День Льва Николаевича

(Впервые напечатано в "Толстовском ежегоднике" Общества Толстовского музея, СПб., 1913.)

1

Лев Николаевич просыпался рано, часов в 7-7¹/₂ утра, и часов в 8-8¹/₂ уже выходил из дома на свою обычную утреннюю прогулку, с желтой складной тростью-стулом в руках.

Прогулка Льва Николаевича, которую он совершал один и которую называл своей молитвой, продолжалась от одного до полутора часов. Это была "утренняя зарядка", в течение которой Толстой подготовлялся к работе и ко всем событиям наступающего дня.

Лев Николаевич шел по усадьбе, выходил за пределы парка и гулял в поле, в лесу. С крестьянами и прохожими, встречавшимися на пути, он порой вступал в разговоры, которые и передавал после, за завтраком или за вечерним чаем, домашним и гостям. Отличаясь общительностью, он не упускал случая побеседовать с новым человеком.

Ко времени возвращения Льва Николаевича с прогулки его уже поджидал кто-нибудь у крыльца дома: или нищие и безработные - прохожие, чтобы попросить милостыню или "книжечек почитать", или крестьяне-погорельцы из окрестных деревень за денежной помощью, или тяжущиеся мужики и бабы за юридическим советом, или разного рода городские люди из Тулы, из Москвы, с подобными же целями, или же, наконец, люди, жаждущие поговорить с ним о вопросах нематериальных, духовных.

Лев Николаевич бывал рад желавшим побеседовать с ним, особенно, если встречал не легкомыслие и пустое любопытство, а истинную душевную пытливость и серьезную внутреннюю потребность обменяться мыслями или получить совет по тому или другому вопросу, выдвинутому жизнью.

Иногда, вернувшись с прогулки, Лев Николаевич тотчас снова предлагал такому посетителю пройтись с ним по парку и там со вниманием выслушивал гостя и высказывался сам. Прохожих расспрашивал о прошлой жизни, уговаривал не пить, не курить; охотно давал народные книжки; крестьян удерживал от бессмысленных тяжб; всем вообще старался напоминать о высших интересах жизни.

Обаятельный в личном общении, необыкновенно искренний, чуткий и проницательный, Лев Николаевич успокоил таким образом, утешил и осветил надеждой на возможность лучшей жизни, вероятно, не одну смятенную душу.

Приходившие за материальной помощью очень удручали Льва Николаевича. Он, действительно, не мог помогать им деньгами и старался объяснить это, а они все-таки кланялись, восклицали "ваше сиятельство!" и просили, молили помочь.

Как-то одна просительница расстроила его чуть не до слез: рыдала и требовала предоставить ей какое-нибудь место.

- Хочу перед смертью быть со всеми в добрых отношениях, - говорил Лев Николаевич с волнением, - а мои отказы в материальной помощи их раздражают и вызывают недоброе чувство!

С 1892 года Толстой отказался от владения домом и яснополянским имением, как и другими своими имениями (самарским, чернским), а также домом в Москве. Все это имущество разделено было между его женой и детьми - шестью сыновьями и тремя дочерьми^* - так, как это произведено было бы по закону в том случае, если бы он умер. От авторских прав на сочинения, написанные после 1881 года, т. е. после того как у него сложилось новое мировоззрение, Толстой отказался путем заявления об этом в газетах^**. Права на сочинения первой половины его литературной деятельности оставались за семьей.

^* (Имеются в виду сыновья - Сергей, Илья, Лев, Андрей, Михаил, Иван и дочери - Татьяна, Мария, Александра.)

^** (Заявление Толстого было опубликовано в газетах "Русские Ведомости" и "Новое время" от 19 сентября 1891 г. Оно гласило: "Предоставляю всем желающим право безвозмездно издавать в России и за границей, по-русски и в переводах, а равно и ставить на сценах все те из моих сочинений, которые были написаны мною с 1881 года и напечатаны в XII томе моих полных сочинений издания 1886 года, и в XIII томе, изданном в нынешнем 1891 году, равно и все мои неизданные в России и могущие вновь появиться после нынешнего дня сочинения. Лев Толстой. 16 сентября 1891 г." (См.: Толстой Л. Н., т. 66, с. 47).)

