Глава третья. Поздний Толстой

1

В романе "Анна Каренина" уже сильно звучат мотивы, которые предвещали крутой перелом во взглядах писателя, определивший направление и содержание его дальнейшего творчества. Достаточно вспомнить о беседах, которые Константин Левин ведет со своим братом Николаем. Никто яснее Николая не объяснил ему причины жесточайшего кризиса, охватившего пореформенную Россию, и никто более чем он, не заставил Константина Левина задуматься о будущем страны и народа.

"...Так сложилось общество, - говорил Николай, - что чем больше они (крестьяне. - К. Л.) будут работать, тем больше будут наживаться купцы, землевладельцы... И этот порядок нужно изменить".

В педагогических статьях 60-х годов Толстой увлеченно писал о том, что всеобщее народное образование приведет к постепенному избавлению от классового неравенства и всех бед, с ним связанных. Но уже в "Анне Карениной" его любимый герой Константин Левин говорит: "Школы не помогут, а поможет такое экономическое устройство, при котором народ будет богаче, будет больше досуга - и тогда будут и школы".

Через четыре года после появления в свет романа "Анна Каренина" Толстой запишет в дневнике: "Революция экономическая не то, что может быть. А не может не быть. Удивительно, что ее нет" (49, 50).

Чем туже затягивался узел социальных противоречий, тем более мрачной становилась общественная атмосфера, тем невыносимее был гнет. Характеризуя эту пору русской жизни, Щедрин писал: "Что-то чудовищное представляется мне, как будто весь мир одеревенел. Деревянные времена, деревянные люди".

И в то же время в стране шла крутая ломка всего старого уклада жизни: капитализм расчищал себе дорогу, принося пароду новые мучения. "Крестьяне голодали, - пишет об этой поре русской жизни В. И. Ленин, - вымирали, разорялись, как никогда прежде, и бежали в города, забрасывая землю. Усиленно строились железные дороги, фабрики и заводы, благодаря "дешевому труду" разоренных крестьян. В России развивался крупный финансовый капитал, крупная торговля и промышленность"¹.

¹ (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, с. 39.)

Именно эта "острая ломка всех "старых устоев" деревенской России, - говорит о Толстом Ленин, - обострила его внимание, углубила его интерес к происходящему вокруг него, привела к перелому всего его миросозерцания"¹.

¹ (Там же.)

То, что случилось с ним на рубеже 70-х и 80-х годов, сам Толстой называл переворотом.

"Со мной, - пишет Толстой в "Исповеди", - случился переворот, который давно готовился во мне и задатки которого давно были во мне. Со мной случилось то, что жизнь нашего круга - богатых, ученых - не только опротивела мне, но потеряла всякий смысл... Действия же трудящегося народа, творящего жизнь, представились мне единым настоящим делом" (23, 40).

Писатель заявил в "Исповеди" (1879 - 1881) и последовавшем за нею социально-обличительном трактате "Так что же нам делать?" (1882 - 1886) о своем полном разрыве не только с дворянским классом, к которому он принадлежал по рождению и воспитанию, но и со всеми господствующими классами собственнического общества. "Я отрекся от жизни нашего круга, признав, что это не есть жизнь", - говорит Толстой. Своим идеалом писатель признал "жизнь простого трудового народа - того, который делает жизнь, и тот смысл, который он придает ей" (23, 47).

Открытая, прямая, бескомпромиссная и страстная защита интересов трудового народа, которым для Толстого явилось многомиллионное патриархальное крестьянство, стала главным делом жизни великого писателя.

Если для самого Толстого происшедший с ним переворот был подготовлен его предшествующими исканиями (как он говорит в "Исповеди", имел свои "задатки"), то для многих современников писателя он явился полной неожиданностью и вызвал у них большие опасения. Особенно сильно были напуганы им Тургенев и Достоевский, которым казалось тогда, что автор "Исповеди" навсегда потерян для литературы.

Весной 1880 года в Москве был открыт памятник Пушкину. Тургенев ездил в Ясную Поляну и от имени Юбилейного комитета пригласил Толстого принять участие в Пушкинских торжествах. Миссия Тургенева неожиданно для него полностью провалилась: Толстой, находившийся в то время в состоянии перестройки всех своих взглядов, резко отказался участвовать в Пушкинском празднике. Это не означало общей перемены в отношении Толстого к Пушкину, которого он всегда ценил чрезвычайно высоко. Ему была не по душе сама мысль о чествовании великих людей "мономентами", как он говорил в трактате "Что такое искусство?". "Тургенева этот отказ так поразил, - пишет биограф Толстого, - что когда после пушкинского праздника Ф. М. Достоевский собирался приехать из Москвы к Льву Николаевичу и стал советоваться об этом с Тургеневым, тот изобразил настроение Льва Николаевича в таких красках, что Достоевский испугался и отложил исполнение своей заветной мечты"¹.

