Толстой и дети

(Впервые опубликовано в кн.: Булгаков Вал. Ф. О Толстом. Воспоминания и рассказы, Тула, 1964.)

Яспополянская школа 60-х гг. минувшего века^*, столетие которой праздновалось в 1959 году, является лучшим доказательством глубокой любви Л. Н. Толстого к детям, а такие писания его, как статья "Кому у кого учиться писать: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят", - лучшим литературным выражением этой любви. Так что доказывать любовь Толстого к детям не требуется - можно только о ней рассказывать.

^* (В 1859 г. Толстой основал в своем имении в Ясной Поляне школу для крестьянских детей и сам преподавал в ней. Школа существовала до 1862 г. Опыт школьной деятельности Толстого, освещенный в его журнале "Ясная Поляна" и в других статьях, является выдающимся вкладом в сокровищницу русской и мировой педагогики. Педагогические статьи Толстого см. в 8 т.)

В этой статье мне хочется поделиться личными воспоминаниями об отношении Л. Н. Толстого к детям и (это тоже существенно!) об отношении детей к "дедушке" Льву Николаевичу.

Пробыл я около Льва Николаевича, в качестве его личного секретаря, только около года, последнего года его жизни, а между тем и за это, сравнительно короткое, время накопилось достаточно впечатлений об отношении великого писателя к детям - и к самым маленьким, и к пятнадцати-шестнадцатилетним подросткам.

Основа гуманного, любознательного и доверчивого отношения Л. Н. Толстого к детям коренится в общих свойствах его личности и мировоззрения. Писатель-гуманист и глашатай всеобщего братства, Л. Н. Толстой не мог не относиться с живым сочувствием и с любовью к детям, к свежим росткам нового, или лучше сказать, вечно обновляющегося человеческого общества. Бывший руководитель замечательной школы оставался и впоследствии в общении своем с детьми педагогом, стремившимся внести свет в юное сознание, помочь детям в их росте и развитии.

Доброе влияние Л. Н. Толстого осуществлялось при этом незаметно, без какого бы то ни было оттенка скучного для детей назойливого наставнического тона. В самом деле, никто, как Толстой, не обладал в такой степени способностью входить в детские интересы, общаться с детьми, что называется на "равных правах" и создавать сразу дружеские, товарищеские отношения.

Иной раз старик Лев Николаевич, точно играя, мило шутил с детьми. Недавно мне попалось в неизданной рукописи воспоминаний о Толстом жены его грузинского друга Ильи Петровича Накашидзе^* прелестное описание встречи Льва Николаевича в 1903 г. в Ясной Поляне с маленькой внучкой Накашидзе - Макой.

^* (Накашидзе Илья Петрович (1866-1923) - грузинский публицист и литературный критик.)

Мака с мамой, приехавши в Ясную Поляну, опоздали к обеду. Им подали обед отдельно. Любуясь девочкой, Толстой подсел к ней и все время смешил ее. Когда подали компот, он засыпал Маку вопросами:

- Мака, нравится тебе компот? Хорошо? Вкусно?

Или нехороший, плохой компот?

Мака не успевала отвечать и только лепетала:

- Да... нет... да... нет...

- Нет, Соня, - обратился Лев Николаевич к вошедшей жене, - твой компот не нравится Маке!

- Нет, нет, нравится, - живо воскликнула девочка.

- Вот видишь, нравится, - сказала Софья Андреевна, подсаживаясь к столу.

Когда гости уезжали, Лев Николаевич заявил:

- Обязательно, обязательно погощу как-нибудь в вашей солнечной Грузии!

Наклонился к Маке, поцеловал ее и спросил:

- Мака, хочешь, чтобы я погостил у тебя в Тифлисе?

А? Да? Тогда сяду на велосипед и - чик, чик, чик - и приеду!

Глубокий старец, гениальный писатель держал себя с Макой как равный. Таким же милым и непосредственным бывал он в общении и с другими детьми.

У Толстого была собственная внучка Танечка, или "Татьяна Татьяновна", дочь Татьяны Львовны Сухотиной^*.

^* (Сухотина Татьяна Михайловна (р. 1905, в замужестве - Альбертини). Ныне проживает в Италии.)

Между нею и дедушкой существовало прочное взаимное доверие.

