Глава четвертая. "Человек-оркестр"

Весной 1899 года М. Горький писал жене: "Кажется, я - пойду... к Льву Толстому. Чехов очень убеждает сделать это, говоря, что я увижу нечто неожиданно огромное"¹.

¹ (М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 28, с. 71.)

Чехова поражала и восхищала в Толстом не только его гениальная художественная одаренность. Он гордился гражданской, общественной деятельностью Толстого, ставя ее в пример собратьям по перу. Он гордился могучей силой влияния писателя на современников. И сам он находился под сильнейшим обаянием личности Толстого.

Толстой также был очень привязан к Чехову, любя его больше других писателей-современников. Горький свидетельствует в очерке "Лев Толстой": "Чехова он любил и всегда, глядя на него, точно гладил лицо Антона Павловича взглядом своим, почти нежным в эту минуту"¹.

¹ (Там же, т. 14, с. 289.)

Любопытен другой рассказ Горького о том, как выздоравливающий Толстой звонил Чехову из Гаспры в Ялту:

"- Сегодня у меня такой хороший день, так радостно на душе, что мне хочется, чтоб и вам было радостно. Особенно - вам! Вы очень хороший, очень!"¹.

¹ (М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 14, с. 277.)

На более продолжительный разговор у Толстого тогда не хватило сил, но самое важное, что было в ту минуту на сердце, он сказал.

Прошло немногим более месяца после первой встречи с Толстым в Москве, как Горький сообщал Чехову из Нижнего Новгорода:

"Сегодня Толстой прислал мне письмо, в котором говорит: "Как хорош рассказ Чехова в "Жизни". Я чрезвычайно рад ему".

Знаете, эта чрезвычайная радость, вызванная рассказом вашим, ужасно мне нравится. Я так и представляю старика - тычет он пальцем в колыбельную песню Липы и, может быть со слезами на глазах, - очень вероятно, что со слезами, я, будучи у него, видел это, - говорит что-нибудь эдакое глубокое и милое"¹.

¹ (М. Горький и А. Чехов. Переписка, статьи и высказывания. М. - Л., Изд-во АН СССР, 1937, с. 53. - Речь идет о повести Чехова "В овраге", напечатанной в журнале "Жизнь", 1900, кн. 1. Липа - один из персонажей этого произведения.)

Некоторое (очень недолгое) время Чехов увлекался толстовством, его этической стороной, затем стал его противником и критиком. Среди произведений позднего Толстого были и такие, которых Чехов не принимал (например, "Крейцерову сонату"). Но это не мешало ему видеть в Толстом прежде всего то, что составляло силу и славу писателя.

В воспоминаниях И. А. Бунина о Чехове есть любопытная запись о том, как Антон Павлович "боялся" Толстого. Весной 1902 года, собираясь посетить его в Гаспре, Чехов говорил:

"- Боюсь Толстого. Ведь подумайте, ведь это он написал, что Анна <Каренина> сама чувствовала, видела, как у нее блестят глаза в темноте! Серьезно, я его боюсь, - говорил он, смеясь и как бы радуясь этой боязни"¹.

¹ (И. А. Бунин. Собр. соч. в 9-ти томах, т. 9. М., "Художественная литература", 1967, с. 206.)

Сказано это было в обычной чеховской манере: легкий юмор прикрывал силу и страстность признания в любви к Толстому - художнику и человеку.

Для Чехова не было сомнений в том, что Толстой уже много лет стоял во главе русской литературы и всего русского искусства. Весной 1890 года он писал о П. И. Чайковском брату композитора: "Если говорить о рангах, то в русском искусстве он (Чайковский. - К. Л.) занимает теперь второе место после Льва Толстого, который давно уже сидит на первом. (Третье я отдаю Репину, а себе беру девяносто восьмое.)"¹.

¹ (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем в 30-ти томах. Письма, т. 4. М., "Наука", 1976, с. 39.)

Чехов восхищался отвагой и решительностью Толстого, с какой он в 90-е годы взял в свои руки дело общественной помощи крестьянам, пострадавшим от неурожаев, с каким знанием причин и реальных размеров народной беды вел он это нелегкое дело.

