовательной, фанатической, хотя и прикрываемой внешней вежливостью в английском стиле, враждебности. Но обмануть такую, тоже неподатливую, активную и умную женщину, как София Андреевна, было, конечно, трудно, и она за элегантно склоненным станом и вкрадчивым "Как ваше здоровье?" отлично чувствовала подлинное отношение Черткова к себе.

В самом деле, София Андреевна была для Черткова не человек, а какое-то отвлеченное понятие, собрание всех пороков и недостатков. Он забывал о тех чертах ее личности - уме, правдивости, интеллигентности, способности глубоко и сильно чувствовать, - которые когда-то привлекли симпатии Льва Николаевича к будущей подруге его жизни. То положительное, что свойственно было Софии Андреевне - хозяйке Ясной Поляны и матери семейства: заботы о Толстом, интерес к его художественному творчеству, переписка его черновых рукописей, редактирование и личное корректирование ряда собраний его сочинений, авторство интересных дневников, издание альбома собственных фотографий "Из жизни Л. Н. Толстого", забота о библиотеке Толстого, самоотверженный уход за детьми, внимание и радушное гостеприимство по отношению к многочисленным посетителям Ясной Поляны, в том числе к друзьям и почитателям Льва Николаевича, - все это также не существовало для Черткова.

"Лев Толстой был самым сложным человеком среди всех крупнейших людей XIX столетия. Роль единственного интимного друга, жены, матери многочисленных детей и хозяйки дома Льва Толстого - роль неоспоримо очень. тяжелая и ответственная". Это говорил Максим Горький^*. Но разве думал об этом В. Г. Чертков? Он, так сказать, в принципе считал Софию Андреевну "погибшим существом", потерявшим человеческий облик. Ни возможности исправления, ни возможности возрождения для нее, а следовательно, и возможности того или иного контакта с ней он не признавал. И для меня, по крайней мере, это было самым большим и непростительным грехом Владимира Григорьевича.

^* (Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., Т. 22. М.-Л., 1933, с. 147.)

София Андреевна действовала по инстинкту. Чертков руководился холодным расчетом. Мира между ним и женой Толстого быть не могло, и не она, а именно он хотел владеть Толстым безраздельно. Будь Чертков на самом деле, не рассудком, а именно чувством, хоть немножко "толстовец", т. е. умей он отступать и уступать во имя мира и согласия, умей отказываться хоть от части "своего", прильнувшего к сердцу, то, конечно, и в 1910 году он легко нашел бы пути к восстановлению атмосферы мира и согласия вокруг великого старца - друга и учителя, столь беспредельно его облагодетельствовавшего. Он даже предпочел бы добровольно скрыться, уехать на время, освободить подмостки, на которых разыгрывался последний акт жизни Толстого, дать старухе Софии Андреевне возможность успокоиться, прийти в себя, вернуть утраченное равновесие. Но разве можно было ожидать этого от такого неуступчивого, упрямого и эгоцентрического человека, каким был В. Г. Чертков?

14 июля 1910 года Лев Николаевич писал жене: "...Как я смолоду любил тебя, так я, не переставая, несмотря на разные причины охлаждения, любил и люблю тебя... За то же, что ты не пошла за мной в моем исключительном духовном движении, я не могу упрекать тебя и не упрекаю, потому что духовная жизнь каждого человека есть тайна этого человека с богом, и требовать от него другим людям ничего нельзя. И если я требовал от тебя, то я ошибался и виноват в этом"^*.

^* (Толстой Л. Н., т. 84, с. 399. Письмо было вызвано продолжавшейся в семье распрей. В этом письме Толстой так объяснил причину разлада между ним и женой: "Главная причина была роковая та, в которой одинаково не виноваты ни я, ни ты, - это наше совершенно противоположное понимание смысла и цели жизни. Всё в наших пониманиях жизни было прямо противоположно: и образ жизни, и отношение к людям, и средства к жизни - собственность, которую я считал грехом, а ты - необходимым условием жизни".)

Вы слышите этот глубокий голос? И не звучит ли он в Унисон с голосом нашего сердца, готового тут же, без обиняков и колебаний, засвидетельствовать, что Лев Николаевич Толстой проявлял подлинную человечность к подруге своей жизни, даже и при наличии глубокого внутреннего расхождения с нею? Между тем, Чертков, вместе со своими единомышленниками, беспощадно преследовал Софию Андреевну именно за то, что она, обыкновенный человек, пожилая женщина, мать и представительница своего сословия, не пошла за мужем в его "исключительном духовном движении". И разве не ясно, что вовсе не надо было быть Толстым, чтобы понять, что и София Андреевна, какая бы она ни была, вправе была рассчитывать на внимательное, человечное и снисходительное отношение к себе!

Мы знаем, что социальный мотив играл исключительную роль в развитии драмы Толстого и что тут он определенно расходился с женой. Он был решительным противником политического и социального строя старой России. Особенно глубоко и непосредственно возмущали его наличие частного помещичьего землевладения и крестьянское малоземелье. Он не переставал мучительно сознавать и свой грех, как помещика и землевладельца, чего София Андреевна понять не могла.

"Ты спрашиваешь, нравится ли мне та жизнь, в какой я нахожусь, - писал Толстой в апреле 1910 года одному крестьянину-единомышленнику. - Нет, не нравится! Не нравится потому, что живу я с своими родными в роскоши, а вокруг меня бедность и нужда, и я от роскоши не могу избавиться, и бедноте и нужде не могу помочь"^*.

^* (Письмо к Сергею Козакову (Бессмертнову) от 14 апреля 1910 г. (Толстой Л. Н., т. 81, с. 226).)

На наличие в усадьбе объездчика-черкеса с ружьем за плечами Толстой сетовал в разговоре со мной еще в 1907 году при моем первом посещении Ясной Поляны. В последние годы его жизни преследования крестьян за потравы, рубку деревьев и т. д. не раз нарушали спокойствие Льва Николаевича, заставляли его вступать в спор с женой, с 1895 года являвшейся юридической и фактической собственницей Ясной Поляны, и нередко огорчали его до слез и нервного потрясения. Между тем, София Андреевна была убеждена, что, преследуя порубщиков, она только выполняет обязанности хозяйки имения.

Переживая за своих единомышленников, многие из которых томились в тюрьмах за верность своим взглядам и за распространение его сочинений, Лев Николаевич заявлял, что для него тюрьма была бы освобождением от тех тяжелых условий, в которых он находился в "роскошном" яснополянском доме.

Вот этого душевного состояния Толстого и расхождения на этой почве с Софией Андреевной, конечно, нельзя забывать. Протест против социального неравенства, против излишеств хотя бы условной "роскоши" обширного помещичьего дома и против позорной для государства и его привилегированных классов бедности крестьян-земледельцев, кормильцев страны, протест этот был непременной основой, на которой разыгрывалась семейная драма Толстого^*. Это нужно все время иметь в виду, исследуя события последних месяцев пребывания Льва Николаевича в его бывшем родовом имении.

^* (Подробно о социальной основе семейной драмы Толстого см. во вступ. статье.)

Сочувствия среди близких, за исключением одной или двух дочерей, Лев Николаевич не видел.

Ни София Андреевна, ни большинство детей Толстого действительно не пошли за ним в его "исключительном духовном движении"^*.

^* (О семейной драме Толстого см.: Сухотина-Толстая Т. Л. О смерти моего отца и об отдаленных причинах его ухода. - "Литературное наследство", т. 69, кн. 2, М., 1961, с. 244-285; Толстой С. Л. Очерки былого. Тула, 1965, с. 235-270; Толстой И. Л, Мои воспоминания. М., 1969, с. 250-266.)

27 июня 1910 года В. Г. Чертков, в результате ходатайства своей матери перед высшими властями, вернулся с семьей в свое имение Телятинки.

- В жар бросило... не могу дышать, - промолвила София Андреевна, узнав от меня в тот же вечер в яснополянском зале о возвращении Черткова, и покинула комнату.

- Видите, как это ее взволновало, - заметил Лев Николаевич, обращаясь к Гольденвейзеру, игравшему с ним в шахматы.

Еще бы! "Враг" угрожал непосредственной "осадой" Ясной Поляне и всему, что в ней было для Софии Андреевны дорогого, как в духовном, так и в материальном отношении.

С этого дня, с этого момента потянулись для Льва Николаевича четыре месяца неперестающей пытки, забурлили вокруг него страсти, открытое соперничество, взаимные злоба и оклеветывание борющихся людей и "партий".

В эти роковые четыре месяца - от 27 июня до 28 октября 1910 года - все, что окружало Толстого, разделилось на две партии. К одной принадлежали: София Андреевна и четверо ее сыновей (за исключением стоявшего вне борьбы Сергея Львовича), а также отчасти, но именно лишь отчасти, Татьяна Львовна^*. К другой - В. Г. Чертков, Александра Львовна (с детства не любившая свою мать), жена Черткова Анна Константиновна, сестра ее Ольга Константиновна Толстая^**, секретарь Черткова А. П. Сергеенко^***, постоянный посетитель Ясной Поляны и сосед-дачник А. Б. Гольденвейзер с женой, а также скромная поджигательница вражды и передатчица всех сплетен о Софии Андреевне, подруга Александры Львовны, переписчица Варвара Михайловна Феокритова. Вторая партия была многочисленнее, и пожалуй, сильнее.

^* (Неверно. Татьяна Львовна Толстая стояла вне "партий", старалась примирить отца с матерью.)

^** (Толстая Ольга Константиновна (урожд. Дитерихс, 1872-1951), первая жена сына Толстого - Андрея Львовича.)

^*** (Сергеенко Алексей Петрович (Алеша, 1886-1961) - секретарь В. Г. Черткова, впоследствии литературовед, автор мемуаров о Л. Н. Толстом.)

Обе поименованные партии взаимно травили одна другую, не давая себе при этом, что называется, "ни отдыху, ни сроку".

В центре стоял 82-летний Лев Толстой. Он один не хотел борьбы, один призывал всех к миру и согласию, заверяя и ту и другую стороны в своей любви и преданности, а между тем на нем-то упорная и упрямая борьба отзывалась всего жесточе, и это понятно, потому что он сам был предметом раздора. Люди пылали взаимной ненавистью, подставляли ножку друг другу, как это ни странно на первый взгляд, из-за него.

Ведь оспаривались: любовь Толстого, внимание и уважение Толстого, близость к Толстому, и, наконец, творения Толстого - черновые его произведения, оригиналы его неизданных дневников - это - громко, а втайне - издательское право на сочинения Толстого вообще. "Они разрывают меня на части", - запишет Лев Николаевич 24 сентября 1910 года в своем особо тайном, интимном дневничке, получив от Черткова письмо "с упреками и обличениями"^*. И это будет правдой. "Иногда думается: уйти от всех", - добавлял Толстой^**, сам указывая, таким Образом, на один из основных мотивов своего позднейшего "ухода" из дома.