¹ (П. И. Бирюков. Биографий Льва Николаевича Толстого, т. 2, с. 179.)

Письма Достоевского к жене, отправленные тогда из Москвы, подтверждают это с полной очевидностью. "Сегодня, - писал Федор Михайлович, - Григорович сообщил, что Тургенев, воротившийся от Льва Толстого, болен, а Толстой почти с ума сошел и даже, может быть, совсем сошел"¹. И - на другой день: "О Льве Толстом и Катков подтвердил, что слышно, он совсем помешался. Юрьев подбивал меня съездить к нему в Ясную Поляну... Но я не поеду, хотя очень бы любопытно было"².

¹ (Ф. М. Достоевский. Письма, т. IV. М., Гослитиздат, 1959, с. 154.)

² (Там же, с. 156.)

Незадолго до кончины Достоевский познакомился с письмами Толстого к его родственнице А. А. Толстой. В них автор "Анны Карениной" объяснял смысл пережитого им духовного переворота. Читая эти письма, Достоевский "хватался за голову и отчаянным голосом повторял: "Не то, не то!" По свидетельству А. А. Толстой, читая эти письма, "он не сочувствовал ни одной мысли Льва Николаевича"¹.

¹ ("Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой. 1857 - 1903". СПб., 1911, с. 332 - 333.)

Должно же было так случиться, что из всех выдающихся писателей-современников с одним Достоевским Толстой никогда не встречался и не переписывался. Это послужило причиной возникновения легенды об их враждебном отношении друг к другу. Постепенно в критике упрочилась традиция противопоставления Достоевского и Толстого как писателей-антиподов. Ее создавали такие авторы, как Д. С. Мережковский, объемистое сочинение, которого "Толстой и Достоевский" следовало бы называть "Толстой или Достоевский"¹.

¹ (См.: Б. И. Бурсов. Личность Достоевского (Роман-исследование). - "Звезда", 1960, № 12, с. 104.)

В действительности же между двумя великими современниками не было ни вражды, ни соперничества. "Можно сказать, - замечает биограф Толстого, - что Достоевский был одним из немногих писателей, к которым Толстой возвращался на протяжении всей своей жизни"¹. По приведенным выше отзывам Достоевского об "Анне Карениной" можно увидеть, как высоко ценил он творчество автора этого романа.

¹ ("Яснополянский сборник. Год 1960-й". Тула, 1960, с. 115.)

Конечно, было бы неправдой, если б мы охарактеризовали их взаимоотношения как безоблачно-дружеские. Иногда в их оценках друг друга звучали и довольно резкие критические нотки. Но если брать в их суждениях главное, то становится очевидным, что оба писателя хорошо представляли значение каждого в духовной жизни своих современников¹.

¹ (См.: К. Н. Ломунов. Достоевский и Толстой. - В кн.: "Достоевский - художник и мыслитель". М., "Художественная литература", 1972, с. 462 - 522.)

Далеко не безоблачными были отношения Толстого и Тургенева. Выше уже шла речь о том, каким испытаниям подвергалась их дружба с первых же дней личного знакомства. И в последующее время они не раз пытались пойти навстречу друг другу, но вскоре оба убеждались в том, что душевной близости у них нет, и не будет. Однако когда дело касалось серьезных вещей, они умели преодолевать чувство личной неприязни.

В последние годы жизни Тургенев был глубоко встревожен крутыми переменами в миросозерцании Толстого. Он боялся, что увлечение религиозно-нравственными исканиями погубит в Толстом высоко ценимого им художника.

В предсмертном тургеневском письме к Толстому есть такие строки: "Милый и дорогой Лев Николаевич! Долго Вам не писал, ибо был и есмъ, говоря прямо, на смертном одре... Пишу же я Вам собственно, чтобы сказать Вам, как я был рад быть Вашим современником - и чтобы выразить Вам мою последнюю искреннюю просьбу. Друг мой, вернитесь к литературной деятельности!.. Друг мой, великий писатель Русской земли - внемлите моей просьбе!"¹.