"Толстой-то, Толстой! - писал Чехов в декабре 1891 года. - Это, по нынешним временам, не человек, а человечище, Юпитер. В "Сборник" он дал статью насчет столовых, и вся эта статья состоит из советов и практических указаний, до такой степени дельных, простых и разумных, что, по выражению редактора "Русских ведомостей" Соболевского, статья эта должна быть напечатана не в "Сборнике", а в "Правительственном вестнике"¹.

¹ (Там же, с. 322 - 323.)

Чехов прекрасно знал, сколько раздражения в правящей верхушке вызывала деятельность писателя на голоде. "Надо иметь смелость и авторитет Толстого, - писал он в том же году, - чтобы идти наперекор всяким запрещениям и настроениям и делать то, что велит долг"¹.

¹ (Там же, с. 317.)

Чехов благодарил судьбу за то, что она подарила ему счастье быть современником Толстого, знать его лично, заслужить его расположение и симпатию.

В одном из писем начала 900-х годов Чехов определил главное, что более всего ценил он в своем великом современнике и друге.

"Я боюсь смерти Толстого, - писал он М. О. Меньшикову 28 января 1900 года. - Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место. Во-первых, я ни одного человека не любил так, как его... Во-вторых, когда в литературе есть Толстой, то легко и приятно быть литератором; даже сознавать, что ничего не сделал и не делаешь, не так страшно, так как Толстой делает за всех. Его деятельность служит оправданием тех упований и чаяний, какие на литературу возлагаются. В-третьих, Толстой стоит крепко, авторитет у него громадный, и, пока он жив, дурные вкусы в литературе, всякое пошлячество, наглое и слезливое, всякие шершавые, озлобленные самолюбия будут далеко и глубоко в тени. Только один его нравственный авторитет способен держать на известной высоте так называемые литературные настроения и течения. Без него бы это было беспастушное стадо или каша, в которой трудно было бы разобраться"¹.

¹ (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем в 20-ти томах, т. XVIII. М., Гослитиздат, 1950, с. 312 - 314.)

Более сложно складывались отношения Толстого с Горьким. Осенью 1900 года Горький побывал в Ясной Поляне и "увез оттуда огромную кучу впечатлений". В обширном письме Чехову он рассказал о том, какими увидел тогда Толстого и Софью Андреевну, их сына, Льва Львовича, а также последователей толстовского вероучения - толстовцев.

Лев Николаевич познакомил своих гостей с содержанием "Отца Сергия", приведя Горького в состояние восторга. "...Это было удивительно сильно, - писал он Чехову, - и я слушал рассказ ошеломленный и красотой изложения, и простотой, и идеей. И смотрел на старика как на водопад, как на стихийную творческую силищу. Изумительно велик этот человек, и поражает он живучестью своего духа, так поражает, что думаешь - подобный ему - невозможен"¹.

¹ (М. Горький и А. Чехов. Переписка, статьи и высказывания, с. 70 - 71.)

Искренне восторгаясь Толстым - человеком и художником, Горький в том же письме в самых резких выражениях осуждает вероучение Толстого, его сочинения на религиозно-нравственные темы, порицает его за то, что "разрушая одни правила, он строит другие, столь же суровые для людей, столь же тяжелые..."¹.

¹ (Там же, с. 71.)

Уже в этом раннем письме Горький решительно вступается за жену Толстого, Софью Андреевну, подвергавшуюся нападкам со стороны толстовцев, не стеснявшихся вмешиваться в личную жизнь своего учителя: "Очень понравилась мне графиня. Раньше она мне не нравилась, но теперь я вижу в ней человека сильного, искреннего, вижу в ней - мать, верного стража интересов детей своих. Она много рассказывала мне о своей жизни, - не легкая жизнь, надо говорить правду! Нравится мне и что она говорит: "я не выношу толстовцев, они омерзительны мне своей фальшью и лживостью". Говоря так, она не боится, что толстовцы, сидящие тут же, услышат ее слова, и это увеличивает вес и ценность ее слов"¹.

¹ (М. Горький и А. Чехов. Переписка, статьи и высказывания, с. 70.)