В личном распоряжении Льва Николаевича имелись только деньги, получавшиеся за представление его пьес в императорских театрах^*. Это - единственные "авторские", которыми он считал возможным пользоваться, потому что иначе, как ему сказали, их употребили бы на усиление балета. Общая сумма этих денег достигала двух-трех тысяч рублей в год. Лев Николаевич раздавал их все прохожим-безработным - по 5, 10, 20 копеек, и крестьянам-погорельцам ближайших деревень - по рублю или по два на дом, да еще рассылал понемногу заключенным в тюрьму единомышленникам.

^* (В императорских драматических театрах - в Петербурге и Москве - ставились пьесы Толстого "Власть тьмы" и "Плоды просвещения".)

Иногда Толстой давал нуждающимся рекомендательные письма к своим знакомым с просьбой устроить, помочь. В Туле у него был знакомый адвокат, Б. О. Гольденблат, специально осуществлявший юридическую помощь обращавшимся ко Льву Николаевичу за советом крестьян.

Конечно, Толстой понимал всю недостаточность своей помощи нуждающимся, понимал, что не частной благотворительностью можно помочь народной нужде и уврачевать язвы порочного социального строя, но если он, при всей незначительности своих средств, делал что-то, то только потому, что "нельзя было ничего не делать".

2

По возвращении Льва Николаевича в кабинет. Илья Васильевич Сидорков, старый слуга Толстых, прослуживший в доме восемнадцать лет, приносил на подносике кофе, кипяченое молоко, сухари и хлеб. В связи с этим "кофе" Лев Николаевич однажды написал своему новгородскому единомышленнику В. А. Молочникову^* в ответ на сообщение его о двух приговоренных в арестантские роты за отказы от военной службы молодых людях:

^* (Рабочий-слесарь Владимир Айфалович Молочников (1871-1936) был в 1908 г. арестован и осужден на год заключения в крепости за распространение недозволенных сочинений Толстого. В связи с этим Толстой написал статью "По поводу заключения В. А. Молочникова". См.: Толстой Л. Н., т. 37. О В. А. Молочникове см. в этой книге отдельный очерк.)

"Какая сила! И как радостно, все-таки радостно за них и стыдно за себя. Напишите, к кому писать о том, чтобы их перевели в [другую тюрьму]. От кого зависит? Одно остается, сидя за кофеем, который мне подают и готовят: писать, писать. Какая гадость! Как бы хотелось набраться этих святых вшей. И сколько таких вшивых учителей! И сколько сейчас готовится"^*.

^* (Письмо от 30 сентября 1910 г. Опубликовано в т. 82, с. 174-175.)

Лев Николаевич начинал рабочий день чтением 2-3 страниц, приходившихся на данное число месяцев, из составленного им и расположенного по дням года сборника мыслей "Круг чтения". Мысли выдающихся писателей и мыслителей всех народов производили на Толстого, по его собственному признанию, огромное, возвышающее впечатление.

Затем Толстой брал маленький серебряный ножичек для разрезывания бумаги, отцовский, и начинал вскрывать конверты полученных писем.

Лев Николаевич тотчас же отвечал на письма, как только их прочитывал. Правда, отвечал он не на все, некоторые оставлял совсем без ответа (причем так и отмечал на конверте "б. о."), на другие поручал ответить "помощнику" (секретарю).

Писем приходило много, от 10 до 20 в день и больше. Как и посетители, письма были разного рода. Также попадались письма с просьбами о денежной помощи, о высылке книг, по вопросам духовной жизни. Были письма-обличения, от священников, а еще чаще - от православных барынь, иногда с фамильными гербами на конверте и на листе, как, например, от княгини Кропоткиной, не раз писавший Льву Николаевичу. Поступало - и очень много - писем от единомышленников, из деревень, из тюрем, писем трогательных и любовных. Много получалось писем-исповедей от сомневающихся, от неудачников, от утомленных жизнью, от только что пробуждающихся к сознательной жизни молодых людей и девушек.

Кому мог, Лев Николаевич шел навстречу и помогал. Прибавлял он к письмам и книжки, особенно заботясь посылать их "побольше" (его выражение) в деревни и всякие глухие углы.

Закончив хлопоты с корреспонденцией, Толстой принимался за литературную работу.

Творческая продуктивность Льва Николаевича за последний год его жизни была очень велика. И это тем более поразительно, что писательская работа вообще давалась ему нелегко. Толстой подолгу и упорно работал над текстом своих произведений, внося в написанное все новые и новые поправки, дополнения и сокращения.

- Только тогда можно сдавать рукопись в печать, - говаривал он, - когда чувствуешь, что вложил в нее все, что было в твоих силах!

Известно, что, работая над тем или иным из своих художественных произведений, Толстой производил огромную подготовительную работу, изучая все относящиеся сюда материалы. Так, работая над "Войной и миром", он изучил всю русскую и французскую литературу по истории Наполеона и войны 1812-го года. Множество книг, относящихся к этой эпохе, хранится в яснополянской библиотеке: причем в целом ряде из них имеется масса собственноручных отметок Толстого. Так же подробно изучал Толстой историю и этнографию Кавказа, когда работал над повестью "Хаджи-Мурат".

О романе "Война и мир" говорили, что он был двенацать раз переписан женой Льва Николаевича Софьей Андреевной, в течение многих лет перебелявшей рукописи Толстого. Я спросил однажды у Софьи Андреевны, так ли это.

- Переписывать приходилось неровно, - ответила она, - смотря по тому, с какой степенью трудности давалось Льву Николаевичу то или другое место. Некоторые места я переписывала меньше, а другие и больше, чем двенадцать раз!

Предисловие к книге "Путь жизни", составлявшейся Львом Николаевичем при мне в 1910 году, переписывалось для него более ста раз, прежде чем был выработан его окончательный текст^*.

^* (См. историю составления этого предисловия и книги "Путь жизни" в Полн. собр. соч. Л. Н. Толстого, т. 45. Примечание В. Ф. Булгакова.)

По поводу многократного исправления им своих произведений сам Лев Николаевич замечал, что русскую пословицу "Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается" надо бы говорить наоборот: "Скоро дело делается, да не скоро сказка сказывается".

Разумеется, все усилия и искания Толстого отнюдь не являются свидетельством его творческой слабости, а только доказательством его высокого понимания роли писателя, задач искусства и исключительной требовательности к себе, как к автору.

Недаром Лев Николаевич в старости говорил, что "когда писатель пишет, то он должен каждый раз, как обмакивает перо в чернильницу, оставлять в чернильнице кусочек мяса"^*.

^* (Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. М., 1959, с. 157.)

Войдя утром, после прогулки, в кабинет, Толстой уже не показывался из него до 2-2¹/₂ часов дня. В это время старались его не беспокоить и без всякой нужды в кабинет не входить. По-видимому, Лев Николаевич иногда и отрывался от работы, чтобы отдохнуть, но ненадолго. Домашние знали его старую привычку: в минуту отдыха от напряженной умственной работы раскладывать на картах пасьянс. К пасьянсам прибегал Лев Николаевич и при физических недомоганиях (они в последний период жизни выражались у него преимущественно о0щей слабостью и временным упадком сил, скоро, впрочем, проходившим). Бывало, отворишь дверь в кабинет - Лев Николаевич в халате и шапочке сидит с колодой карт в руках за квадратным желтым столиком около полочки с портретами семейных и друзей, и на столике разложены правильными рядами карты.

Эта согбенная, исхудавшая в старости фигура великого писателя в темном халатике, дарившего свое внимание невинной дедовской забаве, как-то особенно трогала. Бесконечной скромностью веяло от нее!

Впрочем, удивительная личная скромность отличала Толстого во всех проявлениях его жизни, внешней и внутренней. Кажется, никакого греха он не боялся больше, чем греха самовозвеличения. Он постоянно останавливал Черткова и других друзей, когда они, по его мнению, грешили, "придавая несвойственное значение его личности". Никогда не переставал Лев Николаевич напоминать себе и другим о своих действительных (с его точки зрения) и мнимых недостатках.

В русском обществе о Толстом было свое определенное мнение, начало образованию которого положено было едва ли не И. С. Тургеневым в 1883 г. его знаменитым письмом к "великому писателю русской земли"^*.

^* (В предсмертном письме от 29 июня (11 июля) 1883 г. из Бужеваля (Франция) И. С. Тургенев призывал Толстого вернуться к художественной литературе, от которой он тогда отошел, занявшись религиозно-нравственными трактатами. Тургенев писал: "Милый и дорогой Лев Николаевич! Долго Вам не писал, ибо был и есъмъ, говоря прямо, на смертном одре. Выздороветь я не могу, - и думать об этом нечего. Пишу же я Вам, собственно, чтобы сказать Вам, как я был рад быть Вашим современником, и чтобы выразить Вам мою последнюю, искреннюю просьбу. Друг мой, вернитесь к литературной деятельности! Ведь этот дар Вам оттуда же, откуда все другое. Ах, как я был бы счастлив, если б мог подумать, что просьба моя так на Вас подействует!! Я же человек конченый, - доктора даже не знают, как назвать мой недуг, Nevralgie stomacale goutteuse. Ни ходить, ни есть, ни спать, - да что! Скучно даже повторять все это! Друг мой, великий писатель Русской земли - внемлите моей просьбе! Дайте мне знать, если Вы получите эту бумажку, и позвольте еще раз крепко, крепко обнять Вас, Вашу жену, всех Ваших, не могу больше, устал". (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 28-ми т. Письма, т. 13, с. 180).)

В 1901 г., т. е. за девять лет до кончины Л. Н. Толстого, о нем так писал в своем дневнике реакционный, но влиятельный и не глупый журналист А. С. Суворин:

"Два царя у нас: Николаи второй и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии"^*.

^* (Суворин А. С. Дневник. Изд. Л. Д. Френкель. М.-П., 1923, с. 263.)

Что же касается самого Толстого, то он, по-видимому, отнюдь не хотел считаться ни с мнением Тургеневых, ни с мнениями Сувориных, и в своем общении с людьми и в собственных суждениях о самом себе никогда не переходил границу крайней скромности, соединенной с какой-то особой застенчивостью.

Помню, как однажды, на верховой прогулке, в разговоре со мной о вражде и соперничестве между близкими, Лев Николаевич положил руку на грудь и тоном глубокого искреннего убеждения произнес:

- Вы, может быть, не поверите мне, но я это совершенно искренне говорю; уж я, кажется, должен быть удовлетворен славой, но я никак не могу понять, почему видят во мне что-то особенное, когда я положительно такой же человек, как и все, со всеми человеческими слабостями!

Грешный человек, я не мог не улыбнуться в душе этому нежеланию Толстого понять, как он выражался, свое "исключительное положение", и у меня даже сорвалось с губ:

- Сами виноваты, Лев Николаевич! Зачем так много написали?

- Вот, вот вот! - смеясь, подхватил Толстой. - Моя вина, я виноват! Так же виноват, как то, что я народил детей, и дети глупые и делают мне неприятности^*, и я виноват!

^* (Имеются в виду действия сыновей Толстого - Льва, Андрея, Ильи и Михаила, которые, не разделяя воззрений отца, противились его стремлению отказаться от прав собственности на свои сочинения.)

Ту же скромность, которую не следует однако, смешивать с отсутствием чувства собственного достоинства, в высшей степени свойственного Толстому, отмечали и другие его современники.

3

В час дня завтракали домашние. Часа в 2 или в 2¹/₂, вскоре по окончании общего завтрака, когда посуда оставалась еще не убранной со стола, выходил в столовую Лев Николаевич, словоохотливый, оживленный, с видом успевшего кое-что сделать и довольного этим человека.

Кто-нибудь звонил или бежал сказать, чтобы подавали Льву Николаевичу завтрак, и через несколько минут Илья Васильевич Сидорков приносил подогревшуюся к этому времени овсянку и маленький горшочек с простоквашей, - каждый день одно и то же. Лев Николаевич, разговаривая, ел овсянку, потом опрокидывал горшочек с простоквашей на тарелку и, топорща усы, принимался отправлять в рот ложки простокваши.

Затем он, в сопровождении кого-нибудь из домашних, ехал кататься верхом. Случалось не раз и мне сопровождать Льва Николаевича. Он очень любил верховую езду, считал ее лучшим и наиболее приятным способом передвижения. Разъезжая по далеким и близким окрестностям, он бесконечно наслаждался красотами яснополянских лесов и полей.

- Какая синева везде! - восклицал он, бывало, восторженно. - Сейчас все в самом расцвете: словно человек в 32-33 года. Пройдет немного времени, и уже все начнет вянуть. Я нынешней весной особенно любуюсь, не могу налюбоваться. Весна необыкновенная!..

И гостя той же весной в Кочетах, в имении своего зятя Сухотина (мужа Татьяны Львовны), так же восхищался природой:

- Как хорошо кругом! Как все это для меня как-то ново! А птиц сколько: горлинки, соловьи. Ах, как хорошо соловьи поют! А давеча высоко летят два коршуна... и орлы...

При этой отзывчивости к явлениям и жизни природы, Толстой только в крайних случаях принуждал себя отказаться от верховой прогулки после завтрака. Если шел дождь, Лев Николаевич надевал непромокаемое пальто, но все-таки ехал; если была гололедица, он ехал шагом, осторожно, но ехал; то же самое - во время легкого недомогания; он мог ехать тихо, мог поехать недалеко, но совсем отказаться от поездки ему было трудно. И замечательно, что когда потребовала этой жертвы его внутренняя жизнь, Лев Николаевич ее принес. Когда ему показалось, что его ежедневные выезды на сытой лошади, на глазах у бедняков-крестьян и голышей-босяков, могут дурно, раздражающе действовать на них, и почувствовал, что совесть его страдает от сознания неравенства положений его и этих бедняков, он велел расковать любимого Делира и пустить его в табун. Верховые поездки заменились пешеходными прогулками, но связь с природой не порвалась.

Тут хочется лишний раз подчеркнуть, что отличавшая Льва Николаевича и сближавшая его и по психологии, и по внешности, а когда-то и по труду с настоящим крестьянином, человеком земли, удивительная простота соединялась у него с великой, исключительной любовью к природе. Нетрудно проследить, что связь с природой и любовь к природе отражаются не только во всех произведениях Толстого, ранних и поздних, но также в его дневниках и письмах.

Эта связь с природой, столь характерная для оптимистического миросозерцания Толстого, имела огромное значение для его творчества. Недаром современные историки литературы утверждают, что в романах "Война и мир" и "Анна Каренина" Толстой "смотрел на мир глазами человека труда, тесно связанного с природой. Это именно и сообщало его произведениям самую трезвую правду, необычайную искренность, огромную силу обличительного пафоса и высокие нравственные идеалы"^*.

^* (Бычков С. П. Народно-героическая эпопея Л. Н. Толстого "Война и мир". М., 1949. с. 38. Примечание В. Ф. Булгакова.)

Обычно, вернувшись из верховой поездки, Толстой ложился на часок отдохнуть на своей постели, поверх связанного женой пестрого гарусного одеяла, подложив под ноги коврик, чтобы не запачкать одеяла.

В 6 часов в зале-столовой подавался обед - для всех - вегетарианский. Он состоял из четырех блюд и кофе.

За столом во время обеда служили двое слуг. Для Льва Николаевича это было источником постоянных угрызений совести. Наподобие "memento mori"^*, лакеи в нитяных белых перчатках за обедом каждодневно воскрешали в нем сознание несоответствия его жизни с задушевным стремлением его к равному, братскому общению со всеми людьми.

^* (Помни о смерти (лат.).)

Впрочем, такими же "memento mori" были для него крестьянская беднота вокруг, укоризненные письма друзей и недругов... Душа Льва Николаевича отзывалась на них глубоким страданием.

- Я вчера разговаривал с мужиком, - говорил однажды Лев Николаевич. - Он хочет иметь землю, сесть на нее и быть свободным человеком. Они вовсе не хотят работать на помещика, потому что все вокруг принадлежит не им. Оттого они и мало работают, и пьют... И не знаешь сам, что и говорить в таких случаях, потому что живешь сам в этих роскошных условиях. И не покидаешь их, опутанный всякими путами. Это очень мучительно переживать!..

Если находился партнер, Лев Николаевич садился после обеда сыграть партию в шахматы. Как и пасьянс, шахматы служили средством отдыха от напряженной умственной работы. В последний год жизни Льва Николаевича партнерами его чаще других бывали его зять М. С. Сухотин, долго гостивший в Ясной Поляне, и пианист А. Б. Гольденвейзер, часто, особенно летом, ее навещавший.

Однажды, уже после смерти Толстого, я услыхал от проф. Гольденвейзера, что он сыграл со Львом Николаевичем в общем около 700 партий в шахматы.

О М. С. Сухотине, человеке лет 60-ти, Лев Николаевич однажды выразился так:

- Мы с ним ровно играем. Но только он играет спокойно, а я вот, по молодости лет, все увлекаюсь!

И надо сказать, что несмотря на свою 80-летнюю "молодость", Лев Николаевич, по свидетельству всех его партнеров, действительно играл в шахматы очень страстно, горячо принимая все удачи и неудачи и сопровождая игру громкими восклицаниями: "ох!", "ах!" и т. д.

Я, впрочем, не упомянул еще об увлечении Льва Николаевича физкультурой. Физкультура была также одним из условий писательской работоспособности Толстого: средством отдыха от напряженных умственных занятий и средством приведения в равновесие его нервной системы.

Лев Николаевич охотно упражнялся до глубокой старости с гимнастическими гирями (гантелями), тяжелыми и легкими. Одна пара гантелей сохраняется до сих пор в его спальне в яснополянском доме. Другую, более тяжелую, он подарил одному, посетившему его в Ясной Поляне, молодому человеку. До 60 лет пользовался Толстой турникетом.

Сохранился рассказ одного крестьянина о том, как однажды он пришел к "барину" по делу. От крыльца посылают мужика к "гимнастике", стоящей до сих пор между большим домом и флигелем. Он подходит и видит: "барин", зацепившись коленями за палку, висит вниз головой с опустившимися книзу растрепанными волосами.

- Что тебе нужно! Говори, говори!

Мужичок начинает излагать свое дело, а "барин" все висит и слушает...

Редко, конечно, встречался мужичок с такими необыкновенными любителями физических упражнений!..

В прежние, но тоже не очень отдаленные годы Толстой по целым дням мог играть с молодежью в лаун-теннис. Он отлично ездил верхом, плавал, катался на коньках. Особенно любил прыгать через "кобылу".

Физкультура, несомненно, помогала Толстому сохранить здоровье, и он это сознавал. Уже стариком выучился он кататься на велосипеде и с увлечением отдавался этому новому роду спорта. Когда же родные стали доказывать ему, что это может быть вредным для его здоровья, он возразил, что знаменитый доктор Захарьин^* еще двадцать лет тому назад строго запретил ему все физические упражнения, предупредив, что это может плохо кончиться.

^* (Захарьин Григорий Антонович (1829-1897) - выдающийся русский врач-терапевт.)

- И для меня, - добавил Толстой, - было бы наверно уже давно плохо, если бы я послушался Захарьина и перестал давать своим мышцам работу, которая укрепляет меня, дает мне крепкий сон, бодрое настроение и которая сделала меня похожим на рабочую травяную лошадь: дайте ей только отдохнуть да накормите ее, - и она опять годна для работы!

Занимаясь и литературным, и общественным, и физическим трудом, Толстой вдохновлялся идеей служения народу. Он хорошо знал и любил трудовой народ и называл его "подлинным высшим светом", в отличие от петербургского, ложного "высшего света", умеющего только шаркать ногами по паркету и ничего полезного не производящего. Он мечтал, чтобы хоть некоторые из его произведений проникли в народную массу, в мир "подлинного высшего света". И с сожалением отмечал, - может быть, расходясь с действительным положением вещей, - как мало он создал таких произведений.

- Автор "Разбойника Чуркина" (распространенного бульварного романа) - более популярен, чем я, - говорил Толстой, - его читают миллионы!..

4

До вечернего чая Лев Николаевич снова занимался часа полтора-два в своем кабинете, но по большей части уже не писал, а либо готовил материалы для очередной работы, либо читал - на русском и иностранных языках: французском, английском, немецком. Его суждения о прочитанном бывали всегда совершенно независимы. Лев Николаевич скептически отзывался о некоторых выдающихся писателях (как, например, о Бернарде Шоу, Ибсене, Me горлинке), но ему исключительно нравились рассказы скромного беллетриста крестьянина-писателя С. Т. Семенова. Они посвящены были деревенскому быту и восхищали Толстого прекрасным народным языком. Иногда, за вечерним чаем, Лев Николаевич любил передать содержание какого-нибудь только что прочитанного или перечитанного им рассказа Семенова. И надо было видеть, как преображалось в устах Толстого скромное творение Семенова! Он кое-что добавлял в рассказе, кое о чем умалчивал и таким образом часто менял весь центр тяжести семеновского повествования, которое от этого только выгадывало, приобретая новую жизнь и художественную убедительность и превращаясь в первоклассное литературное произведение. Если бы все эти рассказы в свое время были записаны, мы имели бы новый том прекрасных рассказов Толстого, в которых от Семенова оставалось бы уже очень мало.

Весь остальной вечер Лев Николаевич отдавал беседе в домашнем кругу. Он был блестящим собеседником, и в его присутствии разговор не переставал быть оживленным, интересным и серьезным. Затрагивались разные темы: литература, вновь полученные интересные письма, свободно-религиозное движение, политические события, настроения в деревне, признаки надвигающейся революции.

В своих высказываниях Толстой всегда был нов, неожиданен и менее всего походил на глашатая заученных, прописных истин. Кстати, Лев Николаевич утверждал, что он говорит лучше, чем пишет, а думает (добавлял он) лучше, чем говорит. Но говорить Лев Николаевич любил только в небольшом, интимном обществе. В больших аудиториях, за двумя-тремя исключениями за всю свою жизнь, он не выступал.

Его политические суждения подчас казались парадоксальными, но их всегда отличали, во-первых, любовь к народу, и, во-вторых, сила, вытекавшая из глубокой внутренней убежденности.

На самодержавное правительство Толстой смотрел как на главное препятствие в удовлетворении народных нужд и требований. Он отлично сознавал классовый характер старой власти и относился к ней с величайшим недоверием и презрением.

Так же относился Толстой и к либеральной буржуазии. Он знал, что предлагаемые ею реформы не затронут ее собственного положения, ее привилегий. Когда на политическом горизонте появилась партия "кадетов", с ее вождем либералом Петрункевичем^*, Толстой говорил: "Если в церквах станут поминать вместо Николая II Петрункевича I, то народу от этого не станет легче".

^* (Кадеты - члены буржуазной конституционно-демократической партии, возникшей в России в 1908 г. и существовавшей до 1917 г. Выступая на словах против царизма, кадеты на деле сотрудничали с ним и выступали единым фронтом с черносотенцами против революции. Петрункевич Иван Ильич (1844-1928) - реакционный общественный деятель, один из руководителей кадетской партии.)

О Государственной думе^* Толстой говорил, что она приносит огромный вред, служа для отвода глаз народу. Но вместе с тем признавал, что речи крестьян в Думе содействовали пробуждению в народе сознания несправедливости своего положения.

^* (Государственная дума - ограниченное в правах подобие парламента, которое царское правительство было вынуждено создать в ходе буржуазно-демократической революции 1905-1907 гг. Существовала с 1906 по 1917 гг.)

Не признавая русской формы буржуазного парламентаризма, Толстой так же отрицательно относился и к западноевропейским его формам. Он даже считал особо вредным, что на западе деятельность буржуазных правительств "замаскирована", как он выражался, внешней свободой, и говорил, что люди западных народов "находятся в самом безнадежном состоянии рабства, - рабства рабов", не понимающих того, что они рабы, и иногда даже "гордящиеся своим положением рабов"^*.

^* (Толстой писал об этом в 1905 г. в статье "Об общественном движении в России". См.: Толстой Л. Н., т. 36.)

Ненавидя старый мир, Толстой, по существу, не давал никаких средств и не указывал никаких рациональных путей для борьбы с ним. Революцию он отрицал. Поэтому В. И. Ленин, признавая огромные заслуги Толстого и на художественном поприще, и на поприще критической мысли, считал его учение о непротивлении злу насилием реакционным. Но надо сказать, что хотя Толстой и не пошел за революцией, он все же понимал ее историческую необходимость и неизбежность.

В беседе с одним из посетителей в 1907 году Толстой прямо заявил, что революция является "вероятно, нужной ступенью в движении людей к лучшему"^*. И на вопрос, смотрит ли он на пролитую в революции кровь как на нечто временное, переходное, ответил:

^* (См.: Измайлов А. Литературный Олимп. М., 1911, с. 49.)

- Конечно, это было нужно человечеству как урок. То, что сейчас происходит, есть, именно, неизбежный результат той недолжной жизни, какую мы вели. Нужно было, чтобы мы увидели, к чему должна привести та гниль, где мы построились. Так, собаку, которая напакостила, надо ткнуть мордой в дерьмо, чтобы ее отвадить^*.

^* (См.: Измайлов А. Литературный Олимп. М., 1911, с. 49.)

В сентябре 1910 года разразилась революция в Португалии. Я рассказал Льву Николаевичу, что, по сообщениям газет, португальский король Мануэль, бежав из дворца, два часа просидел в погребе. По этому поводу Толстой заметил:

- В современных государствах неизбежны революции. Это как пожар, свет все разгорается... Придет время, и все они, эти короли, насидятся по подвалам!

Иногда серьезный разговор за вечерним чаем сменялся веселыми шутками и смехом, музыкой или даже... граммофоном.

Вообще Лев Николаевич недолюбливал граммофон. Но и у него были любимые пластинки. Он, например, не мог равнодушно слушать гопак на балалайке в исполнении знаменитого в свое время балалаечника Трояновского^*.

^* (Трояновский Борис Сергеевич (1883-1951) - русский музыкант и композитор. Возглавлял оркестр народных инструментов.)

- Плясать хочется! - воскликнул он однажды, слушая гопак. При этом, сидя за шахматным столиком и не переставая следить за ходом игры, принялся так сильно пристукивать ногами и прихлопывать в ладоши, что шум пошел по залу.

"Я не встречал в своей жизни никого, кто бы так сильно чувствовал музыку, как мой отец", - говорил старший сын писателя Сергей Львович, сам талантливый музыкант-пианист и композитор.

Огромное удовольствие доставляли Льву Николаевичу музыканты, приезжавшие в Ясную Поляну и исполнявшие перед ним преимущественно произведения классического репертуара: пианисты А. Б. Гольденвейзер, С. И. Танеев^*, К. Н. Игумнов^**, польская клавесинистка Ванда Ландовска^***, скрипачи Б. О. Сибор, М. Г. Эрденко^**** и др.

^* (Танеев Сергей Иванович (1856-1915) - выдающийся русский композитор, педагог, пианист и музыкальный деятель.)

^** (Игумнов Константин Николаевич (1873-1948) - пианист, профессор Московской консерватории, народный артист СССР.)

^*** (Ландовска Ванда (1887-1959) - польская пианистка и музыкальный педагог.)

^**** (Эрденко Михаил Гаврилович (1886-1940) - скрипач, профессор Московской и Киевской консерватории.)

Очень любил Толстой и народное искусство, особенно старинные русские песни: "Вниз по матушке по Волге", "Ванька-ключник", "Последний нонешний денечек", "Не белы то снеги" и др. Все эти песни распевали яснополянские крестьяне.

В народном искусстве, простом и глубоком, Толстой видел основу для развития новой, общенародной музыки. Сложные музыкальные формы исчезнут, музыка станет доступной всем и каждому.

Ровно в 11 часов вечера Лев Николаевич, встав из-за стола, обходил всех присутствующих, целовал жену, дочерей, если они были здесь, крепко пожимал остальным руки и, сгорбившись, обессилевший за день, шел к себе в спальню.

Назавтра начнется такой же, полный впечатлений, насыщенный важными умственными, духовными интересами и самоотверженным трудом, светлый, плодотворный день.

1912-1950.