^* (Толстой Л. Н., т. 58, с. 138.)

^** (Толстой Л. Н., т. 58, с. 138.)

О каком же, однако, "издательском праве" для Черткова может идти речь, скажете вы, когда Лев Николаевич был принципиальным противником предоставления кому бы то ни было права собственности на свои произведения? Верно. Но если София Андреевна боролась как раз за устранение, низвержение толстовского принципа отказа от литературной собственности, то Чертков, с своей стороны, стремился только... к праву распоряжения изданием сочинений Л. Н. Толстого, отлично, по-видимому, понимая, что иногда это скромное право может стоить и "права собственности".

Со спора о дневниках началось. По старому неписаному договору с Чертковым, дневники Л. Н. Толстого, начиная с 1900 года, хранились у Владимира Григорьевича. В первых числах июля 1910 года София Андреевна заявила по этому поводу претензию мужу: дневники должны храниться не у постороннего человека, а у нее, или, во всяком случае, в яснополянском доме! Толстой мучается нерешительностью: взять дневники у Черткова, человека, который "посвятил ему свою жизнь", значило бы кровно обидеть его, не брать - подвергнуть себя риску все учащающихся и все обостряющихся семейных сцен и объяснений, могущих, при легкой возбудимости Софии Андреевны, принять опасный для нее, а значит и для него, характер. Воздух накален. Чертков перестал даже ездить в Ясную Поляну^*.

^* (В. Г. Чертков перестал ездить в Ясную Поляну по настойчивому требованию С. А. Толстой.)

12 июля София Андреевна получила приглашение от матери В. Г. Черткова Елизаветы Ивановны, принадлежавшей к великосветской секте евангелистов-"пашковцев", навестить ее и вместе послушать приехавшего из Петербурга знаменитого проповедника Фетлера. Так как Елизавета Ивановна занимала в телятинском доме Чертковых "апартаменты" с отдельным входом, то можно было отправляться к ней без большого риска встретиться с ее сыном. Да и неудобно было не поехать: приглашала придворная дама, рожденная графиня Чернышева-Кругликова... И София Андреевна поехала.

Я как раз собирался в Телятинки, и София Андреевна предложила подвезти меня, на что я с удовольствием согласился.

В коляске, на рысаках, мы поехали. София Андреевна - в изящном черном шелковом туалете с вышивкой гладью на груди и с кружевами, ради великосветской Елизаветы Ивановны. Поехали не прямо, не самым коротким путем, а в объезд, по "большаку", чтобы миновать дряхлый, полуразвалившийся мостишко через ручей Кочак.

И вот София Андреевна всю дорогу плакала, была жалка до чрезвычайности и умоляла меня передать Черткову, чтобы он возвратил ей рукописи дневников Льва Николаевича.

- Пусть их все перепишут, скопируют, - говорила она, - а отдадут мне только подлинные рукописи Льва Николаевича!.. Ведь прежние его дневники хранятся у меня... Скажите Черткову, что если он отдаст мне дневники, я успокоюсь... Я верну тогда ему мое расположение, он будет по-прежнему бывать у нас, и мы вместе будем работать для Льва Николаевича и служить ему. Вы скажете ему это? Ради бога, скажите!..

София Андреевна, вся в слезах, дрожащая, умоляюще глядела на меня: слезы и волнение ее были самые непритворные.

Она почему-то не верила, что я передам ее слова Черткову, и умоляла меня об этом снова и снова...

Я не мог равнодушно смотреть на эту плачущую, несчастную женщину. Тех нескольких минут, которые я провел с нею в экипаже, я никогда не забуду.

Признаюсь, меня самого охватило волнение, и мне так захотелось, чтобы какою угодно ценою, - ценою ли передачи рукописей Софии Андреевне или еще каким-нибудь способом, - был возвращен мир в Ясную Поляну, мир, столь нужный для всех и особенно для Льва Николаевича. В этом настроении я отправился к Черткову, когда мы приехали в Телятинки.

Узнав, что я имею поручение от Софии Андреевны, Владимир Григорьевич, встревоженный, с озабоченным видом, повел меня в комнату своего секретаря и фактотума Алеши Сергеенко: он мог мыслить только двумя головами сразу - своей и Алешиной. Мы оба усаживаемся с Владимиром Григорьевичем на скромную "толстовскую" постель Сергеенко. Тот, с напряженным от любопытства лицом, садится против нас на стуле.

Я начинаю рассказывать о просьбе Софии Андреевны вернуть рукописи. Владимир Григорьевич находится в сильнейшем возбуждении.

- Что же, - спрашивает он, уставившись на меня своими большими, белыми, возбужденно бегающими глазами, - ты ей так сейчас и выложил, где находятся дневники?

При этих словах, совершенно неожиданно для меня, он делает страшную гримасу и высовывает мне язык.

Я гляжу на Черткова и страдаю внутренне от того нелепого положения, в которое меня ставят: меня ли это унижают или мне надо жалеть этого человека за то унижение, которому он сам себя подвергает? Я соображаю, однако, что Чертков хочет посмеяться над проявленной мною якобы беспомощностью, когда-де на меня насела в экипаже София Андреевна. Он, должно быть, заметил то волнение, в котором я находился, и вышел из себя, поняв, что я сочувствую Софии Андреевне и жалею ее.

Собравшись с силами, я игнорирую нелепую выходку моего собеседника и отвечаю:

- Нет, я не мог ей ничего сказать, потому что я сам не знаю, где дневники!

- Ах, вот это прекрасно! - восклицает Чертков и суетливо поднимается с места. - Так ты иди, пожалуйста! (Он отворяет передо мной дверь из комнаты в коридор). - Там пьют чай... Ты, наверное, проголодался... А мы здесь поговорим...

Дверь захлопывается за мной, щелкает задвижка американского замка. Я выхожу, ошеломленный тем приемом, какой мне оказали, в коридор. Чертков и Алеша совещаются.

Позже я узнаю, что дневники решено не возвращать.

"...Я бы мог продолжать жить так, если бы я мог спокойно переносить твои страдания, но я не могу, - через два дня пишет Толстой своей жене. - Вчера ты ушла взволнованная, страдающая. Я хотел спать лечь, но стал не то что думать, а чувствовать тебя, и не спал, и слушал до часу, до двух, - и опять просыпался и слушал и во сне или почти во сне видел тебя.

Подумай спокойно, милый друг, послушай своего сердца, почувствуй, и ты решишь все, как должно. Про себя же скажу, что я с своей стороны решил все так, что иначе не могу, не могу. Перестань, голубушка, мучить не других, а себя; себя, потому что ты страдаешь в сто раз больше всех. Вот и все"^*.

^* (Письмо от 14 июля 1910 г. Толстой Л. Н., т. 84, с, 400-401.)

"Иначе не могу, не могу...". В том же письме Лев Николаевич сообщает жене, что дневники он у Черткова возьмет и будет хранить их сам, и что если в данную минуту Чертков ей неприятен, то он готов не видеться с Чертковым^*.

^* (См. письмо Л. Н. Толстого к С. А. Толстой от 14 июля 1910 г. (Толстой Л. Н., т. 84, с. 398-399).)

По поручению отца Александра Львовна в тот же день отправилась в Телятинки за дневниками и оставалась там очень долго. Как я узнал от В. М. Феокритовой, в Телятинках, в той самой комнате у Сергеенко, где два дня тому назад произошел наш разговор с Чертковым, спешно собрались самые близкие Черткову люди - Алеша, Александра Львовна, О. К. Толстая, муж и жена Гольденвейзеры, а также сам Владимир Григорьевич и его жена, - и все занялись срочной работой по подчистке тех мест в семи тетрадях дневников Толстого, которые компрометировали Софию Андреевну и которые она могла уничтожить.

Это мероприятие чрезвычайно характерно. Дело в том, что один из доводов, выставлявшихся Чертковым в пользу того, что рукописи Толстого должны храниться у него, а не у С. А. Толстой, состоял в том, что София Андреевна может испортить рукописи и, в особенности, дневники, произведя в них разные подчистки и исправления. История показала, что никаких подчисток в рукописях и дневниках Толстого жена его не сделала, тогда как не в меру осторожный и заботливый друг сам (уже все равно, по каким мотивам) подвергнул дневники выскребыванию и подчистке. Какова "непоследовательность"!^*.

^* (Сообщение о подчистке дневников оставляю, впрочем, на ответственности сделавшей мне его В. М. Феокритовой. Возможно, что невыгодные для жены Толстого упоминания о ней в дневнике только копировались на случай уничтожения их Софьей Андреевной. (Примечание В. Ф. Булгакова). Действительно никаких подчисток в дневниках Толстого не имеется.)

После подчистки и копирования отдельных мест дневники были упакованы, и сам Владимир Григорьевич, стоя на крыльце телятинского дома и провожая Александру Львовну в Ясную Поляну, с шутливой торжественностью троекратно перекрестил ее в воздухе папкой с дневниками и затем вручил ей эту папку. Тяжело ему было расставаться с дневниками!

Напомним, что в свое время Чертков получил дневники Толстого лишь после долгих настояний. Еще в 1890 г. он потребовал передачи ему дневников. На каких же основаниях? Об этом писал в своем дневнике 25 мая 1890 г. сам Толстой: "Приехал Чистяков (уполномоченный Черткова. - В. Б.). Все о дневниках. Он, Чертков, боится, что я умру и дневники пропадут. Не может пропасть ничего"^*. В дневниках было отказано. Чертков получил их только через десять лет. Теперь, в июле 1910 г., они помещены были в особом сейфе тульского банка. Чертков снова начал бывать в Ясной Поляне.

^* (Толстой Л. Н., т. 51, с. 45. Подчеркнуто В. Ф. Булгаковым.)

Решение Льва Николаевича, - хранить дневники в нейтральном месте, - едва ли могло успокоить и, действительно не успокоило Софию Андреевну. Она не могла не сказать себе, что из банка дневники в любую минуту могли быть опять взяты и переданы, если не тому же Черткову, то его союзнице Александре Львовне. София Андреевна, кроме того, подозревала, кажется, и еще что-то, что было, на ее взгляд, еще хуже, ответственнее и опаснее по своим последствиям, чем лишение рукописей дневников. Именно, подозревала возможность составления завещания не в пользу семьи^*. Она вела себя поэтому по-прежнему, т. е. чрезвычайно несдержанно; с Чертковым была груба, а с Львом Николаевичем требовательна, капризна. Она не спала, уходила по ночам в парк и лежала на сырой земле, говорила, что покончит с собой и т. д. Это была уже форменная истерия. Из Москвы приехали доктора: известный невропатолог Г. И. Россолимо и старый друг дома Толстых, бывший в Ясной Поляне до Душана домашним врачом, Д. В. Никитин. Они определили состояние Софии Андреевны как "дегенеративную двойную конституцию: паранойальную и истерическую, с преобладанием первой".