В этом письме молодого Горького уже заложена его дальнейшая оценка взглядов и творчества Толстого, его сложной личности. Здесь впервые определилось горьковское отношение к семейной драме Толстых, к тем, кто еще при жизни писателя называли себя единственными его "наследниками". Он видел, что они-то именно и старались создать культ Толстого-вероучителя, аскета и непротивленца. Выше мы уже затронули эту тему. Добавим здесь только, что толстовцы, в сущности, не очень ценили художественное творчество своего учителя. Проповедь новой, очищенной религии, теории личного самоусовершенствования, учения о непротивлении злу насилием - вот, собственно, что более всего привлекало их в Толстом.

Мог же В. Г. Чертков, считавшийся - и не без оснований - одним из лидеров толстовства, пользовавшийся полным доверием Толстого, - мог же он признаться в письме к своему учителю, что дорожит им не как художником и мыслителем, а как "братом". "...Вы для меня не художник, а человек и брат", - писал Чертков Толстому 27 октября 1889 года, критикуя повесть "Крейцерова соната", с которой он познакомился еще по рукописному ее тексту¹.

¹ (См.: Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 86, с. 272.)

Известно, что многие свои письма поздний Толстой, действительно, подписывал словами: "Ваш брат". Но он считал себя братом всех, кто искал у него сочувствия, совета, помощи.

Вот что говорит по этому поводу Ромен Роллан в конце своей книги "Жизнь Толстого": "Он для нас не преисполненный спеси учитель жизни, один из тех надменных гениев, которые, замкнувшись в кругу своего искусства и мысли, вознесли себя над бренным человечеством. Он, как он сам любил называть себя в своих письмах, наш "брат". Так повторим же за ним самое прекрасное и человечное из всех слов - "брат"¹.

¹ (Ромен Роллан. Собр. соч. в 14-ти томах, с. 2, с. 360. - Книга "Жизнь Толстого" была впервые издана в 1911 году.)

Толстой видел, что "братство" толстовцев было, по сути дела, сектой, А он терпеть не мог никакого сектантства. Поэтому-то он и говорил, что не существует никакого толстовства.

"Я не реформатор, не философ, не апостол, - буквально отбивался Толстой от "титулов", щедро даримых ему теми, кто видел в нем лишь создателя новой религии, - но самое меньшее из достоинств, которое я могу себе приписать и приписываю, это - логичность и последовательность" (74, 171).

Еще в юношеские годы Толстой убедился в том, что "односторонность есть главная причина несчастий человека" (76, 7). Тогда перед ним возник вопрос, в какой области проявить свои силы - в научной, военной, дипломатической или другой. И он почувствовал себя не способным полностью посвятить себя одной науке, - "совершенно убив чувство и не занимаясь приложением, здинственно стремясь к образованию ума и наполнению памяти" (76, 7).

Горький был уверен, что Толстой мог бы стать великим ученым-естествоиспытателем, если бы посвятил себя туке. Но и став художником, Толстой говорил, что он с рвением ученого" исследовал то, о чем писал.

В дневнике молодого Толстого есть запись, которая воспринимается как решающий "пункт" его жизненной программы. "Я желал, - писал двадцатитрехлетний Толпой, - чтобы судьба ставила меня в положения трудные, для которых нужны сила души и добродетель" (46, 91).

Все, что выше рассказано о жизни и деятельности Толстого, позволяет утверждать, что он следовал этому правилу до конца дней. Напомним здесь, что и любимые толстовские герои непременно проходят через "положения трудные", получая возможность проявить силы души, волю, твердость характера, верность высоким идеалам.

Знакомя читателей с делами и днями молодого Толстого, мы приводили дневниковые записи, в которых он, по его выражению, "обдумывал самого себя", заботясь об "усовершенствовании" своего характера, своей личности.

И - на закате дней - перед Толстым стоит та же задача: "Да, работать надо над собой - теперь, в 80 лет, делать то самое, что я делал с особенной энергией, когда мне было 14, 15 лет: совершенствоваться..." (56, 160).

Толстой никогда не был доволен результатами "работы над собой". Еще в молодости он открыл причину этого недовольства: "...Главная моя ошибка - причина, по которой я не мог спокойно идти по этой дороге - та, что я усовершенствование смешивал с совершенством" (47, 5). Совершенство - недостижимо, но человек должен, обязан к нему стремиться.

И вот - главный тезис толстовской концепции человека, легший в основу творческих, идейных, философско-эстетических, нравственных исканий: "Человек течет, и в нем есть все возможности: был глуп, стал умен, был зол, стал добр и наоборот. В этом величие человека" (53, 179).

Современников изумляла "многоликость" Толстого. В очерке "О том, как я видел Толстого на пароходе "Св. Николай" А. И. Куприн великолепно описывает, как менялся облик Толстого в течение десяти - пятнадцати минут, пока пароход не отошел от ялтинской пристани. "Мне кажется, - говорил Куприн, - что, если бы я следил за ним в продолжение нескольких лет, он так же был бы неуловим... Этот многообразный человек, таинственною властью заставляющий нас и плакать, и радоваться, и умиляться, - есть истинный, радостно признанный властитель"¹.

¹ ("Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. 2, 1978, с. 282.)

Писателя Н. И. Тимковского, как и Куприна, личность Толстого поражала "ее удивительной многогранностью. Не было, кажется, ни одной стороны жизни, ни одного вопроса, к которым Лев Николаевич не приложил бы рук". В течение одной короткой встречи с Толстым он "видел перед собой двух, трех и больше Львов Николаевичей, не имеющих как будто друг с другом ничего общего". Временами он становился проповедником, "с которым нельзя разговаривать". Проповедь вдруг сменялась задушевной беседой. И Толстой превращался в любознательного ученика, "который жадно расспрашивает обо всем и удивляет своей почти детской впечатлительностью"¹.

¹ (Там же, т. 1, с. 430 и 432.)

"Многоликость" Толстого озадачивала даже таких проницательных его современников, как В. Г. Короленко, которого Толстой высоко ценил как писателя и общественного деятеля.

"Я видел Льва Николаевича Толстого, - пишет В. Г. Короленко, - только три раза в жизни. В первый раз это было в 1886 году. Второй - в 1902 и в последний - за три месяца до его смерти".

Заметим, что Короленко довелось познакомиться с Толстым, когда начинался поздний период жизни великого писателя. Вторая встреча Короленко с ним произошла в то время, когда Толстой находился на распутье, "когда, казалось, он был готов еще раз усомниться и отойти от всего, что нашел и что проповедовал...".

Последняя их встреча укрепила у Короленко впечатление постоянных перемен в умонастроении Толстого: "Наконец, в третий раз я говорил с великим писателем у самого конца его жизненного пути и опять слышал от него новое, неожиданное, порой загадочное..."

И вот - главное, что вынес младший современник из трех, разделенных значительными промежутками времени посещений Толстого: "Каждый раз впечатление другое: точно это три разных снимка, и только в конце они сливаются в один образ великой человеческой личности"¹.

¹ (В. Г. Короленко. Собр. соч. в 10-ти томах, т. 8, с. 125.)

При первой встрече с В. Г. Короленко, в феврале 1886 года, Толстой сказал своему гостю: "Счастливый вы человек, Владимир Галактионович <...> Вот вы были в Сибири, в тюрьмах, в ссылке. Сколько я ни прошу у бога, чтобы дал и мне пострадать за мои убеждения, - нет, не дает этого счастья"¹.

¹ (Там же, с. 132.)

Желание пострадать за свои убеждения многократно выражено в дневниках и письмах позднего Толстого, засвидетельствовано мемуаристами.

В середине июля 1901 года, в дни тяжелой болезни, Толстой записал в дневнике: "Для того, чтобы быть услышанным людьми, надо говорить с голгофы, запечатлеть истину страданием, еще лучше - смертью".

Как уже говорилось, американский журналист Джеймс Крилмен опубликовал в одной из нью-йоркских газет интервью с Толстым. Правдиво передав отрицательные суждения Толстого о буржуазной (в особенности - об американской) цивилизации, Крилмен привел в конце интервью следующее признание писателя:

"- У меня лишь одно желание, - повторил он. - Я хотел бы умереть смертью мученика. Так что, сами видите, человеку, у которого на уме тресты и рабочие синдикаты, политика и деньги, трудно меня понять"¹.

¹ (См.: "Лев Толстой беседует с Америкой". - "Иностранная литература", 1978, № 8, с. 236.)

