III

Наибольший интерес в очерках В. Ф. Булгакова представляют, разумеется, страницы, посвященные самому Толстому. Здесь воочию видишь, что Лев Николаевич на склоне лет - все тот же живой, пытливый, неиссякаемо мудрый художник, все тот же страстный и неуемный бунтарь, борец за свободу и счастье народа, каким он был на протяжении всей жизни. С годами не угас его неукротимый дух, не ослаб его интерес к острым социальным проблемам, к судьбам мира, к науке, литературе, искусству, - ко всему, что тревожило и волновало современников писателя.

О социальных воззрениях Толстого Булгаков пишет так:

"Его политические суждения подчас казались парадоксальными, но их всегда отличали, во-первых, любовь к народу, и, во-вторых, сила, вытекавшая из глубокой внутренней убежденности. На самодержавное правительство Толстой смотрел как на главное препятствие в удовлетворении народных нужд и требований. Он отлично сознавал классовый характер старой власти и относился к ней с величайшим недоверием и презрением".

Таково же, по рассказу Булгакова, было отношение Толстого и к либеральной буржуазии в России и на Западе. Он знал, что предлагаемые ею реформы половинчаты, направлены не к освобождению, а к закабалению народа. Когда на политическом горизонте в России появилась партия кадетов с ее "вождем" Петрункевичем, Толстой сказал: "Если в церквах станут поминать вместо Николая II Петрункевича I, то народу от этого не станет легче".

Ироничным, презрительным было отношение Толстого и к западной буржуазной демократии. В. Ф. Булгаков пишет: "Не признавая русской формы буржуазного парламентаризма, Толстой так же отрицательно относился и к западноевропейским его формам. Он даже считал особо вредным, что на Западе деятельность буржуазных правительств "замаскирована", как он выражался, внешней свободой, и говорил, что люди западных народов "находятся в самом безнадежном состоянии рабства, - рабства рабов", не понимающих того, что они рабы, и иногда даже "гордящихся своим положением рабов".

В центре внимания Толстого этой поздней поры, как и во все предыдущие периоды - общественная жизнь России, нужды народных масс. Незадолго перед описываемым временем, в разгаре революционных событий 1905 года Толстой писал В. В. Стасову: "Я во всей этой революции состою в звании, добро и самовольно принятом на себя, адвоката 100-миллионного земледельческого народа. Всему, что содействует или может содействовать его благу, я сорадуюсь; всему тому, что не имеет этой главной цели и отвлекает от нее, я не сочувствую. На всякие же насилия и убийства, с какой бы стороны ни происходили, смотрю с омерзением"^*.

^* (Толстой Л. Н., т. 76, с. 45.)

Творчество Толстого этого периода точно отвечает сформулированной писателем позиции. Его повести, рассказы, статьи содержат страстное обличение самодержавия и остатков крепостничества, резкое отрицание земельной собственности, решительную защиту прав и интересов трудового народа. По своему бунтарскому духу они точно отражают революционные настроения русского крестьянства. Вместе с этим, как указал В. И. Ленин, Толстой страшится революции, отстраняется от нее, ищет мирных способов решения назревших проблем. Никогда еще противоречия во взглядах писателя - жажда социальных перемен и страх перед ними - не достигали такой силы и остроты, как в это время. Они поистине отражали силу и слабость, мощь и ограниченность массового крестьянского движения, - высокий накал его бунтарского духа и присущие ему политическую неподготовленность, незрелость, наивность.

Творчество Толстого последних лет обильно и многообразно. Писатель работает с необычайной интенсивностью. Едва успев откликнуться на бедственную для народа русско-японскую войну, он тут же принимается за гневную статью против правительства и казенной церкви, а порою одновременно работает и над несколькими статьями, перемежая их пламенными воззваниями и обращениями к народу. Публицистика в этот период - главная сфера писательской деятельности Толстого. Она отодвинула на второй план все его другие дела, в том числе и самые сокровенные художественные замыслы.

Лейтмотив, проходящий через все статьи и выступления Толстого последних лет, - нестерпимо бедственное положение крестьянства, лишенного земли. В. Ф. Булгаков свидетельствует: "Толстой с малолетства особенно хорошо знал крестьян, все его симпатии принадлежали трудовому крестьянству. Он глубоко страдал, наблюдая печальные последствия крестьянского безземелия, много и резко писал против частной помещичьей собственности на землю и мечтал о переходе земли к тем, кто па ней работает, то есть к крестьянам".

И действительно, тема народной нужды, крестьянского безземелия горестно звучит во всех высказываниях Толстого описываемой поры. Эта тема, как мы знаем, в полной мере звучала и в более ранних произведениях писателя, - таких, как драма "Власть тьмы", комедия "Плоды просвещения", роман "Воскресение", а также в его публицистике предыдущих лет. Однако в годы революции, а затем, особенно в годы наступившей реакции, мы наблюдаем у него новый акцент, новые ноты. Положение народа, утверждает сейчас Толстой, стало совершенно невыносимым; оно требует немедленного и решительного изменения. Толстой добивается не отдельных реформ и уступок народу, а уничтожения всей государственной машины царизма, ее полного устранения. "Карфаген должен быть разрушен", - так провозглашает Толстой, имея в виду власть богачей и помещиков.