¹ (И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 13, кн. 2, с. 180.)

О запрещенной в России "Исповеди" Толстого Тургенев отозвался как о "вещи замечательной по искренности, правдивости и силе убеждения", но нашел, что ее автор отрицает и жизнь и искусство. И, несмотря на это, заключал Тургенев, "Толстой едва ли не самый замечательный человек современной России"¹. Тургеневу хотелось верить, что толстовская "Исповедь" - это лишь один из "кризисов", случавшихся с его младшим другом и раньше, и он с ним справится, как справлялся в былые годы.

¹ (Там же, с. 89.)

Выше говорилось уже, что "новый" Толстой не был понят и принят критикой. Представители эстетической критики (еще недавно прославлявшие художественный гений автора "Войны и мира" и "Анны Карениной") после появления его "Исповеди" и трактата "Так, что же нам делать?" заявили, что Толстой - моралист и проповедник убил Толстого-художника. Представители критики социологической заговорили о раздвоенности взглядов и творчества писателя, о разладе между Толстым-мыслителем и Толстым-художником. Так возникла легенда о "двух Толстых", получившая широкое распространение и в России и на Западе и бытующая там до сих пор.

Писателя мало волновали все эти домыслы. Его внимание было устремлено к тем явлениям русской действительности, значение которых стало раскрываться ему в новом свете, как только он, по его словам, стал смотреть на них "снизу, от ста миллионов".

До начала 80-х годов большая часть жизни Толстого проходила в Ясной Поляне. "Я всю жизнь прожил не в городе, - скажет писатель о себе в самом начале трактата "Так что же нам делать?". - Когда я в 1881 году переехал на житье в Москву, меня удивила городская бедность. Я знаю деревенскую бедность; но городская была для меня нова и непонятна" (25, 182).

Переехать "на житье" в Москву Толстому пришлось потому, что подросли его старшие дети¹ и решено было дать им образование.

¹ (В 1882 г. в семье Толстых было восемь детей.)

После долгих хлопот Толстой купил у московского купца Арнаутова дом в Долгохамовническом переулке¹. При доме был большой запущенный сад, напоминавший Ясную Поляну.

¹ (Ныне улица Льва Толстого, 21.)

"...Дом, в том виде, в котором он был куплен, - пишет G. Л. Толстой, - был мал для нашей семьи, и отец решил сделать к нему пристройку, к чему и приступил немедленно, пригласив архитектора. Нижний этаж и антресоли остались в прежнем виде, а над первым этажом были выстроены три высокие комнаты с паркетными полами, довольно большой зал, гостиная и за гостиной небольшая комната (диванная) и парадная лестница. Для своего кабинета отец выбрал одну из комнат антресолей с низким потолком и окнами в сад..."¹.

¹ (С. Л. Толстой. Очерки былого. М., Гослитиздат, 1956, с. 120.)

Двадцать лет без малого прожил в этом доме Толстой (с 1882 по 1901 годы), только на летние месяцы, отлучаясь из города в Ясную Поляну.

Как только писатель с семьей обосновался в Москве, двери его дома гостеприимно раскрылись не только для друзей, а и для всех, кто хотел встретиться и побеседовать с ним. "И кто только не был в этом небольшом деревянном доме, выкрашенном темною охрой! - пишет П. А. Сергеенко. - Ученые и писатели, художники и артисты, государственные и финансовые деятели, губернаторы, сектанты, земцы, сенаторы, студенты, военные, фабричные рабочие, крестьяне, корреспонденты всех цветов и наций. Не проходит дня зимою, чтобы в Долгохамовническом переулке не появилось какое-нибудь новое лицо, ищущее свидания с знаменитым русским писателем"¹. Тот же мемуарист рассказывает: "...Очень редко выпадает такой вечер, чтобы у Толстых не было гостей. Они пробовали установить известные дни для приемов. Но это, ни к чему не привело. В приемные дни собирались преимущественно друзья графини Софьи Андреевны, а в остальные же дни, с семи часов вечера, наружная дверь с упругой пружиной уже начинала по-прежнему хлопать и впускать разнообразных посетителей Льва Николаевича"².

¹ (П. Сергеенко. Как живет и работает гр. Л. Н. Толстой. М., Изд. И. Д. Сытина, 1903, с. 32.)

² (Там же.)

Живя в Москве, Толстой приобрел много новых знакомых среди людей науки, искусства и литературы. Каждому настоящему ученому, писателю, артисту, художнику встречи с Толстым приносили огромную радость, вызывали душевный подъем, звали на новые дороги.

Осенью 1880 года Толстой неожиданно появился в мастерской И. Е. Репина. Молодой, но уже известный тогда художник был крайне смущен визитом Толстого, однако через несколько минут был совершенно очарован своим гостем.

Толстой открыл в Репине умного и приятного собеседника и часто приглашал его на прогулки. Их прогулки были тогда почти ежедневными, пока Толстой не уезжал в Ясную Поляну. "По бесконечным бульварам Москвы, - рассказывает художник, - мы заходили очень далеко, совсем не замечая расстояний: Лев Николаевич так увлекательно и так много говорил.

Его страстные и в высшей степени радикальные рассуждения взбудораживали меня до того, что я не мог после спать, голова шла кругом от его беспощадных приговоров отжившим формам жизни"¹.

¹ ("Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. 1, 1978.)

Репин был одним из первых художников, иллюстрировавших произведения Толстого, написанные после идейного перелома. Это были статья "О переписи в Москве" и трактат "Так что же нам делать?", рассказ "Чем люди живы" (1882 - 1886).

Участвуя в переписи населения, проводившейся в 1882 году, Толстой отправился в район Проточного переулка, где находились "притоны самой страшной нищеты и разврата", вроде Ляпинского ночлежного дома. То, что он увидел там, а также в "Ржановой крепости", где ютились не только нищие и проститутки, а и ремесленный и рабочий люд, не просто поразило, а потрясло писателя. Подойдя в сумерки к Ляпинской ночлежке, он увидел, как "1000 человек раздетых и голодных ждут на морозе впуска в дом" (25, 181). Условия их жизни ужаснули писателя.

В трактате "Так что же нам делать?" Толстой рассказывает, что, вернувшись из Ляпинского дома, он встретил приятеля и вступил с ним в горячий спор о судьбе только что увиденных им несчастных людей, гибнущих от голода, тесноты и болезней.

Выслушав Толстого, не названный писателем приятель - "городской житель" - сказал "не без удовольствия", что "это самое естественное городское явление", что "всегда это так было и будет", ибо представляет собой "неизбежное условие цивилизации". К этим доводам он добавил: "В Лондоне еще хуже... стало быть, дурного тут ничего нет и недовольным этим быть нельзя".

Самодовольство "городского жителя" - человека обеспеченного и почитаемого в своем кругу, привело Толстого в неистовство. "Я, - пишет он, - стал возражать своему приятелю, но с таким жаром и с такою злобою, что жена прибежала из другой комнаты, спрашивая, что случилось. Оказалось, что я, сам не замечая того, со слезами в голосе кричал и махал руками на своего приятеля. Я кричал: "так нельзя жить, нельзя так жить, нельзя!" Меня устыдили за мою ненужную горячность, сказали мне, что я ни о чем не могу говорить спокойно, что я неприятно раздражаюсь, и, главное, доказали мне то, что существование таких несчастных никак не может быть причиной того, чтобы отравлять жизнь своих близких" (25, 191).

Эта живая сцена, вошедшая в трактат "Так что же нам делать?", замечательна во многих отношениях. Во-первых, она раскрывает источник знаменитого призыва Толстого, прозвучавшего впервые в его статье "О переписи в Москве": "Забудемте про то, что в больших городах и в Лондоне есть пролетариат, и не будем говорить, что это так надо. Этого не надо и не должно, потому что это противно и нашему разуму и сердцу и не может быть, если мы живые люди" (25, 180). "Городской приятель" - и не он один! - в спорах с писателем напоминал о лондонских трущобах, в которых ютится "пролетариат". А Толстой восклицал: "Забудемте про Лондон с его пролетариатом!" В такой крестьянской стране, как Россия, полагал писатель, не может и не должно быть пролетариата. А если он появился в Москве, так надо помочь ему встать на ноги и вернуться в деревню.

Статья "О переписи в Москве" заканчивается горячим призывом к состоятельным и, как надеялся писатель, гуманным людям взять в свои руки дело помощи обездоленным: "...Давайте мы по-дурацки, по-мужицки, по-крестьянски, по-христиански налегием народом, - не поднимем ли? Дружней, братцы, разом!" (25, 181).

Но "братцы" не откликнулись, и Толстой обрушился на них со страшным обличением в трактате "Так что же нам делать?", не пощадив и себя самого как человека, принадлежащего к привилегированной среде. В этом произведении подвергнуты анализу, характеристике и оценке общественно-политические, социально-экономические, философско-религиозные, этические и эстетические взгляды людей господствующих классов. И вот главный вывод, к которому пришел автор трактата: "Я увидел, что причина страданий и разврата людей та, что одни люди находятся в рабстве у других..." (25, 294).

С годами обличительная направленность толстовского творчества будет все более возрастать.

Однако мы бы очень ошиблись, если б разговор о жизни и деятельности позднего ("послепереломного") Толстого свели только к обличению им окружающего зла. Он видел не только злое, но и доброе, светлое в жизни. Он умел радоваться общению с хорошими людьми, с природой, с детьми, которых очень любил, с музыкой, с талантливой книгой. Любил всю жизнь произведения народного творчества - песни, былины, сказки, пословицы, поговорки, легенды.

Огромное наслаждение приносил Толстому труд, и не только умственный, но и физический.

Посетивший в сентябре 1885 года Ясную Поляну писатель Г. П. Данилевский записал следующее признание Толстого: "Какое наслаждение отдыхать от умственных занятий за простым физическим трудом! Я ежедневно, смотря по времени года, копаю землю, рублю или пилю дрова, работаю косою, рубанком или иным инструментом <...>

- А работа с сохой! - продолжал граф, - вы не поверите, что за удовольствие пахать! Не тяжкий искус, как многим кажется, - чистое наслаждение! Идешь, поднимая и направляя соху, и не заметишь, как ушел час, другой и третий. Кровь весело переливается в жилах, голова светла, ног под собой не чуешь; а аппетит потом, а сои?"¹.

¹ ("Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. 1, 1978, с. 349.)

Летом 1886 года Софья Андреевна писала из Ясной Поляны Н. Н. Страхову, что у них наступил "азарт покоса, косят все: муж, сыновья, гости; гребли сено тоже: девочки, я, бабы"¹.

¹ (Подлинник письма хранится в Рукописном отделе Государственного музея Л. Н. Толстого в Москве.)

После первой же поездки в Ясную Поляну Репин вынес яркие впечатления о поразительном жизнелюбии и трудолюбии Толстого. "Лев Николаевич необыкновенно искренне и горячо увлекается всяким занятием. Я был свидетелем его неутомимой, трудной работы в поле. От часу дня до самых сумерек, восьми с половиной часов вечера, он неустанно проходил взад и вперед по участку вдовы¹, направляя соху за лошадью и таща другую, привязанную к его ременному поясу, лошадь с бороной; он запахивал, "разделывал" поле. Пот валил с него градом, толстая посконная рубаха, одеваемая им на полевые работы, была мокра насквозь, а он мерно продолжал. Плоскость была неровная: надо было то всходить на гору, то спускать соху под гору с осторожностью, чтобы не подрезать задние ноги лошади. Внизу, в овраге, лежала бутылка воды с белым вином, завернутая в пальто графа от солнца; иногда он, весь мокрый, отпивал наскоро из этой бутылки, прямо с горлышка, и спешил на работу.

¹ (Речь идет о яснополянской крестьянке, вдове Анисье Копыловой.)

Часто во время подъема, на гору побледневшее лицо его, с прилипшими волосами к мокрому лбу, вискам и щекам, выражало крайнее напряжение и усталость, а он, поравнявшись со мной, каждый раз бросал ко мне свой приветливый, веселый взгляд и шутливое словцо"¹.

¹ ("Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. 1, 1960, с. 273 - 274.)

Принято думать, что только в поздние годы жизни, осуществляя мысль о необходимости "опрощения", Толстой начал заниматься крестьянским трудом. Между тем он стал это делать на двадцать лет раньше, чем заявил в "Исповеди" о переломе в своих взглядах.

В письме из Ясной Поляны к А. А. Толстой от 23 августа 1858 года он сообщает, что "целое утро с утра до вечера пахал, сеял, косил и т. д.".

Знаменитая сцена косьбы Машкина верха в "Анне Карениной" возникла из личного опыта писателя: подобно Константину Левину, он гордился тем, что не уступал в упорстве и ловкости мужикам-косарям.

Нередко можно услышать, что поздний Толстой внес элементы "опрощения" и в свою литературную работу. Это мнение возникло вслед за появлением цикла так называемых народных рассказов, написанных Толстым для организованного по инициативе писателя в 1884 году издательства "Посредник", которое должно было по дешевым ценам выпускать книги для народа.

Названный цикл открывается рассказом "Чем люди живы". За ним последовали рассказы "Свечка", "Два брата и золото", "Упустишь огонь - не потушишь", "Много ли человеку земли нужно" и другие. Всего Толстым было написано более 20 таких произведений. Все они были созданы писателем за время с 1881 по 1886 годы.

В них особенно отчетливо обнаружились "действительно кричащие" противоречия, свойственные всему мировоззрению и творчеству писателя¹. В народных рассказах Толстого обличение гнета, насилия, лжи и фальши современного ему общества соединяется с прямыми призывами к незлобию, всепрощению, всеобщей любви. Их главный пафос направлен против богатых, праздных, корыстолюбивых людей. Но гневный голос писателя ослабляет открытая проповедь покорности, смирения, защита идей новой, "очищенной" религии.

¹ (См.: В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 17, с. 209.)

Восемь евангельских изречений служат эпиграфами к рассказу "Чем люди живы", как бы предопределяя ответы на вопрос, поставленный в его заглавии. Все, что происходит с действующими лицами, должно доказать, что по-настоящему, по-человечески люди могут жить, только любовно относясь друг к другу. Когда они об этом забывают, на них обрушиваются беды и несчастия.

Первые читатели этого рассказа не верили, что он написан рукою творца "Войны и мира" и "Анны Карениной". Вот его зачин:

"Жил сапожник с женой и детьми у мужика на квартире. Ни дома своего, ни земли у него не было, и кормился он с семьею сапожной работой. Хлеб был дорогой, а работа дешевая, и что заработает, то и проест..."

Эта простая, народная речь, похожая на язык и стиль фольклорного сказа, сильно отличается от языка и стиля глубоко психологизированной, аналитической прозы Толстого, с ее разветвленными, порой тяжеловесными периодами, однако неизменно производившими, как говорил А. П. Чехов, впечатление силы.

Ближайшими предшественниками народных рассказов явились произведения, написанные Толстым в 70-е годы для школьников. Но если "Азбука" и "Книги для чтения" создавались писателем для "детей народа", то народные рассказы 80-х годов имели своим адресатом "миллионы русских грамотных", которые, как говорил тогда Толстой, "стоят перед нами, как голодные галчата, с раскрытыми ртами, и говорят нам: господа, родные писатели, бросьте нам в эти рты достойной вас и нас умственной пищи; пишите для нас, жаждущих живого, литературного слова; избавьте нас от всех тех же лубочных Ерусланов Лазаревичей, Милордов Георгов и прочей рыночной пищи. Простой и честный русский народ стоит того, чтобы мы ответили на призыв его доброй и правдивой души. Я об этом много думал и решился, по мере сил, попытаться на этом поприще..."¹.

¹ ("Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. 1, 1978, с. 351.)

И Толстой не только сам энергично работал для "Посредника", но и привлек к участию в его деятельности А. Н. Островского, Г. И. Успенского, А. П. Чехова, В. Г. Короленко, А. М. Горького, Н. С. Лескова и многих других замечательных писателей.

Далеко не все из друзей Толстого положительно встретили его народные рассказы. Так, например, их не принял А. А. Фет.

А. Б. Гольденвейзер приводит в своих мемуарах о Толстом такой эпизод:

"Лев Николаевич сказал еще:

"Когда я написал рассказ "Чем люди живы", Фет сказал: "Ну, чем люди живы? Разумеется, деньгами!"

Я заметил, что Фет, вероятно, пошутил.

Лев Николаевич возразил:

- Нет, это было его убеждение. И как это часто бывает, то, чего люди очень упорно добиваются, того и достигают. Фету всю жизнь хотелось разбогатеть, и потом он сделался богат. Его братья и сестры, кажется, посходили с ума, и все их состояние перешло к нему"¹.

¹ (А. Б. Гольденвейзер. Вблизи Толстого. М., Гослитиздат, 1959, с. 63.)

С резкими нападками на рассказ "Чем люди живы" выступил в реакционной газете "Гражданин" К. Н. Леонтьев. Он укорял Толстого в том, что в число эпиграфов к рассказу, взятых из апостольских посланий, он не включил те, в которых говорится "о наказаниях, о страхе, о покорности властям, родителям, мужу, господам".

Когда Леонтьев поместил этот отзыв в своей брошюре "Наши новые христиане. Ф. М. Достоевский и гр. Лев Толстой", в которой оба писателя обвиняются в ереси, с резким ответом ему выступил Н. С. Лесков. Он дал понять читателям, что леонтьевский отзыв о рассказе "Чем люди живы", как и вся брошюра, "пропитанная ядом нетерпимости", принадлежит автору, способному выступить с доносом на "двух любимых русских писателей"¹.

¹ (См.: Н. Н. Гусев. Лев Николаевич Толстой. Материалы биографии с 1881 по 1885 годы, с. 96.)

Восторженно встречены были народные рассказы Толстого такими критиками-демократами, как В. В. Стасов. В январе 1882 года он писал Толстому: "Мне до страсти хотелось сказать вам, до какой степени я пришел в восхищение от вашей легенды "Чем люди живы"... Уже один язык выработался у вас до такой степени простоты, правды и совершенства, какую я еще находил только в лучших созданиях Гоголя"¹.

¹ ("Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка 1878 - 1906". Л., "Прибой", 1929, с. 61.)

Чтобы придать делу издания книг для народа более широкий размах, чем это мог осуществить "Посредник", Толстой, как говорит Софья Андреевна, "выписал Сытина (издателя народных книг и картин)"¹.

¹ (С. А. Толстая. Дневники, в 2-х томах, т. 1, с. 343.)

Выходец из народа, И. Д. Сытин с большой охотой откликнулся на призыв Толстого л принял участие в печатании и распространении дешевых изданий для народного читателя. Это вызвало гонения на издателя со стороны властей. Вот что он рассказывает о встрече с обер-прокурором святейшего синода:

"Победоносцев вызвал меня для объяснения...

- Скажи мне, Сытин, как это тебе позволили печатать в народном издании Льва Толстого и других еретиков нашей православной церкви?"

Сытин сослался на разрешение цензуры. Победоносцев парировал его ответ грубым окриком:

"Знаю... Очень знаю нашу дуру-цензуру. Она сама не понимает, что разрешает... Мы тебе эту пакость запретим. Прекрати сеять в народе эту толстовщину".

Из синода проштрафившегося издателя направили к редактору "Московских ведомостей" М. Н. Каткову. Когда Сытин заговорил о разрешении цензурой народных рассказов Толстого, Катков сказал: "Но вы же знаете, что Толстой - атеист и что он вносит в народ ересь". И пригрозил репрессиями, сказав о продавцах-офенях, разносивших сытинские и "посредниковские" дешевые издания по всей России: "Имейте в виду, что этих покупателей мы у вас острижем"¹.

¹ (И. Д. Сытин. Жизнь для книги. М., Госполитиздат, 1960, 5. 58 - 59.)

В 80-е годы власти подвергали преследованиям не только народные рассказы Толстого, но также и такие его произведения, как статья "Николай Панкин", написанная в 1887 году и представлявшая собой острый памфлет, обличающий императора Николая I - одного из самых ненавистных Толстому деспотов.

Студент Московского университета Михаил Новоселов, без ведома автора, напечатал "Николая Палкина" на гектографе, за что и был арестован полицией. Узнав об этом, Толстой отправился в Московское жандармское управление и потребовал освобождения Новоселова, заявив, что ответственность за "Николая Палкина" должен нести он сам, как автор статьи. Выслушав Толстого, жандармский генерал Слезкин ответил: "Граф, слава ваша слишком велика, чтобы наши тюрьмы могли ее вместить"¹.

¹ ("Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. 1, 1960, с. 328.)

На допросе напуганный М. А. Новоселов, стараясь выгородить себя, показал, что он гектографировал "Николая Палкина" по желанию писателя, которому и передал все экземпляры статьи. Услышав это, министр внутренних дел Д. А. Толстой поручил московскому генерал-губернатору князю В. А. Долгорукову вызвать к себе писателя и сделать ему "должное внушение".

Толстой категорически отказался явиться по этому вызову. "Высочайше поведено принять к сведению", - пометил министр внутренних дел на письме Долгорукова, которое он читал Александру III.

В 60-е годы, как было сказано выше, жандармы подослали в Ясную Поляну шпиона - пьяницу Зимина (Шилова). Шло время. Одни "наблюдатели" заменялись другими. В 80-е годы среди многочисленных посетителей московского дома Толстого оказался С. В. Зубатов. В то время он был незаметным чиновником судебного ведомства и легко сходил за одного из "темных", как Софья Андреевна называла последователей толстовского вероучения, часто собиравшихся у ее мужа и ведших длинные споры о том, как им надлежит устроить свою жизнь.

До поры прикидывавшийся толстовцем, Зубатов в 90-е годы стал начальником Московского охранного отделения, жандармским полковником, приобрел известность как создатель теории "полицейского социализма". Вот в каких "верных" руках после инцидента с "Николаем Палкиным" находился надзор за Толстым, его близкими и знакомыми.

"Наблюдение" за "великим писателем русской земли" осуществлялось непрерывно, а полицейское "Дело... о писателе гр. Л. Н. Толстом" пополнялось новыми материалами.

2

В середине 80-х годов увидели свет' повести Толстого "Холстомер (История лошади)" (1885), "Смерть Ивана Ильича" (1886) и драма из крестьянской жизни "Власть тьмы" (1886).

Толстой, осудивший в "Исповеди" свои занятия искусством, вновь блеснул в этих вещах поразительным мастерством.

Замысел "Холстомера" возник у писателя на три десятилетия раньше, чем повесть была написана: еще весной 1856 года он пометил в дневнике: "Хочется писать историю лошади". Около этого времени произошел эпизод, вскоре рассказанный И. С. Тургеневым одному из его знакомых: "Однажды мы виделись с ним (Толстым. - К. Л.) летом в деревне и гуляли вечером по выгону, недалеко от усадьбы. Смотрим, стоит на выгоне старая лошадь самого жалкого и измученного вида: ноги погнулись, кости выступили от худобы, старость и работа совсем как-то пригнули ее; она даже травы не щипала, а только стояла и отмахивалась хвостом от мух, которые ей досаждали. Подошли мы к ней, к этому несчастному мерину, и вот Толстой стал его гладить и, между прочим, приговаривать, что тот, по его мнению, должен был почувствовать и думать. Я положительно заслушался. Он не только вошел сам, но и меня ввел в положение этого несчастного существа. Я не выдержал и сказал: "Послушайте, Лев Николаевич, право, вы когда-нибудь были лошадью. Да вот извольте-ка изобразить внутреннее состояние лошади"¹.

¹ ("Исторический вестник", 1890, № 2, с, 276.)

Однако Толстой попытался изложить "историю лошади" лишь через пять лет, после того как услышал от своего знакомого А. А. Стаховича действительную историю выращенного на Хреновском заводе рысака, прозванного Холстомером за "длинный и просторный ход (слово холсты меряет)". Конь был необыкновенно резвым (пробегал 200 сажен за 30 секунд)¹.

¹ ("Литературный вестник", 1903, т. VI, кн. 7 - 8, с. 255.)

В 1861 году Толстой начал писать первую редакцию повести и работал над ней до 1863 года, но не закончил. Все его помыслы более чем на шесть лет заняла "Война и мир". И лишь в 1885 году Толстой вернулся к прежней рукописи и продолжил работу.

"...Заканчивая и отделывая повесть, - вспоминает сын А. А. Стаховича, - Лев Николаевич говорил, что после тяжелого труда, многолетних писаний философских статей, начав писать литературную вещь, он легко и вольно чувствует себя и, точно купаясь в реке, размашисто плавает в свободном потоке своей фантазии"¹.

¹ (Там же, с. 256.)

Создавая новую редакцию произведения, Толстой подверг значительной переработке ранее написанное. Сравнивая редакцию 1863 года¹ и окончательную, можно убедиться, что писатель усилил обличительную направленность своей повести. Гораздо резче осудил он хозяев лошади, мучающих и, в конце концов, губящих ее.

¹ (Она опубликована в "Литературном наследстве", т. 69. "Лев Толстой". Кн. 1, с. 267 - 290.)

"Я был пегий, - говорит Холстомер, - я был мерин, и люди вообразили себе обо мне, что я принадлежал не богу и себе, как это свойственно всему живому".

Трагизм существования Холстомера обусловлен его неаристократическим происхождением.

Начиная рассказывать молодому табуну историю своей жизни, пегий мерин с гордостью говорит: " - Да, я сын Любезного 1-го и Бабы. Имя мое по родословной Мужик 1-й. Я Мужик 1-й по родословной, я Холстомер по-уличному, прозванный так толпою за длинный и размашистый ход, равного которому не было в России. По происхождению нет в мире лошади выше меня по крови".

Узнав, что его забраковали на конном заводе за "пежину" (на голове и боках его были пегие пятна), