Глава вторая. Могучий протестант, страстный обличитель, великий критик

Как мы видели, критические, обличительные мотивы звучат уже в ранних произведениях Толстого. В дальнейшем, с ростом и обострением общественно-политических противоречий в стране, эти мотивы в творчестве писателя все более усиливаются. После завершения перелома в его взглядах, смысл которого Толстой объяснил в "Исповеди", он считает протест и обличение главным делом своей жизни. Если прежде в его произведениях подвергались критике отдельные стороны буржуазно-дворянского общества, то теперь он отвергает и отрицает весь эксплуататорский строя.

"Жить остается накоротке, а сказать страшно хочется так много" (53, 67), - записывает Толстой в дневнике и тут же намечает программу своей дальнейшей деятельности. Он хочет писать про "жестокость обмана", имея в виду "обман экономический, политический, религиозный...". Он хочет писать и про "одурение" людей вином и табаком, "и про брак, и про воспитание. И про ужасы самодержавия". И добавляет: "Все назрело и хочется сказать" (53, 67).

Внимание Толстого в эти годы занимает, по его словам, "строй жизни пашей рабский". Крупнейшее его творение той поры - социально-обличительный роман "Воскресение", о котором мы говорили выше.

Правдиво рисуя бессердечие и жестокость власть имущих, по чьей злой воле тысячи людей томятся в тюрьмах и острогах, на пересыльных этапах и в сибирской ссылке, Толстой убедительно показывает в своем романе, что настоящими преступниками являются не беспаспортные крестьяне, не нищий подросток, укравший половики, стоившие 3 рубля 67 копеек, а те, кто безнаказанно грабит и угнетает трудовой народ. Устами героя романа князя Нехлюдова Толстой называет истинные причины "роста преступности" в полицейском государстве: "Ему говорят: не воруй, а он видит и знает, что фабриканты крадут его труд, удерживая его плату, что правительство со всеми своими чиновниками, в виде податей, обкрадывают его, не переставая... знает, что мы, землевладельцы, обокрали его уже давно, отняв у него землю, которая должна быть общим достоянием, а потом, когда он с этой краденой земли соберет сучья на топку своей печи, мы его сажаем в тюрьму и хотим уверить его, что он вор. Ведь он знает, что вор не он, а тот, который украл у него землю".

О своре чиновников Толстой с гневом пишет: "Всем им, кроме удовлетворенного тщеславия, честолюбия, прежде всего, нужны те огромные деньги, получаемые ими от государства, все же то, что пишется и говорится о необходимости, полезности государства, о благе народа, о патриотизме и т. п., пишется и говорится только для того, чтобы скрыть от обманутых... настоящие мотивы своей деятельности".

Созданный и охраняемый этими людьми строй писатель называет людоедским. "Нехлюдов видел, - пишет Толстой, - что людоедство начинается не в тайге, а в министерствах, комитетах и департаментах и заключается только в тайге".

Противореча своему утверждению, что на свете нет злодеев, неспособных к раскаянию, Толстой рисует в "Воскресении" людей высших классов "непромокаемыми" к "добру", глухими к проповеди любви и сострадания. Защитников народа писатель видит в политических заключенных-революционерах, хотя и не разделяет их взглядов на способы и пути общественного переустройства.

Напомним, что, когда "Воскресение" было напечатано, в "высших кругах" царской России, как и в пору появления "Исповеди" Толстого, а также его потрясающих статей о голоде, властями обсуждался вопрос о том, как поступить с писателем-"бунтовщиком". По словам родственницы Толстого, А. А. Толстой, "ему предсказывали Сибирь, крепость, изгнание из России, чуть ли даже не виселицу". А некоторые из разгневанных сановников предлагали объявить народу, что Толстой сошел с ума, и упрятать его в далекий Суздальский монастырь.

О страхе, который испытывали перед Толстым царские власти, рассказывает в своем дневнике издатель газеты "Новое время" реакционный журналист А. С. Суворин: "Два царя у нас: Николай II и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии. Его проклинают, синод имеет против него свое определение. Толстой отвечает, ответ расходится в рукописях и в заграничных газетах. Попробуй кто тронуть Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост"¹.

¹ (А. С. Суворин. Дневник. П., 1923, с. 263.)

Великим актом гражданского и писательского мужества явилось выступление Толстого со статьей "Не могу молчать", в которой он потребовал у царских опричников прекратить преследования и казни участников революции 1905 - 1907 годов.