Из записей Булгакова видно, что коренной проблемой русской революции Толстой в эти годы считает вопрос о земле. Ни одно из требований крестьянства он не отстаивает с такой силой и убежденностью, как требование о ликвидации земельной собственности и передачи земли крестьянам. В голосе писателя поистине слышен голос миллионов русских мужиков, ограбленных реформой 1861 г., разоренных помещиками дотла, согнанных с земли и обреченных на "ужасы разорения, голодной смерти, бездомной жизни среди городских "хитровцев"^*.

^* (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Изд. 5-е, т. 20, с. 40. В дальнейшем все ссылки на это издание.)

Толстовской программе разрешения земельного вопроса, как и другим его общественно-политическим воззрениям, присущи многие иллюзии и слабости. Отражая стихийно-бунтарские настроения русской деревни, писатель ставит вопрос о земле вне связи с более широкими экономическими и политическими задачами русской революции. Он не видит за близкими и непосредственными нуждами крестьянства более широкие политические цели. Отмену частной собственности па землю он мыслит как мирную реформу, согласно учению американского буржуазного экономиста Генри Джорджа^*.

^* (Согласно учению Генри Джорджа (1839-1897), изложенному в книгах "Прогресс и бедность", "Общественные задачи", "Земельный вопрос" и др., экспроприация земли у народных масс - единственная причина разделения людей на богатых и бедных. Отсюда он делал неверный вывод, будто не пролетарская революция и национализация всех средств производства, а высокий "единый" государственный налог на частную земельную собственность может положить конец обнищанию масс в буржуазном обществе. По его мнению, основная причина народной бедности - не эксплуатация трудящихся капиталистами и помещиками, а высокая земельная рента. Он выступал за национализацию земли государством без ликвидации частного землевладения.

К. Маркс и Ф. Энгельс считали учение Г. Джорджа одной из разновидностей буржуазной экономической науки. Об утверждении Г. Джорджа, будто с превращением земельной ренты в государственный налог исчезнут все беды капитализма, Маркс писал, что это "не что иное, как скрытая под маской социализма попытка спасти господство капиталистов и фактически заново укрепить его на еще более широком, чем теперь, базисе". (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Изд. II. Т. 35, с. 164). В. И. Ленин указывал, что характерной ошибкой Г. Джорджа и других буржуазных национализаторов земли является смешение частной собственности на землю с господством капитала в земледелии (См.: Ленин В. И., т. 16, с. 382). В конце жизни и сам Толстой высказал сомнение в эффективности и применимости учения Генри Джорджа к русским условиям.)

Однако статьи Толстого по земельному вопросу, при всей слабости их положительной программы, играли в те годы большую революционизирующую роль. Крестьяне пропускали мимо ушей его советы насчет туманной и непонятной им системы Генри Джорджа (как это делали и крестьяне в романе "Воскресение"), зато они всем сердцем откликались на страстные толстовские обличения земельного рабства и делали из них собственные выводы.

С еще большей страстностью Толстой, по свидетельству Булгакова, осуждает царизм в период реакции 1907-1910 гг., когда, разгромив революцию, самодержавие справляло свою тризну и, опираясь на поддержку европейской реакции, жестоко мстило восставшему народу.

Правительственное насилие, разгул топора и плахи достигли в это время небывалых размеров. Газеты ежедневно сообщали о судах, заточениях и казнях революционеров. "Столыпинские галстуки", т. е. казни через повешение, стали, по выражению В. Г. Короленко, бытовым явлением. В эти тяжелые дни голос Толстого зазвучал с еще небывалой гневной силой. Его статьи "Не убий никого", "Закон насилия и закон любви" и особенно потрясший весь мир памфлет "Не могу молчать" достигли вершин обличения господствующего зла. Писатель открыто и бесстрашно выступил против самодержавия, в защиту жертв реакции.

Решительно осуждая злодеяния царизма, клеймя их перед всем миром, он неизменно высказывал убеждение, что народное недовольство невозможно сломить судами и тюрьмами; казни только увеличат сопротивление народа. "Чем больше вы перебьете людей, тем меньше вам возможности избавиться от главного врага вашего: от ненависти к вам людей. Своими преступлениями вы только удесятеряете эту ненависть и делаете се для себя более опасной", - писал он, обращаясь к царю и правительству^*.

^* (Толстой Л. Н., т. 37, с. 214.)

В последний раз Толстой обратился к теме революции в своей оставшейся незаконченной статье "Действительное средство", которую писал за месяц до кончины. Как и в предыдущих статьях, он с глубокой уверенностью предсказывал в ней грядущую победу народа над своими насильниками. Как свидетельствует В. Ф. Булгаков, бунтарский дух и пламенный темперамент борца не ослабели в Толстом даже в последние месяцы его жизни. Он ушел в могилу с тем же проклятием на устах отживающему строю угнетения, какое звучит во всем его неукротимом творчестве.