^* (О завещании Толстого подробно см. во вступ. статье.)

Поздно вечером 19 июля Лев Николаевич позвонил ко мне. Я вошел к нему в спальню, где Душан Петрович забинтовывал Льву Николаевичу больную ногу.

- Вы завтра поедете к Черткову, - сказал мне Лев Николаевич, - следовательно, расскажите ему про все наши похождения^*. И скажите ему, что самое тяжелое во всем этом для меня - он. Для меня это истинно тяжело, но передайте, что на время я должен расстаться с ним. Не знаю, как он отнесется к этому.

^* (Т. е. о приезде докторов и об их заключении. Примечание В. Ф. Булгакова.)

Я высказал уверенность, что если Владимир Григорьевич будет знать, что это нужно Льву Николаевичу, то, без сомнения, он с готовностью примет и перенесет тяжесть временного лишения возможности видеться со Львом Николаевичем.

- Как же, мне это нужно, нужно! - воскликнул Лев Николаевич. - Да письма его всегда были такие истинно дружеские, любовные... Я сам спокоен, мне только за него ужасно тяжело. Я знаю, что и Гале (жене Черткова. - В. Б.) это будет тяжело... Но подумать, что эти угрозы самоубийства (со стороны Софии Андреевны. - В. Б.) - иногда пустые, а иногда - кто их знает? - подумать, что может это случиться! Что же, если на моей совести будет это лежать?.. А что теперь происходит - для меня это ничего... Что у меня нет досуга, или меньше - пускай... Да и чем больше внешние испытания, тем больше материал для внутренней работы...^*.

^* (Свидания между Толстым и Чертковым происходили тайно во время прогулок по яснополянским лесам.)

21 июля доктора уехали из Ясной Поляны, а 22-го Лев Николаевич подписал на пне, в лесу, около деревни Грумонт (название, вероятно, произошло от слова Угрюмая), тайное завещание, которым все права литературной собственности на свои сочинения предоставлял формально младшей дочери Александре Львовне. В особой же, составленной Чертковым и утвержденной им "сопроводительной бумаге" к завещанию подтвердил, что делает В. Г. Черткова фактическим распорядителем всего своего литературного наследия^*. Гольденвейзер и Сергеенко, а также молодой "толстовец" Анатолий Радынский (из дома Чертковых), который совершенно не знал, что он подписывает, подписали завещание в качестве свидетелей. После смерти Л. Н. Толстого Тульский окружной суд утвердил это завещание. Это-то и было то, чего добивался и чего больше всего желал Чертков. Это-то и было то, самое "ужасное", самое "страшное и непоправимое", чего так боялась София Андреевна и близкое наступление чего она как бы инстинктивно предчувствовала. Это-то и было смыслом борьбы между Софией Андреевной и Чертковым.

^* (Имеется в виду "Объяснительная записка" к завещанию, составленная В. Г. Чертковым и подписанная Толстым 31 июля 1910 г. "Записка" содержит четыре пункта, поясняющих волю Толстого "относительно своих писаний". Согласно первому из них, все сочинения Толстого не должны составлять после его смерти ничьей частной собственности. Второй пункт предусматривает, чтобы все рукописи и бумаги были переданы В. Г. Черткову с тем, чтобы он издал из них то, что найдет желательным. Третий и четвертый устанавливают - в случае смерти указанного наследника - последующий порядок завещания и наследования писаний Толстого. См.: Толстой Л. Н., т. 82, с. 227-228.)

Драма продолжалась. Да как же ей было не продолжаться, когда тот единственный финал, которым она могла и неминуемо должна была закончиться, еще не наступил...

3

София Андреевна бушевала. Возможно, что она прочитала в дневнике Льва Николаевича запись от 22 июля: "Писал в лесу"^*. Что писал? Уж не завещание ли? Если да, то она, во всяком случае, ничего не выяснила относительно содержания этого документа. Догадки, одна хуже другой, мучили ее. И вот она воевала против Черткова, страстно и горячо спорила с Александрой Львовной, убегала в парк, к пруду "топиться", прибегала даже к выстрелам из револьвера-"пугача" в своей комнате, чтобы смутить покой Льва Николаевича, устраивала старику-мужу допросы, подслушивала, подглядывала за ним и т. д.

^* (Толстой Л. Н., т. 58, с. 83.)

От нее не отставала и противная сторона. Женщины - А. К. Черткова, Александра Львовна, О. К. Толстая, совершенно чуждая семье В. М. Феокритова - только тем и занимались, что судили и пересуживали поведение Софии Андреевны. Рассказам о ее выходках не было конца. И чем этих выходок истеричной женщины было больше, тем больше радовались женщины "здоровые", не истеричные^*.

^* (Сплетни большей частью исходили от проживавшей в доме Толстого переписчицы В. М. Феокритовой, тайно записывавшей всё, что при ней в запальчивости говорила Софья Андреевна. Эти "записки" с собственными прибавлениями она пересылала В. Г. Черткову и А. Б. Гольденвейзеру. Выписки из них направлялись, против его желания, Толстому. Они оказывали на него угнетающее действие. Толстой был крайне недоволен вмешательством посторонних лиц в его семейные дела, о чем он писал В. Г. Черткову: "Решать это дело должен я один в своей душе, перед богом, - я и пытаюсь это делать, всякое же чужое участие затрудняет эту работу" (Толстой Л. Н., т. 89, с. 217).)

27 июля Чертков обратился к Толстому с письмом, в котором утверждал, что все сцены, происходившие перед этим в Ясной Поляне, имеют одну определенную цель. Цель эта "состояла и состоит в том, - писал он, - чтобы, удалив от вас меня, а возможно и Сашу (Александру Львовну. - В. Б.), путем неотступного совместного давления выпытать от вас или узнать из ваших дневников и бумаг, написали ли вы какое-нибудь завещание, лишающее ваших семейных литературного наследства; если не написали, то путем неотступного наблюдения за вами до вашей смерти (!) помешать вам это сделать; а если написали, то не отпускать вас никуда (!), пока не успеют пригласить черносотенных врачей (!), которые признали бы вас впавшим в старческое слабоумие (!) для того, чтобы лишить значения ваше завещание"^*.

^* (Толстой Л. Н., т. 89, с. 198.)

Нагромождением ужасов совсем непроницательный, а здесь просто недалекий Чертков, опасаясь, видимо, что дело с завещанием может еще "сорваться", собирался, должно быть, напугать великого старца. Но он не имел успеха. "Положение, не только хочу думать, но думаю, - отвечал ему Лев Николаевич, - не таково, как вы его себе представляете, т. е. дурно, но не так, как вы думаете"^*.

^* (Письмо от 29 июля 1910 г. См.: Толстой Л. Н., т. 89,с. 197.)

Чертков (прямо или через свое дамское окружение) систематически внушал Толстому, что нельзя с такими истеричками, как София Андреевна, действовать добром, - это только хуже развращает и распускает ее. Он должен взять жену в "ежовые рукавицы", подействовать на нее строгостью. На "ежовых рукавицах" и на строгости настаивала также Александра Львовна.

- Я борюсь с Софией Андреевной любовью и надеюсь на успех и уже вижу проблески, - отвечает Лев Николаевич. (Это запись Татьяны Львовны в тетради моего яснополянского дневника).

- У нас сегодня все спокойно, - говорил мне Лев Николаевич 30 июля, сидя со мной в своем кабинете. - Я понял недавно, как важно в моем положении, теперешнем, неделание! То есть ничего не делать, ничего не предпринимать. На все вызовы, какие бывают или могут быть (он имел в виду Софию Андреевну. - В. Б.), отвечать молчанием. Молчание - это такая сила!.. И просто нужно дойти до такого состояния, чтобы, как говорит Евангелие, любить ненавидящих вас, любить врагов своих... А я еще далеко не дошел до этого!..

Он покачал головой.

- Но они все это преувеличивают, преувеличивают!..

Конечно, Лев Николаевич имел в виду отношение Черткова, Александры Львовны и их близких к поведению Софии Андреевны.

- Наверное, Лев Николаевич, вы смотрите на это, как на испытание, и пользуетесь всем этим для работы над самим собой?

- Да как же, как же! Я столько за это время передумал!.. Но я далек еще от того, чтобы поступать в моем положении по-Францисковски^*. Знаете, как он говорит? - Запиши, что если изучить все языки и так далее, то нет в этом радости совершенной, а радость совершенная в том, чтобы, когда тебя обругают и выгонят вон, смириться и сказать себе, что это так и нужно и никого не ненавидеть. И до такого состояния мне еще очень, очень далеко!..

^* (Лев Николаевич имел в виду Франциска Ассизского (Италия), религиозного деятеля XII в., проповедника воздержания и бедности. Примечание В. Ф. Булгакова.)

В вихре споров и борьбы, бушевавших вокруг великого старца, он один оставался самим собой. Весь август прошел в попытках Льва Николаевича примирить партию жены с партией друга и дочери, воздействовать на жену, на Черткова, добиться мира в яснополянском доме. Он все время стоял выше борьбы и в стороне от нее. Он один действовал во имя любви, во имя нерушимости внутреннего союза с богом (законом совести), как он его понимал. Он чувствовал, что события роковым образом осложняются, предвидел необходимость решиться на какой-то ответственный шаг и, учитывая опасность резких движений в таком запутанном клубке отношений и связей, все повторял: "Только бы не согрешить, только бы не согрешить!".

2 августа Лев Николаевич писал "милым друзьям" мужу и жене Чертковым: "...Просил бы и вас быть снисходительными ко мне и к ней. Она несомненно больна, и можно страдать от нее, но мне-то уже нельзя - или я не могу - не жалеть ее"^*.

^* (Толстой Л. Н., т. 89, с. 200.)

Тут надо сказать, что, расходясь с Толстым, ни супруги Чертковы, ни Александра Львовна не верили в болезнь Софии Андреевны. Болезненные явления в ее поведении они объясняли исключительно притворством.

7 августа Лев Николаевич опять писал Черткову: "...Мне жалко ее, и она несомненно жалче меня, так что мне было бы дурно, жалея себя, увеличить ее страдания"^*.

^* (Толстой Л. Н., т. 89, с. 201.)

Зная, что у Черткова нет ни малейшей симпатии к Софии Андреевне, Лев Николаевич старался логически доказать ему обоснованность своего личного, снисходительного отношения к престарелой жене: "Знаю, что все это нынешнее, особенно болезненное состояние (Софии Андреевны. - В. Б.), - пишет он Черткову 14 августа, - может казаться притворным, умышленно вызванным (отчасти это и есть), но главное в этом все-таки болезнь, совершенно очевидная болезнь, лишающая ее воли, власти над собой. Если сказать, что в этой распущенной воле, в потворстве эгоизму, начавшихся давно, виновата она сама, то вина эта прежняя, начавшаяся давно, теперь же она (София Андреевна. - В. Б.) совершенно невменяема, и нельзя испытывать к ней ничего, кроме жалости, и невозможно, мне по крайней мере, совершенно невозможно ей contre carrer^* и тем явно увеличивать ее страдания. В то же, что решительное отстаивание моих решений, противных ее желанию (т. е. то, что предлагала "чертковская" партия. - В. Б.), могло бы быть полезно ей, я не верю, а если бы и верил, все-таки не мог бы этого делать"^**.

^* (Противодействовать (франц.).)

^** (Толстой Л. Н., т. 89, с. 205.)

Во втором письме, написанном в тот же день, Толстой возражает против упрека Черткова, что будто бы он, давши Софии Андреевне обещание не видеться с ним, Чертковым, стесняет тем самым свою свободу. "Связывает меня теперь никак не обещание (я и не считаю себя обязанным перед ней и своей совестью исполнять его), а связывает меня просто жалость, сострадание, как я это испытал особенно сильно нынче и о чем писал вам. Положение ее очень тяжелое. Никто не может этого видеть и никто так сочувствовать ему"^*.

^* (Толстой Л. Н., т. 89, с. 206.)

Но друг упорствует в своем отношении к Софии Андреевне, в нелюбви к ней, и Толстой продолжает свои увещевания. "Стараюсь держаться по отношению к Софии Андреевне как можно мягче и тверже, - пишет он Черткову 25 августа, - и, кажется, более или менее достигаю цели - ее успокоения... Знаю, что вам это странно, но она мне часто ужасно жалка. Как подумаешь, каково ей одной по ночам, которые она проводит более половины без сна, - с смутным, но больным сознанием, что она не любима и тяжела всем, кроме детей, - нельзя не жалеть"^*.

^* (Толстой Л. Н., т. 89, с. 209.)

"Она невыразимо жалка!" - восклицает Толстой в письме к Черткову от 30 августа^*.

^* (Толстой Л. Н., т. 89, с. 210.)

Это истинно человеческое, полное глубокого сочувствия к страждущей женщине отношение Льва Николаевича к жене, хотя и не единомышленнице, выступает перед нами как полная противоположность непримиримо озлобленному и безапелляционно осудительному отношению Черткова к подруге жизни Толстого.

Чертков обвинял Софию Андреевну в корыстолюбии, в личном и семейном эгоизме, во враждебном отношении к "толстовскому" мировоззрению и к самому Толстому-проповеднику, не говоря уже о его "друзьях", т. е. тех же Чертковых, в намерении подчистить и исказить дневники Толстого и т. д., и т. д. Он, конечно, не мог ни подглядывать, ни подслушивать, ни слишком явно сплетничать, да ему и не нужно это было, - за него это делали женщины. Но он был удивительно груб и нерасчетлив до конца в своем отношении к несчастной жене Толстого, одиноко, как загнанная в угол волчица, боровшейся против своих преследователей. (Сыновья ведь не жили в Ясной Поляне).

Она обвиняла Черткова в том, что он вторгся в ее семейную жизнь со Львом Николаевичем и нарушил покой Ясной Поляны, что он отобрал у нее ее мужа, что он не "толстовец", а коллекционер и собиратель автографов, что он хочет подсунуть, или уже подсунул Льву Николаевичу завещание с тем, чтобы лишить ее и детей принадлежавших им по закону прав собственности на его литературные произведения, что он более чем груб с ней, что в присутствии Льва Николаевича он ей сказал однажды:

- Если бы я был мужем такой жены, как у Льва Николаевича, то я застрелился бы!

А в другой раз:

- Я не понимаю женщины, которая всю жизнь занимается убийством своего мужа!

И еще:

- Если вы начнете обсуждать выгоды и невыгоды убийства своего мужа, то я прекращаю разговор! Я готов продолжать его, когда вы будете в лучшем настроении!..

Или, наконец:

- Если бы я захотел, я мог бы много напакостить вам и вашей семье, но я этого не сделаю!..^*

^* (Эти и другие слова, сказанные В. Г. Чертковым, упоминаются в его письме к С. А. Толстой от 6 сентября 1910 г. и приводятся в ответном письме С. А. Толстой к нему от 11-18 сентября 1910 г. См.: Толстой Л. Н., т. 58, с. 506-514.)

Самое плачевное и сожаления достойное было то, что все приведенные фразы, действительно, сказаны были Чертковым Софии Андреевне. Об одной из них он даже пишет ей в письме-ноте от 6 сентября, уверяя, впрочем, что София Андреевна его "ошибочно поняла", ибо - "при разговорах, которые ведутся недостаточно спокойно, разговаривающие часто второпях неверно схватывают смысл слов своего собеседника"^*. Чертков не извиняется. Извиняться? Перед Софией Андреевной? Наоборот, виноватой-то, в конце концов, оказалась она, а не он.

^* (Толстой Л. Н., т. 58, с. 508.)

Нотою же я назвал письмо Черткова не случайно. Все его письма к Софии Андреевне в описываемый период были не чем иным, как холодными, рассудочными, лишенными тени чувства, тщательно выглаженными дипломатическими нотами. Он и вообще так писал, без срывов, без увлечения - нотами. "Стиль - это человек".

Насколько бесплодны были попытки Льва Николаевича защитить свою жену перед Чертковым, обратить его внимание на болезнь Софии Андреевны и убедить его мягче, снисходительнее относиться к ней, показало письмо Черткова к Толстому от 24 сентября. Чертков снова упрекал Льва Николаевича за то, что он обещал своей жене не видеться с ним, Чертковым, за то, что решил не передавать ему рукописей своих дневников и что не разрешал более фотографировать себя. Тут он видел вмешательство в их отношения посторонней, "духовно чуждой" руки, т. е. Софии Андреевны, своей "роковой" соперницы. Ввиду этого ревнивый друг смело упрекал Толстого за то, что он "дал себя втянуть, - разумеется, бессознательно и желая только хорошего, - в двусмысленное и даже не вполне правдивое положение"^*.

^* (Толстой Л. Н., т. 58, с. 599.)

На этот раз Толстой ответил Черткову, что все положение в Ясной Поляне представляется ему "в гораздо более сложном и трудно разрешимом виде, чем оно может представляться даже самому близкому, как вы (т. е. Чертков. - В. Б.) другу". Толстой писал, что ему "было больно от письма", что он почувствовал в письме "личную нотку"^*. Наконец, просил забыть об этом письме и переписываться так, как будто бы его не было.

^* (Толстой Л. Н., т. 89, с. 217-218.)

Да, со стороны Черткова опять последовали заверения в раскаянии, но что это меняло? Ведь недостойное письмо все-таки было написано...

Надо сказать, что именно глубоко личное и некорректное письмо Черткова от 24 сентября дало повод Толстому записать в своем секретном дневнике: "От Черткова письмо с упреками и обличениями. Они разрывают меня на части. Иногда думается уйти от всех"^*.

^* (Толстой Л. Н., т. 58, с. 138.)

Письмо это, как и ряд других писем Черткову, показывало, как тяжело было Льву Николаевичу все время исправлять и направлять свои отношения с "одноцентренным" другом, который часто не обнаруживал необходимой духовной высоты.

В самом деле, иногда говорят о борьбе Толстого с Софией Андреевной, но забывают или не знают, что своего рода борьбу ему приходилось вести и с Чертковым.

5 августа Лев Николаевич говорил мне:

- София Андреевна - нехороша... Если бы Владимир Григорьевич видел ее - вот такой, как она есть сегодня! Нельзя не почувствовать к ней сострадания и быть таким строгим к ней, как он... и как многие, и как я... И без всякой причины! Если бы была какая-нибудь причина, то она не могла бы удержаться и высказала ее. А то просто - ей давит здесь, не может дышать. Нельзя не иметь к ней жалости, и я радуюсь, когда мне это удается...

Это высказывание покажется особенно замечательным, если принять во внимание, что всего только два дня перед этим София Андреевна перешла все границы в проявлении своего неуважения к мужу и наговорила ему безумных вещей, оправдывая свою ненависть к Черткову^*. Я видел, как после разговора с нею в зале Лев Николаевич быстрыми шагами прошел через мою комнату к себе, прямой, засунув руки за пояс и с бледным, точно застывшим от возмущения и ужаса перед услышанным, лицом. Затем щелкнул замок. Лев Николаевич запер за собой дверь в спальню на ключ. Потом он прошел из спальни в кабинет и точно так же запер на ключ дверь из кабинета в гостиную, замкнувшись, таким образом, в двух своих комнатах, как в крепости. Его несчастная жена подбегала то к той, то к другой двери и умоляла простить ее ("Левочка, я больше не буду") и открыть дверь, но Лев Николаевич не отвечал... Что переживал он за этими дверями, оскорбленный в самом человеческом достоинстве своем, бог знает!..

^* (Позднее С. А. Толстая так объясняла свое поведение в эти дни: "Вокруг дорогого мне человека создана была атмосфера заговора, тайно получаемых и по прочтении обратно отправляемых писем и статей, таинственных посещений и свиданий в лесу для совершения актов, противных Льву Николаевичу по самому существу, по совершении которых он уже не мог спокойно смотреть в глаза ни мне, ни сыновьям, так как раньше никогда ничего от нас не скрывал, и это в нашей жизни была первая тайна, что было ему невыносимо. Когда я, чувствуя ее, спрашивала, не пишется ли завещание и зачем это скрывают от меня, мне отвечали отрицательно или молчали. Я верила этому. Значит, была другая тайна, о которой я не знала, и я переживала отчаяние, чувствуя постоянно, что против меня старательно восстанавливают моего мужа и что нас ждет ужасная роковая развязка. Лев Николаевич все чаще грозил уходом из дому, и эта угроза еще больше мучила меня и усиливала мое нервное, болезненное состояние" (Автобиография С. А. Толстой. "Начало", 1921, № 1, с. 165-166).)

Это - жена.

А дочь?

23 сентября, в день сорок восьмой годовщины свадьбы Льва Николаевича и Софии Андреевны, я, по просьбе последней, сфотографировал ее вместе с мужем, фотография не удалась. Пришлось повторить сеанс фотографирования 25-го. Это не прошло Льву Николаевичу даром: уступив желанию жены, он попал под град упреков со стороны дочери. Впрочем, Александра Львовна обиделась на отца не только за уступку ее матери, но также за то, что он не исправил произведенной Софией Андреевной перевески портретов в его кабинете. Именно, - все в порядке воинственных отношений с враждебной "партией", - София Андреевна сняла висевшие над столом у Льва Николаевича фотографии Черткова с сыном Андрея Львовича - Илюшком Толстым и Льва Николаевича с Александрой Львовной. Выходка больной женщины! Лев Николаевич и отнесся к этой выходке, как к таковой: пассивно, боясь, быть может, раздражать Софию Андреевну своими возражениями.