Это желание Толстого истолковывалось его современниками (и толкуется в наше время) по-разному. Одни видели и видят в нем стремление канонизировать себя как религиозного проповедника, как мессию - "нового Христа" (напомним, что в этом его винили церковники). Другие находят здесь естественное проявление совестливости: преследуют и мучают его последователей, а он остается на свободе. Третьи (к ним принадлежали наиболее ортодоксальные из его учеников) полагали, что "голгофа" увенчала бы проповедническую деятельность писателя, привела бы ее в систему, придав ей необходимую законченность.

Вот этого-то Толстой и не хотел. "Мне, - писал он в дневнике 15 декабря 1900 года, - не надо (да и некогда), главное, не надо писать систему. Из того, что я здесь записываю, выяснится мой взгляд на мир, и если он нужен кому, то им и воспользуются".

В. М. Величкина, сблизившаяся с семьей Толстого в годы работы на голоде, рассказывает, что некоторые страницы обличительных произведений писателя вызывали укоры и возражения со стороны его единомышленников.

И тогда "он говорил с каким-то отчаянием:

"Ну, я - плохой христианин. Они правы. Но я не могу больше изменять, не могу написать иначе, потому что так оно есть"¹.

¹ ("Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. 1, 1960, с. 525.)

Позднее Толстой был обуреваем такими сомнениями в истинности своего учения, о которых его последователи вряд ли имели представление. Так, в последний год жизни он пишет в дневнике: "Странно сказать, но что, же делать, если это так, а именно, что со всем желанием жить только для души, для Бога, перед многими и многими вопросами остаешься в сомнении, нерешительности" (58, 65).

Девятью годами ранее, отвечая па постановление синода об отлучении его от церкви, Толстой заявил: "Я не говорю, чтобы моя вера была одна несомненно на все времена истинна, но я не вижу другой - более простой, ясной и отвечающей всем требованиям моего ума и сердца; если я узнаю такую, я сейчас же приму ее..." (47, 201).

Толстой непоколебимо был убежден в том, что "истина в движении - только" (47, 201). Так он думал и в молодости, и в зрелые годы, и на закате дней.

Эта истина вошла как творческий принцип в его произведения, придав им устремленность в будущее. Ромен Роллан был глубоко прав, утверждая, что главное в "Войне и мире" - это "непрерывность и постоянное возобновление жизни"¹. То же можно сказать и о других книгах писателя, и вообще о жизненном пути Толстого. Давний друг Льва Николаевича, А. А. Толстая, не перестававшая поражаться переменами в его настроениях и образе мыслей, писала: "Он постоянно стремился начать жизнь сызнова и, откинув прошлое, как изношенное платье, облечься в чистую хламиду"². Эту черту в характере Толстого отметили многие из современников.

¹ (Р. Роллан. Собр. соч., т. 14. Л., "Время", 1933, с. 237)

² ("Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой", с. 6.)

Хорошо знавшие Толстого люди замечали у него соединение мудрости с детскостью, рассудочности с непосредственностью. "Он, - пишет племянница писателя Е. В. Оболенская, - любил простое, не требующее никакой обстановки веселье. Это свойство было у него общее с моей матерью; и когда они чему-нибудь радовались, смеялись, в них было что-то наивное, детское"¹.

¹ ("Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. 1, с. 405.)

Множество наблюдений содержат "Записки" учителя И. М. Ивакина, отмечавшего в частности: "Он был до крайности и любознателен и любопытен. Вернее сказать, он обладал неутолимым художественным аппетитом. Он вечно инстинктивно высматривал пищу для творчества, вечно искал и находил интересных людей. Изучит и проглотит одного, смотришь - на смену ему есть уже другой"¹.

¹ ("Литературное наследство", т. 69, кн. 2, с. 38.)

Жизнелюбие Толстого проявлялось и в большом и в малом. "Лев Толстой, - говорит Горький, - великий человек, и нимало не темнит яркий образ его тот факт, что "человеческое" не было чуждо ему"¹.

¹ (М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 14, с. 315.)

Сообщая А. П. Чехову о своих впечатлениях от первой встречи с Толстым, Горький писал: "В конце, он все-таки - целый оркестр, но в нем не все трубы играют согласно. И это тоже очень хорошо, ибо - это очень человечно, т. е. свойственно человеку"¹.

¹ (Там же, т. 28, с. 117.)

В том же письме молодого Горького есть "дерзкая" мысль: отбросить из лексикона слово "гений", ибо "гораздо проще и яснее говорить - Лев Толстой..." И тут же - признание: "Смотришь на него, и ужасно приятно чувствовать себя тоже человеком, сознавать, что человек может быть Львом Толстым. Вы понимаете? - за человека вообще приятно"¹.

¹ (Там же.)

Пройдет всего десять лет, и Горький, чьи отношения с Толстым во время первой русской революции стали много сложнее¹, будет тяжко переживать смерть писателя.

¹ (Напомним, что Горький осудил тогда толстовское "Обращение к русским людям. К правительству, революционерам и народу", имевшее целью примирить враждующие стороны.)

"Национальный гений ушел из жизни нашей", - скажет тогда Горький. Он был озабочен тем, что найдутся люди, которые начнут "творить легенду" о Толстом. Он считал, и справедливо, что это будет, не только противно, но и "вредно для страны"¹.

¹ (М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 29, с. 135.)

Горький протестовал против попыток канонизации умершего писателя, против его жизнеописаний, похожих на "житие иже во святых отца нашего блаженного болярина Льва"¹.

¹ (Там же, т. 14, с. 278.)

Этот протест получил поддержку со стороны В. И. Ленина, писавшего Горькому в начале января 1911 года:

"Насчет Толстого вполне разделяю Ваше мнение, что лицемеры и жулики из него святого будут делать"¹.

¹ (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 48, с. 11.)

Всем "иконописным" жизнеописаниям Толстого Горький противопоставил свой очерк "Лев Толстой", исключительно высоко оцененный Лениным. "Толстой у Горького, - говорил Владимир Ильич, - как живой получился. Пожалуй, так честно и смело о Толстом никто и не писал"¹.

¹ (В. И. Ленин и А. М. Горький. Письма, воспоминания, документы, М., Изд-во АН СССР, 1958, с. 325.)

Горьковский очерк не случайно приобрел славу одного из шедевров русской и мировой мемуарной литературы. Написанный с редким лаконизмом, он вместил в себя и портрет Толстого, и изображение его характера, и сцены из его жизни, и оценку его значения в мире.

Лучше многих других современников, писавших о Толстом, Горькому удалось выразить многогранность и многоликость образа Толстого, показать его мудрым человеком, который щедро разбрасывает вокруг себя зерна "неукротимой мысли", и по-детски наивным, глубокомыслящим и отрицающим разум, религиозным и атеистом, простым, очень демократичным и аристократом "чистых кровей", мягким и нетерпимым, всю жизнь посвятившим искусству и "отрицавшим" его. Никакой перечень не вместит облик живого Толстого, запечатленного в портрете, созданном Горьким.

Уже давно минули те времена, когда буржуазная печать писала о том, что Горький в своих воспоминаниях о Толстом "принижает" и "разоблачает" его, относится к нему без должного уважения и даже враждебно.

Отвергая подобные наветы, Горький писал: "Не хуже других известно мне, что нет человека более достойного имени гения, более сложного, противоречивого и во всем прекрасного, да, да, во всем. Прекрасного в каком-то особом смысле, широком, не уловимом словами..."¹.

¹ (М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 14, с. 278.)

Непримиримо относясь к слабым, ошибочным сторонам мировоззрения Толстого, Горький был убежден, что они были результатом не только "личных мук гения", но и, прежде всего, "старой историей России".

В "Истории русской литературы", во многих статьях и письмах Горький дополнил то, что сказал о Толстом в посвященном ему очерке.

Он не уставал называть Толстого "душой нации, гением народа", "душой, объявшей собою всю Русь, все русское..."¹.

¹ (Там же, т. 29, с. 137, 139.)

Горький находил, что в сложной личности Толстого соединялись черты русского национального характера, который воплощали в себе и "озорник" Василий Буслаев, и фанатичный протопоп Аввакум, и кроткий и вдумчивый летописец Нестор, и философ-скептик Чаадаев. И, кроме того, Толстой - "поэт не менее чем Пушкин, и умен, как Герцен". А в итоге уже приводившаяся нами формула: "Толстой - это целый мир"¹.

¹ (М. Горький. История русской литературы, с. 296.)

Сопоставляя Толстого с легендарными героями и с действительно жившими выдающимися людьми России, Горький наполнял новым содержанием свою формулу "человек-оркестр", подчеркивая не только национально-русское, но и международное значение писателя.

С поразительной быстротой росла мировая известность русского гения. В первые же годы XX века об этом много писали иностранные корреспонденты Толстого, его зарубежные почитатели.

Как подчеркивала француженка Т. Бензон в статье "Вокруг Толстого", опубликованной в парижском журнале летом 1902 года, на русского "мыслителя и мечтателя" "в ту пору устремлены были взоры всей империи, всей Европы"¹. И поэтому понятно, что едва ли не каждый зарубежный журналист, писатель, ученый, государственный и общественный деятель, пересекавший русскую границу, искал с ним встречи.

¹ ("Литературное наследство", т. 75, кн. 2, с. 34.)

Как было сказано выше, в 900-е годы Толстой обсуждал с иностранными гостями события русско-японской и других войн, вопросы борьбы за мир и всеобщее разоружение, расовую и национальную проблемы. Его суждения об этом, засвидетельствованные русскими и зарубежными мемуаристами, сохраняют и сегодня самый живой интерес.

Когда мы читаем в мемуарах Т. Бензон о том, что Толстой просил передать от него "слово горячей симпатии к Франции¹, когда мы вспоминаем о его письмах к корреспондентам из Соединенных Штатов Америки, Индии, Китая, Польши, Франции, Югославии и других стран - о тех ответных письмах Толстого, которые становились его обращениями к народам этих стран, - наше представление о нем как "гражданине мира" приобретает вполне реальные очертания.

¹ ("Литературное наследство", т. 75, кн. 2, с. 39.)

"Он не русский, а гражданин мира... Все давно уже отказались считать его иностранцем и чтят в нем друга и брата". Так писал о Толстом американец Уильям Ллойд Гаррисон в статье, посвященной 80-летито писателя. "По ясности представления, - сказано в ней о юбиляре, - безграничной смелости и непреклонности убеждений, по простоте и мощи выражения невозможно найти ему равного"¹.

¹ ("Международный толстовский альманах". М., 1909, с. 28.)

Автор этой статьи с горечью писал, что в его стране "погоня за презренным металлом" вытеснила "нравственные искания", что "практичный янки... считает Толстого мечтателем, грезящим о несбыточных мечтах". И делает неожиданное заключение: "Тем не менее, его влияние на наш верующий мир необъятно и непостижимо"¹.

¹ (Там же, с. 24.)

Далее Гаррисон подчеркивал загадочность Толстого. Этот мотив стал позднее весьма популярен в суждениях о Толстом многих зарубежных писателей, журналистов, ученых.

"Гением мировой загадки" назвал Толстого известный австрийский драматург и прозаик Артур Шницлер.

Как заявил исландский писатель Г. Гуннарсон, и ныне Толстой для многих своих зарубежных почитателей остается "загадочным единством многогранности".

"Толстой - пленительная загадка", - писал в предисловии к английскому изданию "Анны Карениной" знаменитый английский романист Джон Голсуорси¹. Его поражала "духовная двойственность" в творчестве Толстого, представлявшемся ему громадным "полем сражения", где яростно боролись художник и моралист и победа нередко оставалась за моралистом.

¹ (См.: "Литературное наследство", т. 75, кн. 1, с. 27 - 28.)

Противопоставление Толстого-художника Толстому-мыслителю, концепция "двух Толстых" долгие годы не позволяли, мешали многим современникам писателя создать о нем целостное представление.

"Человек-оркестр" нередко изображался похожим на клубок неразрешимых противоречий, а его искания - на лабиринт, из которого нет выхода.

В 1908 - 1911 годах был опубликован цикл статей В. И. Ленина о Толстом. В них впервые исполинская фигура писателя получила историческое освещение, а все сложное и противоречивое многообразие его идей объяснено в его истоках и в развитии, в национальном и мировом значении, с точным обозначением того, что в нем безвозвратно отошло в прошлое, а что принадлежало настоящему и будущему.