Толстой отвергал любые попытки адвокатов буржуазно-помещичьего строя оправдать его существование, замазать или смягчить его зияющие противоречия, доказать, что он основан на "законе", на "праве".

В "Письме студенту о праве" (1909) Толстой так определил сущность дворянско-буржуазного гражданского права: "Право гражданское есть право одних людей на собственность земли, на тысячи, десятки тысяч десятин и на владение орудиями труда, и право тех, у кого нет земли и нет орудий труда, продавать свои труды и свои жизни, умирая от нужды и голода, тем, которые владеют землею и капиталами" (38, 55).

В большом трактате "Рабство нашего времени" и в других статьях Толстой резко обрушился на идеологов буржуазии, утверждающих неизменность, "вечность" капиталистического общественного строя. Существующий порядок вещей, заявил Толстой, не есть нечто неизбежное, стихийное, неизменное. Капиталистическое рабство, говорит Толстой, "рабство нашего времени очень ясно и определенно произведено не каким-либо железным, стихийным законом, а человеческими узаконениями: о земле, о податях и о собственности... В условиях этих нет ничего неизменного" (34, 172).

И самые формы рабства не остаются неизменными. Толстой различал три формы рабства: крепостническое, земельное и капиталистическое, которое он и называл рабством нового времени. Идеолог патриархальной деревни, главное зло он видел в земельном рабстве. И даже капиталистическое "рабство нашего времени" он считал производным от земельного. Так, он говорил: "Капитализм - это последствие накопления земельной собственности".

Поземельная частная собственность была для Толстого "великим грехом", и он требовал ее отмены. "Надо исправить стародавнюю несправедливость владения землею" - эта мысль красной нитью проходит через все, что писал и говорил Толстой в годы первой русской революции. Однако он прекрасно понимал, что народ хочет освободить не только землю, но и добиться освобождения труда. "Труд должен быть не рабским, а свободным, и в этом все", - убежденно заявлял писатель.

Толстой знал, что народ страдает не только оттого, что он лишен земли, не только от эксплуатации на фабриках и заводах, но и от всего строя произвола и насилия, с его судами, тюрьмами, войнами, колониальным грабежом и всем тем, что несет с собою капитализм.

Писатель неутомимо разоблачал самый "механизм", при помощи которого производится "затемнение" и ограбление народа. "В России, - заявлял он, - отбирается от народа треть всего дохода, а на самую главную нужду, на народное образование употребляется ¹/₅₀ часть всего дохода, и то на такое образование, которое больше вредит народу, одуряя его, чем приносит ему пользу. Остальные же 49/50 употребляются на ненужные для народа дела" (34, 174). И Толстой называет такие "дела": безудержное вооружение, постройка крепостей и тюрем, содержание духовенства, царского двора и жалование для огромной своры чиновников всякого рода, "которые поддерживают возможность отбирать эти деньги у народа" (34, 174).

Ограбление народа, говорит Толстой, происходит не только в деспотических, монархических государствах, а и в любом конституционном государстве, в любой буржуазно-демократической республике. Во всех государствах капиталистического мира, пишет он, "деньги отбираются у большинства народа не столько, сколько нужно, а столько, сколько можно, и совершенно независимо от согласия или несогласия облагаемых (все знают, как составляются парламенты и как мало они представляют волю народа) и употребляются не для общей пользы, а на то, что для себя считают нужным правящие классы: на войну в Кубе и в Филиппинах, на отнятие и удержание богатств Трансвааля и т. п." (34, 174 - 175).

Писатель резко критиковал кичливую английскую и американскую демократию, называя ее "мнимо свободной", и говорил, что английская и американская конституции имеют целью такой же обман, как и японская и турецкая конституции, ибо "все знают, что не только в деспотических, но и в самых мнимо свободных государствах: Англии, Америке, Франции и других, узаконения устанавливаются не по воле всех, а только по воле тех, которые имеют власть, и... выгодны тем, кто имеет власть" (34, 180).

Толстому были одинаково ненавистны и буржуазный строй "старой" Европы, и буржуазная демократия "молодой" Америки. "В Америке, - говорил Толстой, - можно достать все, что покупается за деньги. Но нельзя достать того, что не поддается оценке за доллары и пенсы".