За все это - за фотографирование и за нерешительность в деле с перевеской фотографий - Александра Львовна громко осуждала отца в "ремингтонной" в разговоре с В. М. Феокритовой, разумеется, во всем ей сочувствовавшей. Вдруг входит Лев Николаевич.

- Что ты, Саша, кричишь?

Александре Львовне, как разбежавшемуся коню, трудно было уже остановится. "Я сказала, записывает она в своем дневнике (его свободно читали в доме Чертковых - В. Б.), - все, что говорила до него, прибавив к этому еще и то, что мне кажется, что он ради женщины, которая ему делает величайшее зло, которая его же бранит, пожертвовал всем: другом, дочерью (Курсив мой. Как характерно, что здесь не говорится: "своим спокойствием" или "своими взглядами", а указывается на чисто личный мотив огорчения. - В. Б.).

- Ты ведь фотографии наши с Чертковым не повесил обратно, оставил их (т. е. оставил там, где повесила София Андреевна. - В. Б.). А ты думаешь, мне это не больно? Ведь я не сама себя повесила над твоим рабочим креслом, ты повесил этот портрет, а теперь, что мать перевесила, так ты не решаешься повесить его обратно!..^*.

^* (Здесь и ниже дневник А. Л. Толстой цитируется по неопубликованной рукописи, хранящейся в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.)

Лев Николаевич покачал головой в ответ на слова Александры Львовны и промолвил:

- Саша, ты уподобляешься ей!

Величайшее оскорбление для дочери, считающей мать чужим себе человеком!..

Толстой уходит в кабинет. Через несколько минут звонит оттуда условленным образом - один раз - дочери. Та не идет. Отправляюсь вместо нее я. Лев Николаевич удивлен, дает мне какое-то ничтожное поручение и, по моем уходе, опять звонит дочери. Она все-таки не идет, а меня, когда я снова являюсь в кабинет, старик просит прислать "Сашу". Мрачная, с плотно стиснутыми губами, покачиваясь справа налево, своей, совсем не женственной походкой Александра Львовна направляется в кабинет.

Там отец говорит, что хочет продиктовать ей стенографически одно письмо. Но едва дочь заняла место за столом, как старик вдруг уронил голову на ручку кресла и зарыдал.

- Не нужно мне твоей стенографии! - вырвалось у него вместе с рыданиями.

Александра Львовна кинулась к отцу, просила у него прощения, и оба плакали...

В тот же день, или через день я сопровождал Льва Николаевича на верховой прогулке. Уже на обратном пути завязался разговор.

- Вы пойдете к Черткову, - говорил Лев Николаевич, - передайте ему мое письмо. И скажите на словах, что моя задача сейчас трудная. И еще усложнила ее Саша... И что я думаю, как эту задачу разрешить...

Воспользовавшись тем, что Лев Николаевич сам заговорил о семейных делах, я попросил у него позволения передать ему то, что поручали мне Александра Львовна и Феокритова, именно - заявление Софии Андреевны дочери, чтобы она не отдавала более, как это обычно делалось до сих пор, черновых рукописей Льва Николаевича Черткову. "Может быть, - говорила София Андреевна, - Лев Николаевич переменится к Черткову и будет отдавать рукописи мне". В этом заявлении Александра Львовна и ее подруга усматривали "корыстные" побуждения Софии Андреевны, на которые и хотели обратить внимание Льва Николаевича.

- Не понимаю, не понимаю! - сказал Лев Николаевич, выслушав меня. - И зачем ей рукописи? Почему тут корысть?..

Он помолчал.

- Некоторые, как Саша, хотят все объяснить корыстью. Но здесь дело гораздо более сложное. Эти сорок лет совместной жизни... Тут и привычка, и тщеславие, и самолюбие, и ревность, и болезнь... Она ужасно жалка бывает в своем состоянии!.. Я стараюсь из этого положения выпутаться. И особенно трудно - вот как Саша, когда чувствуешь это эгоистическое... Если чувствуешь это эгоистическое, то неприятно.

- Я говорил Александре Львовне, - сказал я, - что нужно всегда самоотречение, жертва своими личными интересами...

- Вот именно!..

Лев Николаевич проехал еще немного молча.

- Признаюсь, - сказал он, - я сейчас ехал и даже молился: молился, чтобы бог помог мне высвободиться из этого положения.

Переехали канаву.

- Конечно, я молился тому богу, который внутри меня.

Едем "елочками" - обычным местом прогулок обитателей Ясной Поляны. Уже близко дом. Лев Николаевич говорит:

- Я подумал сегодня, - и даже хорошо помню место, где это было: в кабинете около полочки, - как тяжело это мое особенное положение... Вы, может быть, не поверите мне, но я это совершенно искренне говорю (Лев Николаевич положил даже руку на грудь): уж я, кажется, должен быть удовлетворен славой, но я никак не могу понять, почему видят во мне что-то особенное, когда я положительно такой же человек, как и все, со всеми человеческими слабостями!.. И уважение мое не ценится просто, как уважение и любовь близкого человека, а этому придается какое-то особенное значение...

- Вы это говорите, Лев Николаевич, в связи или вне всякой связи с тем, что вы до этого говорили?

- С чем?

- С тем, что вы говорили о своих семейных делах, об Александре Львовне, Софии Андреевне?

- Да как же, в связи! - Вот у Софии Андреевны боязнь лишиться моего расположения. Мои писания, рукописи вызывают соревнование из-за обладания ими... Так что имеешь простое, естественное общение только с самыми близкими людьми... И Саша попала в ту же колею... Я очень хотел бы быть, как Александр Петрович...

Александр Петрович, в прошлом - офицер, был бездомный старик, бродивший по помещичьим усадьбам.

- Скитаться, и чтобы добрые люди поили и кормили на старости лет... А это исключительное положение ужасно тягостно!

- Сами виноваты, Лев Николаевич! Зачем так много написали!

- Вот, вот, вот! - смеясь, подхватил он. - Моя вина, я виноват! Так же виноват, как то, что народил детей, и дети глупые и делают мне неприятности, и я виноват!..

4

27 сентября Александра Львовна и ее подруга, Варвара Михайловна, окончательно рассорившись с Софией Андреевной, совсем покинули Ясную Поляну и переехали на жительство в хутор Александры Львовны в Телятинках (по соседству с домом Черткова). Оттуда Александра Львовна только приезжала каждые два-три дня, чтобы поработать в "ремингтонной" или взять работу с собой.

Ей захотелось узнать, как отец относится к ее поступку.

- Ближе к развязке! - сказал он. И еще:

- Чем хуже, тем лучше! И далее:

- Все к одному концу!

Но эти очень значительные слова не поняли. Не уразумели. Видели в его ответах только обвинение Софии Андреевны. Продолжали ту же самую тактику.

Лев Николаевич, конечно, не мог вместе с Софией Андреевной желать, чтобы их дети и внуки вторично обогатились после его смерти за счет пятидесятилетней монополии на издание его сочинений. Напротив, желанием и волей Толстого было, чтобы книги его были освобождены от монополии и стали, вследствие этого, дешевы и всем доступны. Его отнюдь не радовало также, ни за себя, пи за семью, положение землевладельцев. Самым горячим его желанием было - передать землю тем, кто на ней работал, т. е. крестьянам. Распоряжения о передаче сочинений в общую собственность, вернее - об уничтожении какой бы то ни было собственности на них, а также о выкупе у семьи земли для крестьян были даны Толстым его душеприказчикам - Черткову и Александре Львовне, сочувствовавшим этим распоряжениям. Однако резкость младшей дочери и Черткова по отношению к Софии Андреевне отнюдь не одобрялась Львом Николаевичем. Любовь его к другу и дочери вовсе не стояла в противоречии с любовью к жене. Между тем, Чертков и София Андреевна, любя Льва Николаевича, ревновали его друг к другу, а другой близкий Толстому человек в доме - Александра Львовна ревновала его ни к кому другому, как к собственной матери. Если он жалел Софию Андреевну или оказывал ей внимание, то Александра Львовна обижалась.

...Натуры матери и дочери были разные. Александра Львовна была примитивнее, но непосредственнее, бескорыстнее и веселей своей матери. Софии Андреевне не нравилась у Александры Львовны некоторая грубоватость и отсутствие приличных манер. "Разве это светская барышня? Это - кучер!" - говорила она.

Александра Львовна была в 1910 году еще слишком молода. Она любила отца, хотела, подражая своей умершей сестре Маше, "идти за Толстым", доказать ему и на словах, и на деле свою преданность и понимание, успевала в этом сколько могла, и, между прочим, считала также своим долгом "защищать" отца против матери. Отсюда постоянная враждебная настороженность против Софии Андреевны, настороженность, которую та, конечно, не могла не чувствовать. А поскольку дочь в своем стремлении всегда "стоять" за отца объединялась с Чертковым, мать и сама настроилась против нее враждебно.

В широкой публике часто думали и думают, что Александра Львовна была связана с Чертковым личным чувством. Это абсолютно неверно. Напротив, в душе она не любила Черткова и, как я уже говорил, боялась его: холодный, расчетливый, методичный Чертков внушал это чувство необъяснимой "боязни" не ей одной. Но она слепо шла за отцом, а отец любил Черткова, верил, что Чертков "посвятил ему жизнь". И Александра Львовна считала нужным всеми мерами поддерживать Черткова. Меры эти подчас были безрассудны, - она не замечала этого. Подобно самому Черткову, Александра Львовна совершенно не считалась с тем, что, раздражая Софию Андреевну, она тем самым вредила и отцу. Таким образом, расхождение между матерью и дочерью, весьма полезное и удобное для Черткова (divide et impera)^*, могло оказаться только в высшей степени тягостным и непереносным для самого Толстого.

^* (Разделяй и властвуй (лат.).)

И все же свою Сашу Лев Николаевич глубоко и нежно любил. Но мало было бы говорить о "любви" его к жене, женщине, с которой он прожил сорок восемь лет и которая, уже без всякого преувеличения, действительно посвятила ему всю свою жизнь: она, жена, Соня, была просто частью его самого. Вот почему свой долг по отношению к жене Лев Николаевич считал, по-видимому, переев, обязательнее, чем долг по отношению к дочери и другу. Вот почему все углублявшееся, по тем или другим причинам, расхождение с женой было для Толстого так тяжело. Вот почему яснополянская драма ощущалась и переживалась им гораздо болезненнее, чем, скажем, теми же дочерью и другом. Вот почему "покинуть свой дом", "уйти из Ясной Поляны" именно для него, с его чувством долга по отношению к старухе-жене, было не так легко, как это воображали себе в Телятинках. И при труднейшей ситуации 1910 года Толстой последовательно стремился не рвать, а укреплять свои отношения и свою внутреннюю связь с женой, хотя она и отошла от него так далеко по своим воззрениям и привычкам.