Помню, как однажды я сидел на диване за своим письменным столом в "секретарской", а очаровательная пятилетняя крошка "Татьяна Татьяновна" стояла на диване позади меня и щекотала мне шею. В это время в комнату вошел Лев Николаевич.

- Дедушка, сядь на диванчик! Сядь на диванчик, дедушка! - обратилась к нему внучка.

Ей ужасно хотелось запустить руки за воротник дедушки и тоже пощекотать ему шею. Тут самой трогательной была эта уверенность девочки, что доброго дедушку можно "подхитрить" и, когда он сядет на диван, вдруг запустить ему руку за воротник и пощекотать шею.

Но дедушка на этот раз не дал себя перехитрить и, отговорившись тем, что он еще не завтракал, поспешил покинуть комнату.

Однажды за обедом Танечка сидела рядом с дедушкой. Кушать сладкое они уговорились с одной тарелки, - "старенький да маленький", как выразилась о них тут же Софья Андреевна. Но, когда Танечка, из опасения остаться в проигрыше, стремительно принялась работать ложечкой, Лев Николаевич запротестовал и шутя потребовал разделения кушания на две равные части, что и было сделано. Когда же он кончил свою часть, "Татьяна Татьяновна" заметила философически:

- А старенький-то скорее маленького кончил!

А Лев Николаевич только самодовольно ухмыльнулся: так или иначе, у внучки появилось представление, что не она одна существует на свете и что надо считаться с интересами и других людей.

В другой раз Танечка опять сидела за обедом с дедушкой, и снова они ели сладкое из одной тарелки.

- Это и приятно, - поучал внучку Лев Николаевич, - и полезно: мыть нужно не две, а только одну тарелку.

И добавил:

- Когда-нибудь, в тысяча девятьсот семьдесят пятом году Татьяна Михайловна будет говорить: "Вы помните, давно был Толстой? Так я с ним обедала из одной тарелки!"

А Танечка, между тем, кокетничала:

- Дедушка, - лепетала она, - ты видел мою косичку? И она повертывала к дедушке косичку.

- Что, картинку?

- Косичку!

- Косичку? Ах, какая! Да маленькая, меньше, чем у дьячка...

На масленице подавали блины. "Татьяна Татьяновна" присутствовала за обедом и по обыкновению пищала и лепетала, как птичка.

- Дедушка, ты сколько блинов съел? - обратилась она ко Льву Николаевичу.

- Пятый не съел, а четвертый не доел, - отвечал дедушка, и такой "своеобразный" ответ, очевидно, был совершенно понятен ребенку.

В один из зимних вечеров 1910 года Софья Андреевна устроила для гостивших в Ясной Поляне внучат - Танечки Сухотиной и двух детей Андрея Львовича - Сони и Ильюши, кукольный театр. Был построен в зале балаган, напечатаны на пишущей машинке афиши, играл граммофон вместо оркестра и т. д. Пьеса, придуманная самой Софьей Андреевной, называлась "Пропавшая девочка". Софья Андреевна, скрывшись за кулисами, передвигала куклы и сама говорила за них. За некоторых "мужчин" говорил отец Танечки М. С. Сухотин.

Лев Николаевич хотел покинуть зал, как только завели перед началом граммофон, но остался посмотреть, как чинно входили под торжественный оркестровый марш ребятишки-зрители и усаживались перед крохотной сценой. Подняли занавес.

Представление началось: "Папенька" с "маменькой" внушали своей "дочке Лидочке", чтобы она не ходила в лес, где ее может обидеть "разбойник". Лев Николаевич подошел очень близко к сцене и, щурясь по близорукости, вглядывался в фигуры действующих лиц. Потом повернулся и ушел к себе. Но тотчас вернулся с большой коробкой в руках. Сел поодаль, у стола, и, не торопясь, раскрыл коробку и достал из нее огромный морской бинокль, который и направил на сцену.

Через минуту я оглянулся на него. Лев Николаевич хлопал руками по коленам, заливаясь смехом.

Он просидел так минут десять и опять ушел, унося с собой бинокль.

Софья Андреевна сильно устала от спектакля и, когда пили чай, прилегла в зале на кушетку.

- Ну, теперь я начинаю уважать Комиссаржевскую^*, - произнес, указывая на жену, Лев Николаевич. (Как раз праздновался юбилей Комиссаржевской, и об артистке много писалось в газетах).

^* (Комиссаржевская Вера Федоровна (1864-1910), выдающаяся драматическая актриса.)

Все сидевшие за чаем засмеялись и заговорили о спектакле. Вспомнили, что действующие лица перепрыгивали через стены, чтобы попасть на сцену (иначе устроить нельзя было, потому что все они были прикреплены проволокой за голову).

- Да, вот в Художественном театре все держится на обстановке, - шутя заметил Лев Николаевич, - а здесь пьеса была такая содержательная, что действующие лица через стены прыгали, и все-таки все внимательно следили за пьесой, и это не мешало впечатлению.

Еще бы! Живая детская фантазия восполняла все недостатки постановки!..

Вспоминая о том, как он в сентябре 1910 года гостил у дочери Татьяны Львовны в имении Кочеты, за Орлом, Лев Николаевич однажды, на верховой прогулке, сказал мне:

- У Тани хотел прочитать Робинзона^*, а она как раз купила Робинзона в Орле и привезла для Танечки.

^* (Речь идет о книге Даниэля Дефо "Робинзон Крузо" (1719).)

Этот интерес к детской книге тоже характерен для Толстого.

О Робинзоне Лев Николаевич вспомнил через месяц, в связи с приездом в Ясную Поляну писателя И. Ф. Наживина^*. Тот, на вопрос Толстого о том, чем он занят, ответил, что в последнее время работал над рассказами для детей.

^* (Наживин Иван Федорович (1874-1940) - писатель и публицист, последователь учения Толстого. Впоследствии - белоэмигрант.)

- Я к детской литературе предъявляю огромные требования, - сказал Толстой. - Ах, как это трудно! Здесь так легко впасть в сентиментальность. Робинзон - вот образцовая книга.

- Разве? - спросил Наживин.

- Да как же! - отвечал Лев Николаевич. - Главное, мысль глубокая: показывается, что может сделать голый человек, выброшенный на остров, что ему нужно... Невольно является мысль, что для тебя все в жизни делается другими. Это не я, кажется, еще Руссо^* говорил, что Робинзон - образцовая книга.

^* (Жан Жак Руссо (1712-1778), французский философ.)

Лев Николаевич любил маленькие технические изобретения: авторучку, электрический фонарик, чинилки для карандашей и т. п. Друг семьи Толстых - Софья Александровна Стахович подарила ему электрический карандаш с батарейкой и крошечной электрической лампочкой, освещавшей маленький кружок на бумаге, что давало возможность писать в темноте, потому что освещенный кружок передвигался вместе с писаньем.

Лев Николаевич решил обязательно показать действие карандаша детям и однажды, подымаясь из-за стола после обеда, торжественно провозгласил:

- Ну, кто не видал действие электрического карандаша? Пожалуйте!

И он отправился в свою неосвещенную темную спальню. Внучата - Соня^*, Ильюша^**, Танечка - последовали за ним. К ним примкнуло несколько человек взрослых, в том числе и автор этих воспоминаний.

^* (Толстая Софья Андреевна (1900-1957) - внучка Л. Н. Толстого, в замужестве - Есенина. Впоследствии - директор Гос. Музея Л. Н. Толстого.)

^** (Толстой Илья Андреевич (1903-1965) - последние годы проживал в США.)

В спальне все окружили Толстого. Он шуршал бумагой, что-то предпринимал в темноте, но... никаких видимых результатов за этими действиями не последовало.

- Что такое? - послышался голос Льва Николаевича.

Карандаш не действовал. Открыли дверь в освещенную комнату, стали чинить карандаш - нет, ничего не выходило! Маленький механизм испортился.

Лев Николаевич был очень огорчен.

- За детей обидно! - говорил он недовольным голосом.

Конечно, и дети были огорчены, что карандаш не писал. И "старенький", и "маленький" лишились невинного удовольствия.

Десятилетняя Соня и семилетний Ильюша зимой 1910 года гостили в Ясной Поляне почти так же долго, как и Танечка Сухотина. Это были те Соня и Ильюша, которые изображены на известной фотографии В. Г. Черткова сидящими на скамье вместе с дедушкой и с веселыми улыбками слушающими его сказку об огурце.

- Шел мальчик и нашел огурчик... вот такой...

Лев Николаевич показывает, подняв указательные пальцы обеих рук, какой величины был огурчик.

- Он его - хам! - и съел! - добавляет дедушка.