Встретившись в 1903 году с известным американским журналистом Джеймсом Крилменом¹, Толстой говорил: "Вы производите только богачей... Ни один человек не должен работать на такого, как Рокфеллер... Лучше умереть, чем способствовать процветанию Рокфеллера и подобных"².

¹ (Д. Крилмен познакомился с Толстым в 1891 г.)

² ("Литературное наследство", т. 75, кн. 1, с. 432.)

Возвратившись из России в США, Д. Крилмен опубликовал в печати интервью с писателем. Многие из американцев были искренне взволнованы суждениями Толстого об их стране и писали ему об этом.

"Больше всего меня поразило ваше утверждение, что Соединенные Штаты отошли от своих идеалов, - писал В. Э. Варне. - В значительной степени это - увы! - чистая, правда. Тем не менее, большинство нашего народа по-прежнему хранит верность идеалам Америки, и настанет день, когда это большинство отвергнет действия тех, кто увел нацию с правильного пути.

Прошу вас верить, что у вас много поклонников и сторонников в нашей стране. Имя Толстого для нас родное. Ваши произведения переживут вас"¹.

¹ ("Литературное наследство", т. 75, кн. 1, с. 432.)

Другой американец, Майльс д'Ансон, заверял Толстого в письме к нему: "...Ваше порицание присущей нам алчности к деньгам и морального упадка, несомненно, привлекут самое серьезное внимание всех мыслящих людей нашей страны".

Автор письма признал справедливой критику Толстым американского образа жизни: "Вы правы, милостивый государь, мы созрели преждевременно и теперь клонимся к упадку. Мы живем в разгуле богатства и роскоши и умрем от порочных излишеств. Наше хваленое образование и процветание все больше и больше делают молодежь негодной для трудных жизненных задач и гонят ее в водоворот города, в погоне за легким заработком и развлечениями"¹.

¹ (Там же.)

Толстой был убежденным противником расизма, национального шовинизма в любых его проявлениях. Учитель его детей В. И. Алексеев свидетельствует: "К национальной розни Лев Николаевич относился отрицательно. Он говорил: "Для меня равенство всех людей - аксиома, без которой мыслить нельзя"¹. И когда Толстой узнавал о том, что эта "аксиома" кем-то не признавалась или нарушалась - он весь свой гнев обрушивал на головы ее "нарушителей".

¹ (Государственный литературный музей. "Летописи", кн. 12. "Л. Н. Толстой", т. II. М., 1948, с. 267.)

Так, например, он не раз высказывал осуждение той дискриминации, которой с давних пор подвергается негритянский народ в Соединенных Штатах Америки. Еще в 1903 году он выразил негодование по поводу действий "самого передового государства Америки с ее поступками на Кубе, Филиппинах, отношением к неграм" (35, 209).

Годом позднее в предисловии к биографии американского общественного деятеля Уильяма Ллойда Гаррисона (1805 - 1879) - борца против невольничества негров - Толстой утверждал, что гражданская война в Америке за отмену рабства решила негритянский вопрос лишь "внешним образом", "сущность же вопроса осталась неразрешенной, и тот же вопрос, только в новой форме, стоит теперь перед народом Соединенных Штатов" (36, 97).

Много лет прошло с тех пор, как написаны эти слова, но с какой силой и злободневностью звучат они и сегодня! Действительно, не с меньшей, а с еще большей остротой тот же самый вопрос стоит теперь перед народом Соединенных Штатов Америки.

В 1909 году в Ясную Поляну пришло из Америки письмо, авторы которого, Лиззи Уокер и Марта Тейлер, обращались к Толстому от лица ipex тысяч негров, живших в Нью-Ольбени (штат Индиана). Письмо и приложенная к нему статья "Что сказал бы Толстой о расе негров?", опубликованная в журнале "Alexadner's Magazine", содержали рассказы о преследовании чернокожих людей линчевателями, их страстную мольбу о помощи.

В ответном письме Толстой осудил и "преступность грубой толпы, совершающей эти ужасы, и еще большую бессовестность правительства, допускающего и потворствующего этим преступлениям..." (79, 196).

С годами писатель не только не отстранялся от самых жгучих вопросов своего времени, но, напротив, все более решительно откликался на них. Не раз он заявлял о своем отстранении от политики, но жизнь сталкивала его с важнейшими общественно-политическими событиями, и они находили у него горячие отклики.

Известный австрийский романист Стефан Цвейг говорит о Толстом: "Не надо поддаваться обману евангелической кротости его братских проповедей, христиански смиренной окраске его речи, ссылок на Евангелие по поводу враждебной государству социальной критики. Толстой больше, чем кто-либо из русских, вскопал и подготовил почву для бурного взрыва"¹.

¹ (Стефан Цвейг. Собр. соч., т. 6. Л., 1929, с. 98.)

Эти слова С. Цвейга приходят на память всякий раз, когда мы обращаемся к теме "Толстой и церковники".

Как было отмечено выше, в феврале 1901 года святейший синод принял решение об отпадении (отлучении) Льва Николаевича Толстого от православной церкви.

Из документов, сохранившихся в архивах, видно, что высшие духовные чины долго и настойчиво требовали от светской власти ускорить расправу над Толстым. И если принятие синодом решения откладывалось, то потому только, что, как уже говорилось, царь и его министры, страшились взрыва народного негодования.

Изучая шаг за шагом историю взаимоотношений великого писателя с церковниками, невозможно не восхищаться величайшей честностью, искренностью, смелостью Толстого в открытом отстаивании своих взглядов и не возмущаться непорядочностью, лживостью и жестокостью его преследователей.

Многие исследователи жизни и творчества Толстого пишут, - и справедливо! - что последним толчком, побудившим синод отлучить писателя от церкви, явился его роман "Воскресение". Еще за пять лет до того, как начать работу над "Воскресением", Толстой написал "Исследование догматического богословия" (1884). В этом произведении убедительной критике подвергнуты основные догматы православной церкви и сурово обличены ее служители.

У трактата "Исследование догматического богословия" есть другое, более точно выражающее его дух заглавие: "Критика догматического богословия". Критическая направленность еще в большей мере отличает такие религиозно-философские трактаты Толстого, как "В чем моя вера?" и "Царство божие внутри вас". В этих произведениях критика основных догматов церковного учения соединяется с обличением роли официальной церкви как опоры социально-классового, национального, колониального и иного гнета.

В книге "В чем моя вера?" Толстой стремился показать реакционный консерватизм церкви, ставшей враждебной всему, чем озабочено человечество. Ей враждебно "всё то, чем истинно живет теперь мир: социализм, коммунизм, политико-экономические теории, утилитаризм, свобода и равенство людей и сословий и женщин, все нравственные понятия людей, святость труда, святость разума, науки, искусства..." (23, 441).

Из всех видов рабства, прежде существовавших и ныне существующих на земле, самым ужасным Толстой считал рабство церковное, религиозное, видя в нем "корень всякого другого рабства". Оно умело камуфлирует себя, свою подлинную сущность. "Самая вредная ложь, - говорит Толстой, - это ложь хитрая, сложная и облеченная в торжественность и великолепие, как проявляется обыкновенно ложь религиозная".

В антицерковных статьях и трактатах Толстого глубоко раскрыта классовая природа религиозного рабства. Церковь, говорит писатель, это "название обмана, посредством которого одни люди хотят властвовать над другими" (23, 301).

Церковь всегда верно служила господствующим классам. Обращаясь к ее ревнителям и защитникам, Толстой писал: "Ваши церкви глухи к страданиям человека и стонам угнетенных. Они слепы к оковам, сковывающим их. Вместо того чтобы взывать к освобождению, они учат тому, что угнетение и оковы - законные дела и не грех перед богом и человечеством... Пред алтарями их первое место угнетателям и эксплуататорам... Церкви благословляют тех, кто готовит терновые венцы мученикам за идею, и отлучают тех, кто восстановляет в мире попранную Истину. Но часы их дела пробиты. Человечество неудержимо стремится к той Истине, которая уничтожит его страдания..."

Величайший из художников-гуманистов, Толстой не мог примириться с тем унижением человека, его сущности, его предназначения, которое лежит в основе учения церкви, утверждающего, что уже по самой природе своей он порочен и грешен. Это учение, говорит Толстой, "под корень подсекает все, что есть лучшего в природе человека" (23, 230).

В своей борьбе с противниками церковь всегда прибегала к самым антигуманным способам и средствам. Толстому довелось испытать это самому. Хотя его, как вероотступника, и не подвергали крайним мерам наказания, но шаги, предпринятые против него церковниками, были подлыми.

Характеризуя "Определение синода" об отлучении его от церкви, Толстой писал: "Оно незаконно или умышленно двусмысленно; оно произвольно, неосновательно, неправдиво и, кроме того, содержит в себе клевету и подстрекательство к дурным чувствам и поступкам" (34, 245).

Темные инквизиторы, жандармы во Христе, чиновники в рясах, добивались одного: любой ценой избавиться от Толстого, заставить его замолчать. Проклиная "анафемствованного безбожника и анархиста, революционера Льва Толстого"¹, они молили бога о том, чтобы он поскорее послал смерть писателю: "Господи, умиротвори Россию ради церкви твоей, ради нищих людей твоих, - взывал к богу Иоанн Кронштадтский, - прекрати мятеж и революцию, возьми с земли хульника твоего, злейшего и нераскаянного Льва Толстого..."².

¹ ("Архипастырское обращение к духовенству и православному народу" епископа Саратовского и Царицынского Гермогена по поводу 80-летия Толстого. - "Братский листок", 1908, № 93.)

² ("Вестник Европы", 1908, кн. 8, с. 816.)

И решение синода, и архипастырские обращения к народу, и "молитвы" отца Иоанна Кронштадтского были рассчитаны на то, что найдутся среди "православных" люди, которых ослепление религиозным фанатизмом заставит поднять руку на Толстого. Нет сомнений в том, что церковники делали ставку на головорезов-черносотенцев из таких "организаций", как, например, "Союз Михаила-архангела". В те опасные для него дни писатель получал письма и телеграммы с угрозами расправы над ним, если он сам не догадается наложить на себя руки.

Толстой был тогда удивительно спокоен и вместе с тем непоколебим. За борьбой писателя с церковниками с тревогой следил весь мир. Она вызывала сочувствие к Толстому многих тысяч людей в России и за ее пределами. "То, как Толстой понимал борьбу с церковью (и, вернее, борьба церкви с Толстым), - говорит польский писатель Ярослав Ивашкевич, - освещает нам эпическую Фигуру автора "Воскресения" заревом бунта и революции"¹.

¹ ("Литературное наследство", т. 75, кн. 1, с. 194.)

Художественные и публицистические произведения Толстого, в которых содержится критика догматической религии и казенной церкви, очень Дороги нам. Однако нельзя забывать и того, что рядом с нею соседствует у Толстого проповедь очищенной религии, теории личного самоусовершенствования, учения о всеобщей любви и непротивлении злу насилием - то, что относится к "толстовщине" и составляет слабую сторону взглядов и творчества великого мыслителя и писателя. Как показал В. И. Ленин, противоречия во взглядах и творчестве писателя имели свою историческую и социальную почву¹.

¹ (См. ниже главу "Толстой в оценке В. И. Ленина".)

К этому необходимо добавить, что сам Толстой замечал непоследовательность, нелогичность и неясность выводов, к которым приводили его религиозно-философские искания. При жизни писателя мало кому было известно, как он мучился, терзался, колебался, сомневался, обдумывая свои "новые рецепты спасения человечества"¹. Только дневнику да немногим письмам к единомышленникам доверял он такие, например, признания:

¹ (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 17, с. 210.)

"Как трудно действительно жить только для бога! Думаешь, что живешь для бога, а как только встряхнет жизнь, откажет та жизненная подпорка, на которой держался, чувствуешь, что нет державы в боге, и падаешь".

В последние годы жизни он все более убеждался в том, что его проповедь "очищенной" религии терпит крах. "Я чем дольше живу, - говорил он в 1908 году,- тем яснее вижу, что... старые формы верования разрушаются: в истинное христианство никто не верит"¹.

¹ ("Литературное наследство", т. 90. У Толстого. 1904 - 1910. "Яснополянские записки" Д. П. Маковицкого". Кн. 3. 1908 - 1910, с. 286.)

Жизнь многократно подтвердила обоснованность этих признаний Толстого.

Толстой совсем не похож на христианских или иных анархистов, меньше всего интересовавшихся тем, каким будет на деле то царство "абсолютной свободы", за которое они ратовали.

Главной своей задачей поздний Толстой считал провозвестие грядущего справедливого общественного строя, прекрасного нового мира. Он до конца жизни сохранил способность "заражаться народными настроениями"¹ и с надеждой всматривался в будущее своей родины.

¹ ("Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. 2, 1960, с. 191.)