Впрочем, правильнее было бы выразиться: хотя он, Лев Николаевич, и отошел от жены так далеко по своим воззрениям и привычкам. Что же касается Софии Андреевны, то она, как была с первого года замужества, так и оставалась до конца барыней, помещицей. Но... также и человеком, верной женой и матерью семейства.

Характерно, что когда дочь и ее подруга, взбунтовавшись против Софии Андреевны, переехали в Телятинки, и в Ясной Поляне, кроме стариков да меня с бесплотным и надмирным Душаном, никого не осталось, Лев Николаевич стал удивительно внимателен и нежен с Софией Андреевной: то грушу ей подаст, то о здоровье спросит, то посоветует раньше ложиться спать, чтобы сохранить это здоровье, то почитает ей что-нибудь. Один раз даже о яснополянском хозяйстве с ней поговорил, - "милость", можно сказать, небывалая! И София Андреевна расцвела. При суровой, подозрительной и ревнивой Александре Львовне все это было бы невозможно. Вот почему и говаривал Лев Николаевич о своих паладинах Черткове и "Саше": "Боюсь, что они все это (злобу и материальные вожделения Софии Андреевны, - В. Б.) преувеличивают!"

Представители "чертковской" партии как-то не понимали особого положения Софии Андреевны как жены Толстого. Их удивляли, казалось, и все попытки Толстого защитить свою престарелую подругу жизни: оградить от оскорблений, проявить участие и любовь к ней, - чувство, не покидавшее его, несмотря на многие отрицательные свойства Софии Андреевны и на повторявшиеся бестактные выражения и выходки ее.

17 октября Александра Львовна записывает в своем дневнике: "Отец говорил мне, что она (София Андреевна. - В. Б.) около двух часов ночи приходила к нему. У него дуло в окно, и она завесила чем-то, и заботливо ухаживала за ним, и просила прощения. Отец размягчился, говорил о том, как ему жалко ее, и просил быть снисходительнее к ней. Я молчала. В последнее время мне как-то особенно неприятны ее ухаживания за отцом, ее ласковые слова к нему. Я вижу в этом другое значение..."

Какое именно значение - видно из записи, сделанной на другой день. "Утром была у отца. Он все жалеет мать и находит, что она душевно больная. Я молчу. Он спрашивает, почему я молчу. - Я этого не считаю, - сказала я, - я имею свою определенную точку зрения, стоя на которой, я могу ее жалеть как и ты, но не хочу и не могу закрывать себе глаза. Почему же у нее такие определенные материальные цели? - Это тоже болезнь, - отвечал Лев Николаевич".

Последний этот ответ Льва Николаевича был истинно мудр.

Но не одних только друга и дочь приходилось убеждать Толстому. Ведь около него находились и еще советчики! Когда в сентябре Лев Николавич гостил у Татьяны Львовны в Кочетах, Гольденвейзер прислал ему выписки из дневника Варвары Михайловны Феокритовой, выставляющие в самом дурном свете Софию Андреевну. Это вмешательство со стороны в глубоко интимное, семейное дело не вызывало, однако, ни признания, ни благодарности со стороны Толстого. 21 сентября он ответил Гольденвейзеру письмом, в котором писал, что он вовсе не сердится на него за его сообщение, хотя ему и неприятно, что "столько чужих людей" знают об их семейных делах. "В том, что пишет Варв. Мих. - говорилось далее в письме, - и что вы думаете об этом, есть большое преувеличение в дурную сторону, недопущение и болезненного состояния и перемешанности добрых чувств с нехорошими"^*.

^* (Толстой Л. Н., т. 82, с. 163.)

Варвара Михайловна, значительно подмигивая, сама обратила мое внимание на это выражение "столько чужих людей". Письмо Льва Николаевича, должно быть, не на шутку ее озадачило. Может быть, в голове этой беспечной и безответственной женщины мелькнуло соображение, что, пожалуй, и она-то была не совсем подходящей советчицей при Толстом? А, между тем, она и советовала, самостоятельно или через Александру Львовну, и... записывала все нелепые, "пикантные" и бестактные выражения Софии Андреевны, доверенные ей в интимных, "дружеских" беседах и жалобах, - выражения, которыми потом бывало занятно посмешить Сашу, "порадовать" Чертковых. В самом деле, памятником трагедии остался еще чисто женский, "бабий" дневник Варвары Михайловны, "дружески" подходившей к Софии Андреевне и затем без сожаления предававшей Софию Андреевну ее врагам^*.

^* (Дневник В. М. Феокритовой не опубликован. Хранится в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.)

- Я - провокатор! - "добродушно" смеясь, говорила о себе Варвара Михайловна^*.

^* (Неопубликованному дневнику В. М. Феокритовой излишнее и неподобающее внимание посвящают некоторые литературоведы, как например, редактор 58-го тома Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого. Примечание В. Ф. Булгакова.)

Так держали себя враждующие между собой стороны.

Правы ли, неправы ли были они - вопрос другой. Суть в том, что методы их борьбы были ужасны, и что борьба эта самым плачевным образом отражалась на престарелом Л. Н. Толстом. И тут я больше прощаю Софии Андреевне, ограниченной женщине, материалистически настроенной представительнице своего класса, чем Черткову и находившейся под его влиянием А. Л. Толстой, из которых один, по всей видимости, считал себя первым учеником и будущим духовным преемником Льва Николаевича, а вторая - хоть и плохой и непоследовательной, но тоже "толстовкой". Вражда ослепляет, и потому ни София Андреевна, ни даже Чертков с Александрой Львовной и другими членами его партии не отдавали себе отчета в своем поведении, не замечали, какого рода орудием оказались они в руках судьбы, чему служат и кого губят. Со стороны это было виднее.

Помню, однажды, сидя с Владимиром Григорьевичем за чаем в "кабачке" - кухне в доме Чертковых - и пользуясь его спокойным настроением, я выразил преследовавшую меня в те дни мысль о том роковом значении, какое могут иметь или получить события в Ясной Поляне при обострении открытой борьбы между близкими Толстого.

- София Андреевна теряет самообладание в борьбе, - сказал я. - Думаю, что не надо бороться с нею, потому что она, раздражаясь, срывает свои обиды и раздражение на Льве Николаевиче!

- То же пишет мне Иван Иванович (Горбунов-Посадов. - В. Б.), - ответил Чертков. - Но вы оба неправы. Никакой "борьбы" с Софией Андреевной нет. Мы только защищаем Льва Николаевича от ужасной женщины!

Слова эти были произнесены с невозмутимым спокойствием, как нечто само собой разумеющееся.

Неоднократно заводил я разговоры на ту же тему с Александрой Львовной - и тоже без всякого успеха...

В разгар борьбы, уже под осень, приехал из Москвы в Ясную Поляну близкий Льву Николаевичу и Черткову человек - преподаватель консерватории, сотрудник изданий "Посредника" М. М. Клечковский^*. Сразу по приезде он напал в Ясной Поляне на Софию Андреевну. Она, по своему тогдашнему обыкновению, начала ему рассказывать такие вещи про Черткова, так опорочила его, что бедный Клечковский пришел в ужас. Он тут же, при Софии Андреевне, расплакался и, вскочив с места, выбежал вон из дома. Убежал в лес и проплутал там почти весь день, после чего явился, наконец, к Чертковым в Телятники.

^* (Клечковский Маврикий Мечиславович (1868-1938).)

Очень впечатлительный человек и всей душой любящий Льва Николаевича, Клечковский никак не предполагал, чтобы великому старцу было так тяжело в Ясной Поляне, как он заключил по своему свиданию с Софией Андреевной, - и от такого открытия расстроился ужасно. Вероятно, он думал отдохнуть душой у Чертковых, но... здесь напал на Анну Константиновну Черткову, и на самого Владимира Григорьевича, которые со своей стороны, наговорили ему столько отвратительного про Софию Андреевну, погрузили его в такие невыносимые перипетии своей борьбы с нею, что Клечковский пришел в еще большее исступление. Мне кажется, он чуть не сошел с ума в этот вечер. Вероятно, он ясно представил себе то, чем все это может кончится для Льва Николаевича.

Против обыкновения, Клечковский не остался ни погостить, ни даже ночевать у Чертковых, и в тот же вечер уехал обратно в Москву. Случилось, что и я как раз в это же время собирался по своим делам в Москву, так что меня вместе с Клечковским отвозили в одном экипаже на станцию. (Потом мы ехали в вагонах разных классов). По дороге на станцию спутник мой все почти время молчал и жаловался на головную боль. Мы перекинулись с ним несколькими фразами. Признаться, и мне тяжело было касаться в разговоре яснополянских событий.

- Боже мой, как не берегут Льва Николаевича! Как не берегут Льва Николаевича! Как с ним неосторожны! - невольно прерывая молчание, вскрикивал время от времени Клечковский, задумчиво глядя перед собой в темноту надвигавшейся ночи.

Эту фразу расслышал Миша Зайцев, деревенский парень, работник Чертковых, отвозивший нас на станцию.

- Да-а, София Андреевна уж верно неосторожна! - заметил он на слова Клечковского.

Он, конечно, был наслышан у Чертковых о том, что делалось в Ясной Поляне.

- Тут не одна София Андреевна неосторожна, - возразил Клечковский.

- А кто же еще? - с недоумением спросил Миша, оборачиваясь к нам с козел.

- Вот он понимает - кто! - кивнул на меня Клечковский.

Клечковского поразила та атмосфера ненависти и злобы, которой был окружен на старости лет так нуждавшийся в покое великий Толстой. И столкнувшись с нею невольно, Клечковский был потрясен. Неожиданное открытие вселило в него горькую обиду и самый искренний, естественный у любящего человека страх за Льва Николаевича. А в Ясной Поляне и в Телятинках еще долгое время по его отъезде говорили о нем с снисходительно-презрительными улыбками:

- Он странный!..

Как гроза с громом, молнией и ливнем поражает и освежает иногда истомленных и заленившихся в душную жаркую пору людей, так внезапная и опасная болезнь Льва Николаевича поразила и отрезвила ненадолго маленький кружок его родных и друзей, роковым образом забывшихся, перессорившихся и, незаметно для самих себя, снизившихся в своем человеческом достоинстве, - явное доказательство того, что и удары такого рода нужны бывают в жизни.

Это было 3 октября. Со Львом Николаевичем произошел тяжелый обморочный припадок, сопровождавшийся страшными судорогами во всем теле. Таких припадков за все время старости Толстого было всего три или четыре. С начала 1910 года их совсем не было. Душан Петрович объяснил припадок, случившийся в октябре 1910 года, отравлением мозга желудочным соком. Тульский врач Щеглов на вопрос о причине судорог ответил, что они могли быть обусловлены, - да так оно и было, очевидно, - нервным состоянием, в котором находился Лев Николаевич в описываемое время в связи с наличием у него атеросклероза.

Не желая излишне затягивать и без того затянувшийся рассказ, миную изложение драматических подробностей, сопровождавших течение рокового припадка, вернее, пяти припадков, следовавших без перерыва один за другим. Подробности эти даны в моей книге "Л. Толстой в последний год его жизни"^*.

^* (См.: Булгаков В. Ф. Л. Н. Толстой в последний год его жизни. М., 1960, с. 379-383.)

Скажу коротко, что София Андреевна принимала вину за припадки, смертельный исход которых мог последовать каждую минуту, па себя, и производила крайне жалкое впечатление. Один раз, случайно войдя в соседнюю со спальней Льва Николаевича комнату, я застал ее за молитвой. Подняв вверх глаза, она торопливо крестилась и шептала: "Господи! Только бы не на этот раз, только бы не на этот раз..."

Александре Львовне, вызванной мною из Телятинок запиской, она заявила:

- Я больше тебя страдаю: ты теряешь отца, а я теряю мужа, в смерти которого я виновата!..

Александра Львовна внешне казалась спокойной и только говорила, что у нее страшно бьется сердце. Бледные, тонкие губы ее были решительно сжаты.

Внизу, в комнате Душана Петровича, сидел вызванный тайно Александрой Львовной Чертков. Предполагалось, что Лев Николаевич может его вызвать. Но вызова не последовало.

На утро Лев Николаевич проснулся спокойным и в полном сознании. Хоть он и остался в постели до вечера, но ясно было, что опасность миновала, и это переполняло радостью сердца всех, кто его окружал. Счастливые, что гроза пронеслась, София Андреевна и Александра Львовна помирились в самой трогательной обстановке. Александра Львовна вместе со своей подругой, с пуделем Маркизом и с попугаем, переехала снова из Телятинок в Ясную Поляну. Казалось, вот теперь начнется спокойная жизнь: все недоразумения изжиты, близкие великого человека прозрели, осознали свои ошибки, поняли, как вредно отражаются на нем их ссоры, и решили, заключив мир, предоставить 82-летнему старцу возможность спокойного, тихого, светлого, трудового заката в родном доме, среди родной природы и близких, любящих людей.

Лев Николаевич, стремясь использовать счастливое положение, снова умоляет Черткова, умоляет именем дружбы, пожалеть Софию Андреевну и быть к ней снисходительным. "Сашин отъезд, приезд и влияние Сергея и Тани, и теперь моя болезнь, - пишет он Черткову 6 октября, на третий день по выздоровлении, - имеет благотворное влияние на Софию Андреевну, и она мне жалка и жалка. Она больна и все другое, но нельзя не жалеть ее и не быть к ней снисходительным. И об этом я очень, очень прошу вас ради нашей дружбы, которую ничто изменить не может, потому что вы слишком много сделали и делаете для того, что нам обоим одинаково дорого, и я не могу не помнить этого"^*.

^* (Толстой Л. Н., т. 89, с. 220.)

Однако и на этот раз надежда на оздоровление обстановки в доме не оправдалась. Прошло недели две, и началось все снова. И не могло не начаться: ведь основная-то причина разделения между близкими Толстого - борьба за его литературное наследие - оставалась. И, в самом деле, начались снова сцены ревности к Черткову, устраиваемые Льву Николаевичу его женой, столкновения ее с дочерью, настойчивые вопросы Софии Андреевны ко Льву Николаевичу: правда ли, что он составил завещание? почему он не хочет выдать ей особую записку о передаче ей прав собственности на свои художественные сочинения? неужели он все оставит Черткову? Возобновились подглядывания, подслушивания.

У Чертковых было тоже неспокойно. "Галя (жена Черткова. - В. Б.) очень раздражена", - записывает Лев Николаевич в интимном дневнике^*. Раздражена, очевидно, тем, что Лев Николаевич ради Софии Андреевны допускает перерывы в своем общении с Чертковыми^**. А Чертков в письме-статье к болгарину Досеву^*** подробно освещает интимную жизнь Льва Николаевича, уверяя при том, что "подвиг жизни" Толстого в том-то именно и состоит, что он находит в себе силы переносить тиранию своей жены. Льву Николаевичу в этом писании "неприятно нарушение тайны (его. - В. Б.) дневника"^****. Словом, круг вражды и недовольства вокруг Толстого запутался, замотался снова.

^* (Запись от 6 октября. Толстой Л. Н., т. 58, с. 140.)

^** (В ответ на упрек В. Г. Черткова в его письме от 13-14 августа 1910 г., будто Толстой своим обещанием Софье Андреевне не видеться с Чертковым сам стеснил свою свободу, Толстой писал ему: "Согласен, что обещания никому, а особенно человеку в таком положении, в каком она теперь, не следует давать, но связывает меня теперь никак не обещание... а связывает меня просто жалость, сострадание, как я это испытал особенно сильно нынче и о чем писал вам. Положение ее очень тяжелое. Никто не может этого видеть и никто так сочувствовать ему" (т. 89, с. 206). По поводу же упрека, будто он уступил давлению Софьи Андреевны вопреки собственному мнению, Толстой писал: "Без преувеличения могу сказать, что признаю то, что случилось, необходимым и потому полезным для моей души. Думаю по крайней мере так в лучшие минуты. Как мне ни жалко лишиться личного общения с вами на время (верю, что на время), думаю, что это к лучшему" (ТолстойЛ. Н., т. 89, с. 207).)

^*** (Досев Христо Федосиевич (1866-1919) - болгарин, единомышленник Толстого. Бывал в Ясной Поляне. Письмо В. Г. Черткова к Христо Досеву опубликовано в книге: Чертков В. Г. Уход Толстого. М., 1922, с. 16-24. О Христо Досеве см. в этой книге отдельный очерк.)

^**** (Запись от 22 октября. Толстой Л. Н., т. 58, с. 142.)

Все упорнее и упорнее заговорили, зашептались в яснополянской "ремингтонной", в Телятинках о том, что Толстой в недалеком будущем покинет Ясную Поляну. Передавали друг другу о письме к крестьянину-писателю М. П. Новикову в деревню Боровково, близ станции Лаптево, за Тулой, с просьбой подготовить "хотя бы самую маленькую, но отдельную и теплую хату"^*. Все устали, изнервничались и ждали какого-то нового события, просветления, удара, которые бы разрешили в ту или иную сторону напряженное положение.

^* (Письмо М. П. Новикову от 24 октября 1910 г. В письме говорится: "В связи с тем, что я говорил вам перед вашим уходом, обращаюсь к вам еще с следующей просьбой: если бы действительно случилось то, чтобы я приехал к вам, то не могли бы вы найти мне у вас в деревне хотя бы самую маленькую, но отдельную и теплую хату, так что вас с семьей я бы стеснял самую малость". (Толстой Л. Н., т. 82, с. 210-211).)

И то, чего ждали, наконец произошло.

В ночь на 28 октября Лев Николаевич, лежавший в постели в своей спальне, заметил сквозь щели в двери свет в своем кабинете и услыхал шелест бумаги. Это София Андреевна искала каких-нибудь доказательств томивших ее подозрений - о составлении завещания и т. п. Ее ночное посещение было последней каплей, переполнившей терпение Толстого. Надежда найти общий голос с женой, образумить ее, добиться спокойствия и сносных условий труда и жизни в яснополянском доме, очевидно, была потеряна окончательно. Решение уйти сложилось у Льва Николаевича вдруг и непреложно. Разбудив Александру Львовну и Душана Петровича, он наскоро собрался и вместе с Душаном, в старой пролетке, выехал на станцию Ясенки (ныне Щекино), а оттуда по железной дороге - на юг с тем, чтобы, навестив свою сестру, монахиню Марию Николаевну, в Шамординском монастыре, двинуться дальше. Толстой собирался достигнуть Новочеркасска и там посоветоваться о дальнейших планах с своим родственником И. В. Денисенко^* - чиновником Новочеркасской судебной палаты.

^* (Мысль о поездке в Новочеркасск к И. В. Денисенко возникла позднее, после того, как Толстой убедился в невозможности остаться в Шамордине, близ своей сестры Марии Николаевны.)

В оставленном жене письме Толстой, как известно, указал две причины своего ухода: 1) то, что "положение в доме становится - стало невыносимо", и 2) то, что он не может более "жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делает то, что обыкновенно делают старики его возраста, - уходят из широкой жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни"^*.

^* (Письмо от 28 октября 1910 г. Его полный текст: "Отъезд мой огорчит тебя. Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе. Положение мое в доме становится, стало невыносимым. Кроме всего другого, я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни.

Пожалуйста, пойми это и не езди за мной, если и узнаешь, где я. Такой твой приезд только ухудшит твое и мое положение, но не изменит моего решения. Благодарю тебя за твою честную 48-летнюю жизнь со мной и прошу простить меня во всем, чем я был виноват перед тобой, так же, как и я от всей души прощаю тебя во всем том, чем ты могла быть виновата передо мной. Советую тебе помириться с тем новым положением, в которое ставит тебя мой отъезд, и не иметь против меня недоброго чувства. Если захочешь что сообщить мне, передай Саше, она будет знать, где я, и перешлет мне, что нужно. Сказать же о том, где я, она не может, потому что я взял с нее обещание не говорить этого никому". (Толстой Л. Н., т. 84, с. 404).)

Известно, что София Андреевна, узнав об отъезде мужа, произвела попытку самоубийства, т. е. решилась па то, чем она всегда угрожала Льву Николаевичу в случае его ухода из Ясной Поляны. Старая женщина бросилась в глубокий пруд посреди парка. Ее спасли Александра Львовна и автор этих воспоминаний, кинувшись за нею в воду.

Затем постепенно съехались в Ясную Поляну все дети (кроме Льва Львовича, находившегося в Париже), появились доктора, друзья семьи. София Андреевна была неровная: о покинувшем ее муже говорила то с любовью, то со злобой. В ночь на 30 октября Александра Львовна и Феокритова окольным путем, через Тулу, чтобы замести след, уехали вслед за Львом Николаевичем в Шамордино.

Навестив 30 октября Телятинки, я узнал, что ко Льву Николаевичу в монастырь Оптину пустынь (по дороге в Шамордино) еще раньше ездил, но поручению Александры Львовны и Чертковых, Алексей Сергеенко. Он вернулся как раз 30-го. Рассказал, что Лев Николаевич бодр и здоров. Виделся с сестрой-монахиней, которая к решению его покинуть Ясную Поляну отнеслась будто бы вполне сочувственно. Сергеенко, по его словам, поведал Льву Николаевичу о том, что София Андреевна бросилась в пруд и что Александра Львовна и лакей Ваня вытащили ее из воды. Я думал, что Алеша обмолвился, но позже прочел и в дневнике Льва Николаевича (последняя тетрадь, запись от 29 октября): "Известия ужасны. С. А., прочтя письмо, закричала и побежала в пруд. Саша и Ваня побежали за ней и вытащили ее"^*. Алеша почему-то не хотел назвать меня, хотя и знал правду.

^* (Запись от 29 октября 1910 г. (Толстой Л. Н., т. 58, с. 125). Подробно о попытке С. А. Толстой к самоубийству см.: Булгаков В. Л. Н. Толстой в последний год его жизни. М., 1967, с. 422-423. На следующий день Толстой писал Софье Андреевне: "Если ты не то, что любишь меня, а только не ненавидишь, то ты должна хоть не много войти в мое положение. И если ты сделаешь это, ты не только не будешь осуждать меня, но постараешься помочь мне найти тот покой, возможность какой-нибудь человеческой жизни, помочь мне усилием над собой и сама не будешь желать теперь моего возвращения. Твое же настроение теперь, твое желание и попытки самоубийства, более всего другого показывая твою потерю власти над собой, делают для меня теперь немыслимым возвращение". (Толстой Л. Н., т. 84, с. 407.))

Поступок Софии Андреевны, однако, не поколебал Льва Николаевича в его намерении не возвращаться домой.

- Не ей топиться, а мне! - сказал он.

Это, конечно, было страшным свидетельством того, как измучен был старик семейными неурядицами в своем доме.

Покинув дом, жену, Толстому не оставалось ничего другого, как приклониться к другой из враждовавших партий - партии друга и дочери, о чем свидетельствует его письмо к Александре Львовне от 29 октября, посланное с тем же Сергеенко, но уже не заставшее ее в Ясной Поляне. Жестоко осудив жену и подчеркнув свои дружеские чувства к Черткову, как "к самому близкому и нужному ему человеку", Лев Николаевич заявляет о своем категорическом нежелании возвращаться в прежние условия жизни^*.

^* (Из Шамордина 30-31 октября Толстой писал Софье Андреевне: "Свидание наше и тем более возвращение мое теперь совершенно невозможно. Для тебя это было бы, как все говорят, в высшей степени вредно, для меня же это было бы ужасно, так как теперь мое положение, вследствие твоей возбужденности, раздражения, болезненного состояния, стало бы, если это только возможно, еще хуже. Советую тебе примириться с тем, что случилось, устроиться в своем новом, на время, положении, а, главное, лечиться... Избавить от испытываемых страданий всех близких тебе людей, меня я, главное, самое себя никто не может, кроме тебя самой". И далее: "Возвратиться к тебе, когда ты в таком состоянии, значило бы для меня отказаться от жизни. А я не считаю себя вправе сделать это" (Толстой Л. Н., т. 84, с. 407-408).)

"Видишь, милая, какой я плохой, - добавляет он в письме, - не скрываюсь от тебя"^*.

^* (В этом письме Толстой писал: "Главное, чтоб они (дети - А. Ш.) поняли и постарались внушить ей, что мне с этими подглядыванием, подслушиванием, вечными укоризнами, распоряжением мной, как вздумывается, вечным контролем, напускной ненавистью к самому близкому и нужному мне человеку, с этой явной ненавистью ко мне и притворством любви, что такая жизнь мне не неприятна, а прямо невозможна, что если кому-нибудь топиться, то уж никак не ей, а мне, что я желаю одного - свободы от нее, от этой лжи, притворства и злобы, которой проникнуто всё ее существо". (Толстой Л. Н., т. 82, с. 218).)

Письмо это может считаться доказательством окончательной победы партии Черткова и Александры Львовны. Но это была Пиррова победа. Силы великого старца были исчерпаны. Жизнь его висела на волоске...

31 октября София Андреевна обратилась ко мне с просьбой: поехать в Телятинки к Черткову и просить его приехать в Ясную Поляну, так как она хочет помириться с ним "перед смертью", попросить у него прощения в том, в чем она перед ним виновата. Положение ее, - если не физическое, то психическое во всяком случае, - казалось действительно тяжелым, и у меня не было никаких оснований отказать ей в исполнении ее просьбы.

И вот снова, как в тот памятный день 12 июля, когда София Андреевна через меня просила Черткова о возврате рукописей и о примирении, шел я к Черткову с тайной надеждой, что это примирение, наконец, состоится. И, увы, был снова разочарован в своем ожидании!

Когда Чертков выслушал просьбу Софии Андреевны, он, было, в первый момент согласился поехать в Ясную Поляну, но потом раздумал.

- Зачем же я поеду? - сказал он. - Чтобы она унижалась передо мной, просила у меня прощенья?.. Это ее уловка, чтобы просить меня послать ее телеграмму Льву Николаевичу.

Признаюсь, такой ответ и удивил, и огорчил меня. Только не желая никакого примирения с Софией Андреевной и глубоко не любя ее, можно было так отвечать.

По-видимому, чтобы сгладить впечатление от своего отказа приехать, Чертков просил меня передать Софии Андреевне, что он не сердится на нее, настроен к ней доброжелательно и пришлет ей вечером подробное письмо в ответ на ее приглашение. Все это были слова, не подкрепленные тем единственным шагом, который можно и должно было сделать в данных условиях.

В Ясной Поляне все были удивлены, что я вернулся один. Никто не допускал мысли, чтобы Чертков мог отказать Софии Андреевне в ее желании увидеться и примириться с ним. Об ответе его и, вообще, о моем возвращении решили пока совсем не говорить Софии Андреевне, которая с нетерпением ждала Черткова и сильно волновалась.

Среди лиц, собравшихся в эти дни в Ясной Поляне, находился, между прочим, д-р Г. М. Беркенгейм, человек, пользовавшийся исключительным уважением Льва Николаевича и всех лиц, знавших его^*. Он вызвался еще раз съездить к Черткову и уговорить его приехать. И он действительно отправился в Телятинки, где пробыл довольно долго. Но и его увещания не помогли: Чертков все-таки не приехал.

^* (Беркенгейм Григорий Моисеевич (1872-1919) - врач, близкий знакомый Толстого. Вместе с другими врачами находился в Астапове в дни болезни и кончины Толстого.)

Он прислал с Беркенгеймом очередную ноту-письмо на имя Софии Андреевны, в котором, в весьма дипломатических и деликатных выражениях, обосновал отказ немедленно приехать в Ясную Поляну. Письмо прочли Софии Андреевне.

- Сухая мораль! - отозвалась она об этом письме своим словечком. И была права.

Тотчас она написала и велела отослать Черткову свой ответ. Это было уже вечером.

Характерно, конечно, и то, что еще днем Софией Андреевной составлена была следующая телеграмма на имя Льва Николаевича.

"Причастилась. Примирилась с Чертковым. Слабею. Прости и прощай".

Хотя София Андреевна и подтвердила свое желание позвать назавтра священника, но все-таки послать такую телеграмму Льву Николаевичу было уже нельзя, так как примирения с Чертковым не состоялось.

На другой день в Телятинках стало известно, что Лев Николаевич простудился по дороге, заболел и слег на станции Астапово, Рязано-Уральской железной дороги^*, где начальник станции милейший латыш И. И. Озолин предоставил в его распоряжение свою квартиру. Еще через день о месте пребывания Льва Николаевича узнали от одного журналиста Толстые. София Андреевна с сыновьями и дочерью Татьяной Львовной заказали экстренный поезд и тотчас выехали в Астапово. Чертков с неразлучным Сергеенко отправился туда еще раньше^**.

^* (Астапово, ныне ст. Лев Толстой, - железнодорожная станция и районный центр Липецкой области, в 300 км юго-восточнее Москвы. В доме, где скончался Толстой, находится мемориальный музей.

А. Л. Толстая узнала о местонахождении отца ранее по телеграмме, посланной им 28 октября вечером в адрес Черткова из Козельска за условленной подписью "Николаев": "Ночуем Оптиной. Завтра Шамордино. Адрес Подборки. Здоров" (Толстой Л. Н., т. 82, с. 215). Одновременно Толстой отправил ей письмо: "Доехали, голубчик Саша, благополучно. Ах, если бы только у вас бы не было не очень неблагополучно... Стараюсь быть спокойным и должен признаться, что испытываю то же беспокойство, какое и всегда, ожидая всего тяжелого, но не испытываю того стыда, той неловкости, той несвободы, которую испытывал всегда дома". Толстой просил привезти ему начатую им книгу "Опыты" Монтэня, второй том "Братьев Карамазовых" Ф. М. Достоевского и роман Мопассана "Жизнь". См.: Толстой Л. Н., т. 82, с. 216.)

^** (В. Г. Чертков поехал в Астапово 1 ноября по вызову А. Л. Толстой, а также по получении оттуда телеграммы от Толстого: "Вчера захворал, пассажиры видели ослабевши шел с поезда. Боюсь огласки. Нынче лучше. Едем дальше. Примите меры. Известите. Николаев" (Толстой Л. Н., т. 89, с. 236).)

Перед отъездом Чертков просил меня о дружеском одолжении: остаться в Телятинках с его больной женой, взволнованной и потрясенной всем происшедшим, и помочь ей в случае необходимости. Таким образом, я оказался снова привязанным к месту своего жительства, между тем как я знал, что в Астапове собрались многие друзья и близкие Льва Николаевича, и у меня было сильное желание поехать туда и еще раз, хоть мельком, увидеть дорогого учителя.

Неожиданно, 7 ноября, представился к этому благоприятный случай: надо было отвезти больному несколько теплых и других необходимых вещей. Анна Константиновна Черткова решила, что отвезти их должен я. Поездку назначили на вечер.

Около 11 часов утра я сидел в кабинете у Анны Константиновны и что-то читал ей вслух. Открывается дверь, и входит Дима Чертков. Он быстро направляется к матери, протягивает к ней руки.

- Мамочка... милая, - говорит он плачущим голосом, видимо, не находя слов. - Ну, что же делать... Видно, так надо... Это со всеми будет... Мамочка!

Анна Константиновна подымается со своего кресла, пристально всматривается в лицо Димы, слабо вскрикивает и падает, как мертвая, на руки сына. Лицо ее бело, как бумага. Глаза закрыты. Она лишилась чувств.

Я выбежал в коридор - позвать кого-нибудь на помощь... и только тут понял:

Толстой - умер!

1963 г.