Мальчик идет дальше и все встречает огурчики, огурцы и, наконец, огуречища. Он их все жевал и глотал. С последним, самым большим, едва-едва справился.

И Толстой показывал, как мальчик уничтожал огурцы. Дети бывали обычно в полном восторге от этой незамысловатой сказки, дополняемой актерским умением восьмидесятилетнего дедушки.

Помню, как я впервые привез от В. Г. Черткова в Ясную Поляну эту фотографию. Толстой смотрел на нее с удовольствием.

- Прелестно, прелестно, - говорил он. - И как это он... захватил! Что это я рассказывал детям? Забыл...

Из внучат писателя посещали Ясную Поляну в 1910 году еще десятилетний Сережа^*, сын Сергея Львовича, довольно робкий и любезный мальчик в чистенькой матросской рубашке. Робость Сережи изчезала только тогда, когда он в яснополянском зале принимался играть с кем-нибудь в волан (подобие комнатного тенниса). Тогда Сережа оживлялся, весело смеялся, высоко подпрыгивал и, вообще, старался употребить все усилия, чтобы выиграть партию. А надо сказать, что Лев Николаевич, сам, даже будучи стариком, очень легко заражался "азартом", наблюдая какую-нибудь игру или какой-нибудь вид спорта.

^* (Толстой Сергей Сергеевич (1897-1974).)

Любуясь игравшим в волан Сережей, он заметил однажды:

- Поглядите, насколько у мальчика запас сил превосходит такой же запас у взрослого. Чтобы один раз ударить, он должен несколько раз подпрыгнуть - и не знает никакой усталости! Взрослый так не мог бы...

При мне Лев Николаевич, в свои 82 года, играл в городки с Алешей Сидорковым, тоже десяти-одиннадцатилетним мальчиком, сыном старого яснополянского слуги Ильи Васильевича Сидоркова. Есть фотография, изображающая "удар" Толстого. Конечно, играть долго и "серьезно" он уже не мог: так только, "попробовал силы".

Сердечно относился Лев Николаевич к крестьянским детям. Когда я, в начале 1910 года, проживал во флигеле при доме Чертковых в Телятинках, Лев Николаевич, проделывая ежедневную прогулку верхом после завтрака, однажды навестил меня. В комнате, смежной с моей, он неожидано напал на школу: сестра управителя хутора Маша Кузевич собрала и обучала до двадцати телятинских детишек, мальчиков и девочек.

- Вот, Лев Николаевич, народу-то у нас сколько, - заметил я.

- Хоро-оший народ! - убежденно воскликнул Толстой и, наклонившись к одной из сидевших за столом девочек, произнес: - А ну-ка, покажи, какая у тебя книжка!

И, взявши книжку, начал перелистывать ее. Книжка была обычная детская, на толстой бумаге, напечатанная крупным шрифтом, с картинками, грязная и замазанная.

- А ну, прочитай что-нибудь! Я хочу посмотреть, как они успевают...

- Да эта девочка не умеет еще, она недавно учится, почти ничего не знает, - заговорила было, всполошившись, "учительница".

- Нет, нет, пусть она что-нибудь прочитает! - запротестовал Лев Николаевич: должно быть, в нем тоже проснулся старый, опытный учитель.

Девочка прочитала.

- О-б-р-а-д-о-в-а-л-а-с-ь...

- Очень хорошо! - сказал Лев Николаевич и перешел к другой.

- А ну-ка, ты прочти!

Другая девочка прочитала несколько слов уже значительно бойчее.

- Очень хорошо! Прекрасно! А эта уже понимать может.

Маша, обыкновенная, но только грамотная, крестьянская девушка, была, конечно, польщена положительной оценкой Толстым успехов ее учениц, хотя, волнуясь, долго еще оправдывалась, доказывая, что Лев Николаевич случайно напал на самых маленьких и еще ничего почти не знавших девочек. Ей, наверное, неясно было, что глашатай нового, гуманного направления в школьном деле отлично умел и по успехам самых маленьких учениц судить об успехе ее начинания.

В другой раз, в Кочетах, имении Татьяны Львовны, где гостил Толстой, я выдавал деревенским ребятам книжки для чтения.

Лев Николаевич вышел на крыльцо и увидал детей. А между тем один из мальчиков, маленький, с большими глазами, ноги босые, черные от грязи, как раз перед этим отлично передал содержание прочитанного им рассказа Толстого "Большая медведица". Я указал на него Льву Николаевичу.

- Как тебя зовут? - спросил он у мальчика.

- Василий.

- А величают?

- Яковлевич.

- Значит, так и будем тебя величать: Василий Яковлевич!

Он взглянул мальцу на босые ноги и улыбнулся.

- А сапоги у тебя хорошие!.. Знаешь, чем хорошие? Наши сапоги износятся, а у твоих, чем дольше носить, подошва все толще, грубее становится...

Ребята засмеялись.

Почему, однако, Лев Николаевич заговорил о сапогах? Дело в том, что утром в тот день посетили Толстого местный школьный учитель с товарищем. Было грязно.

- Я и говорю, - рассказывал Толстой: - а вы по-старинному: разуйтесь да босиком! Или стыдно? И вот тот, не учитель, младший говорит: "Нет, ничего, я бы пробежал". А учитель говорит: "Раньше я бы пробежал, а теперь, правда, как-то стыдно..." Характерно для обоих!..

Лев Николаевич, кажется, отдавал предпочтение не знающим "ложного стыда" детям перед "испорченными" культурой сельским учителем и его знакомым.

Иной раз бывший владелец Ясной Поляны захватывал деревенских ребятишек при "потравах" (по большей части, довольно невинных) в яснополянском лесу.

Помню, как однажды, во время верховой прогулки, в которой я сопровождал Льва Николаевича, к нему обратился мальчик-пастушок крестьянского скота:

- Ваше сиятельство, дозвольте на вашем лугу скот пасти?

Просьба немного запоздала, потому что скот уже пасся на "барском" лугу.

Может быть, парнишка и ожидал нагоняя, но Толстой, со словами "этот луг не мой", равнодушно проехал мимо. Конечно, он предпочитал в душе, чтобы лугом воспользовались малоземельные крестьяне, а не богатая графиня, его жена, являвшаяся с 1895 года (после смерти сына Ванички)^* собственницей имения.

^* (Иван Львович Толстой (Ванечка, 1888-1895) - младший сын Толстого. Его смерть в семилетнем возрасте была пережита Толстым очень тяжело.)

В другой раз, тоже при верховой прогулке, нагнали мы в лесу около деревни Бабурино деревенского мальчишку лет восьми, тащившего огромный, больше себя, мешок с сухими листьями из казенной "Засеки", - вероятно, для удобрения или для подстилки скоту. Увидев выехавшего на пригорок Льва Николаевича, мальчишка испугался, побежал, рассыпал листья, упав вместе с мешком, но опять подобрал и потащил тяжелый мешок. А шедшие мимо бабы пугали его:

- Попался, вот так попался! Хорошенько, барин, его!

- Не бойся, ничего я тебе не сделаю! - крикнул мальчишке Лев Николаевич.

А мальчик, напуганный появлением двух всадников, успел, между тем, прийти в себя, остановился, оперся грудью на мешок с листом и уже так хохотал, неизвестно чему, но, видимо, от острого нервного возбуждения, вызванного внезапной сменой чувств страха и счастья, что его не преследуют, так хохотал, что невольно заставил радоваться за себя...

Если кто-нибудь, даже словом, даже ненароком и заочно, пытался обидеть ребенка "из народа", Толстой вступался за него.

Однажды в Ясной Поляне говорили о посетившем Толстого "довольно милом" молодом человеке, приказчике магазина, приветливо встреченном Толстым. Участвовавшая в разговоре Татьяна Львовна вспомнила, что у крыльца утром стоял еще какой-то мальчик, с "таким нехорошим лицом".

- Хуже твоего? - спросил Лев Николаевич.

- Хуже! - смеясь, ответила Татьяна Львовна.

А нужно сказать, что у Толстого была привычка, когда кто-нибудь из домашних называл другого глупым, нехорошим, всегда спрашивать у называющего: "глупее тебя?", "хуже тебя?" - и этим обычно смущать его. Так он спросил и теперь.

- У него не то, чтобы некрасивое лицо, - продолжала Татьяна Львовна о мальчике, - а прямо нехорошее, как бывает у мальчика, который пьет, курит...

- Недоедает, - добавил Лев Николаевич.

И Татьяне Львовне уже нечего было возразить.

"Не трогай обездоленного мальчика! - как бы хотел сказать Толстой дочери: - не больше ли виноваты мы с тобой, что мальчик так жалок, невоспитан, заброшен, голоден?"

Лев Николаевич знал бедность деревенских ребят и почти полное отсутствие у них каких бы то ни было игрушек, развлечений и потому, в свои 82 года, старался их порадовать хоть пустячком.

Однажды он передал мне для ответа полученные с утренней почтой и просмотренные им письма. Одна открытка с цветной картинкой осталась на столе.

- А это? - спросил я и хотел было взять ее.

- Нет, эту оставьте! - возразил Лев Николаевич. - Я раздаю их ребятам на деревне.

Он открыл бумажник и положил туда открытку, причем мне невольно бросилось в глаза, что в бумажнике лежало еще несколько открыток с картинками.

Такой пустяк! А как он трогал! Лев Николаевич знал, что для деревенского парнишки или девчурки такая картинка - редкость и что она, наверное, позабавит их. И вот он, никому не говоря (никогда и ни от кого в доме я не слыхал об этой его привычке), собирает адресованные к нему письма с картинками и раздает их ребятам.

В феврале 1910 года Ясную Поляну посетил норвежский журналист М. Левин, сотрудник газеты "Morgenblatt". Он много рассказывал Льву Николаевичу о "счастливой" жизни в Норвегии, о гуманности норвежского законодательства и т. д. Толстой даже как будто поддался впечатлению от его рассказов.

- У вас в Норвегии прямо рай! - заявил он. - Право, я поеду к вам.

Но вот Левин упомянул о том, что в Норвегии нет нищенства, которое запрещено законом.

- Ну, это меня уж не так прельщает, - возразил Лев Николаевич. - У вас, как вы говорили мне, совсем не наблюдается в народе религиозного движения, все держится на законах, значит - на городовом, как на последней инстанции насилия. А от городового, я думаю, не может быть ничего хорошего. Нет, не поеду в Норвегию!

Левин согласился, что все держится на городовом, как на последней инстанции насилия, но, увлекаясь своей ролью норвежского патриота, стал отстаивать норвежских городовых, как вежливый и прекрасный народ.

- Посмотрите, - говорил он, - в каких отношениях городовые с детьми! Дети не только не боятся городовых, но очень любят их. Если, например, городовой встретит заблудившегося ребенка, он купит ему конфет, развлечет его. Я сам видал, как городовой вел одного мальчугана в участок, а тот прыгал за ним на одной ноге.

Ну, тут норвежец, конечно, "убедил" Льва Николаевича: раз детям, столь дорогим ему, так весело в Норвегии, значит, там, действительно, "хорошо".

И Толстой воскликнул:

- Нет, поеду к вам!

Правда, потом, узнавши, что преступления против собственности преследуются в северной стране тюрьмой, Толстой заявил, что "нет, нет, не поедет" в Норвегию.

До сих пор я рассказывал преимущественно об отношении Льва Николаевича к самым маленьким, пяти-, десятилетним детям. Но на особой примете были у него и старшие, скажем, тринадцати-, четырнадцатилетние дети.

- С детьми стоит поработать, - говорил Толстой. - Я не столько говорю о маленьких, но вот так, начиная с четырнадцатилетнего возраста. Среди них из ста бывает двое таких, над которыми можно поработать, из которых что-нибудь выйдет.

Что тут разумел писатель под словом "поработать"? Конечно, содействовать пробуждению совести, пробуждению духовной жизни, отзывчивости на общественные требования, установлению идеалов и правил жизни.

В 1910 году Толстой часто видел детей своего друга, переводчика сочинений Генри Джорджа, С. Д. Николаева^* - очень способных мальчиков тринадцатилетнего Рому и одиннадцатилетнего Валю^**. Последний, между прочим, забавлял его фокусами на спичках. Толстой радовался, что дети воспитаны вегетарианцами и что отец сам занимается их обучением, не доверяя правительственной школе.

^* (Николаев Сергей Дмитриевич (1861-1920) -литератор, публицист. По предложению Толстого перевел и издал в России сочинения американского экономиста и социолога Генри Джорджа. О С. Д. Николаеве см. в этой книге отдельный очерк.)

^** (Николаевы: Роман Сергеевич (р. 1897) и Валентин Сергеевич (р. 1899). В 1907 году Толстой занимался с ними по составленной им самим программе.)

- Помогай вам бог удержаться, - говорил он Николаеву, - и не отдавать детей ни в какие школы. Вот вы говорите, что соединяете в своем представлении школы, лечебницы, тюрьмы... Прибавьте сюда еще литературу, философию, - все это ни к чему! Я читал сегодня книгу Мюллера "Шесть систем индийской философии". В них столько чепухи, и он серьезно во всей этой чепухе разбирается.

И в то же время Лев Николаевич сам с увлечением объяснял Роме и Вале древнее браминское доказательство теоремы Пифагора, указывая при этом на самостоятельную работу человеческой мысли в разное время у разных народов.

Так же внимательно относился он к пятнадцатилетнему Леве Сергеенко, сыну писателя П. А. Сергеенко^*. Лева был исключительно способным, но излишне порывистым и довольно неустойчивым в своем поведении мальчиком.

^* (Сергеенко Петр Алексеевич (1854-1930) - близкий знакомый Толстого и биограф писателя, автор книги "Как живет и работает Л. Н. Толстой".)

В апреле 1910 года он имел беседу с Львом Николаевичем наедине, главное о том, кем ему быть.

Этот же вопрос обсуждался за вечерним чаем в Ясной Поляне в отсутствии Левы, проживавшего тогда в Телятинках, у Чертковых.

- Как он поживает? Ковыряется в земле? - спросил Лев Николаевич у меня.

- Да.

И тут заговорили об этом мальчике. Родители собирались отправить его в дальний сибирский город, к родственникам, и там отдать в гимназию, а Леве хотелось остаться в Телятинках, приучаться к хозяйству, самостоятельно учиться и ни в какую школу не поступать.

Софья Андреевна и Татьяна Львовна говорили, что теперь-де ему есть чем жить, но что будет потом? Чем оп будет заниматься? Я возразил им, утверждая, что человек всегда найдет себе работу, в крайнем случае какую бы то ни было, - стоит лишь сократить свои потребности.

Лев Николаевич слушал и, кивая головой, говорил:

- Да, конечно, конечно, как же не найти!

И он рассказал об общежитии для старых литераторов, их жен и детей, устраиваемом в пушкинском сельце Михайловском, в глуши, за несколько верст от железной Дороги. Туда нужен заведующий, наверное, интеллигентный человек, говорил Лев Николаевич. И вот кто-то из устроителей приюта сказал Толстому (не знаю, где они встретились), что на это место пойдет разве тот, кому больше некуда идти.

- Таким образом, - заключил Толстой, - вот уже одно место и есть для того, "кому некуда идти". Но, кроме того, Лева Сергеенко приучается к физическому труду!..

Надо сказать, что молодого Сергеенко ожидал в жизни более интересный и ответственный жребий: через десять-двенадцать лет он стал артистом Вахтанговского театра в Москве, где он выступал под именем Русланова.

Помню о милой встрече Льва Толстого с пятнадцатилетним мальчиком-туляком - Сухининым, сыном врача и впоследствии тоже выдающимся врачом.

Как-то на верховой прогулке со Львом Николаевичем нас застал сильный дождь. Было это в шести верстах от дома, около деревеньки Овсянниково. Мы проезжали через запущенную усадьбу помещицы Красноглазовой и тут спрятались под крышу какого-то сарая. Вдруг видим: из недалекой старой избы-дачи бежит к сараю рослый, румяный мальчик-гимназист.

Подбегает, здоровается и приглашает:

- Лев Николаевич, пожалуйте к нам!

Глаза сияют. На лице самая приветливая улыбка.

После минуты колебания Лев Николаевич слез с лошади, и под дождем мы пошли на дачу к гимназисту. Оказалось, что тут проживает семья врача Сухинина, бывавшего в Ясной Поляне у Толстых. Дома были только жена врача и трое детей. Она была счастлива и всячески старалась оказать какую-нибудь любезность Льву Николаевичу.

Сам доктор лежал больной в городе. С ним - несчастье; его старший сын Гриша, тот самый бойкий гимназист с славными, чистыми глазами, который пригласил нас в дом, на охоте по неосторожности выстрелил отцу в ногу из дробовика.

Толстой был противником охоты, как "злой забавы".

- Брось ты эту забаву! - сказал он, обращаясь к мальчику. - Нехорошее дело! Нельзя убивать! Все живое хочет жить... Вы извините, - обратился Лев Николаевич к матери, - что я ему это говорю. Мне совестно говорить это потому, что я сам до пятидесяти лет охотился - на зайцев, на медведей. Вот это у меня след от медведя. - Лев Николаевич указал на рубец на правой стороне лба. - Теперь не могу вспомнить об этом без чувства стыда и мучительного раскаяния.

Думаю, что слова эти были полезны для мальчика^*.

^* (Эта встреча произошла 7 августа 1910 г., когда Толстой проводил гостившего у него В. Г. Короленко. В дневнике Толстого за этот день записано: "...Ездил верхом. Измок. Сушился у Сухининых" (т. 58, с. 90). Сухинин Леонид Григорьевич - тульский врач, лечивший Толстых.)

Пережидая дождь, Лев Николаевич шутил с меньшими детьми и ласкал их так, как будто это были его собственные внучата. Самому маленькому из детей нарисовал на клочке бумаги лошадку. Где-то теперь этот рисунок?

Ставлю этот вопрос потому, что у целого ряда лиц видел впоследствии петушков из бумаги, которых Толстой тоже имел обыкновение складывать для малышей. Такой петушок хранится и заинвентаризован под четырехзначной цифрой в музее-усадьбе Ясная Поляна. Толстовский петушок фигурирует также в подробном каталоге музея Пушкинского дома (Институт русской литературы) Академии наук СССР. Все это - отражение любви Толстого к детям и общения с ними.

Вечером 1 мая 1910 года навестила Льва Николаевича большая группа, человек в пятнадцать - двадцать, учеников старших классов Тульского реального училища, совершенно самостоятельно, без всякого руководителя, совершавших поездку в Ясную Поляну. Лев Николаевич принял их в нижнем этаже дома, в так называемой "комнате с бюстом", бывшей когда-то его кабинетом (тут, между прочим, была в 70-х годах написана целиком "Анна Каренина"). Он находился в тот вечер в каком-то особо благодушном настроении, мило поговорил с ребятами, показал им Пифагорову теорему "по-брамински" и всем раздал на память свои книжки. Реалисты, которых я проводил до выхода из усадьбы, ушли в очень приподнятом настроении.

Толстой вспомнил о них через неделю, когда, выглянув случайно из окна, увидел деревенского мальчика, пришедшего за книжками. Я сказал Льву Николаевичу, что даю теперь этому мальчику и его товарищам сборник "На каждый день"^* и другие серьезные книжки, потому что все детские они уже перечитали; когда же я говорил ребятам, что такие книжки, как "На каждый день", будут им непонятны, они возражали: "Ну, что ж, прочитаем в другой, в третий раз".

^* ("На каждый день" - сборник изречений разных авторов, в том числе и Л. Н. Толстого, на моральные темы. Составлен Толстым в 1907-1910 гг. В полном виде опубликован в 1932 г, в Полн. собр, соч. Л. Н. Толстого, тт. 43-44.)

Лев Николаевич усмехнулся удивленно-радостно:

- Только это и утешает, - произнес он, - что, как это было с реалистами, которые - двадцать человек - приходили ко мне, кто-нибудь из них да окажется понимающим. Я их и видел по глазам, человека два, у которых есть эти "пищеварительные органы" и которые переварят.

Не знаю, те ли это были реалисты, которых Лев Николаевич отличал по глазам, но только лет через сорок - сорок пять объявились в Ясной Поляне - не вместе, а порознь - двое из тех реалистов, которые беседовали с Л. Н. Толстым 1 мая 1910 года. Один из них оказался доцентом Торфяного института в Москве В. Н. Ивановым, другой - жителем Тулы А. Г. Хромушкиным. Оба с благоговением вспоминали о встрече с Л. Н. Толстым в 1910 году. А. Г. Хромушкин написал интересные и трогательные воспоминания о встрече с Л. Н. Толстым. Воспоминания эти, к сожалению, остаются до сих пор неопубликованными.

Лев Николаевич любил повторять, что если бы ему дали выбирать: населить землю такими прекрасными людьми, каких только можно себе вообразить, но только, чтобы детей не было, или же самыми обыкновенными людьми, но с постоянно прибывающими в мир детьми, то он бы выбрал последнее. Толстой верил, что дети, выросши, продолжат работу взрослых и добьются еще большего, еще лучшего, всеобщего счастья на земле.

1959 г.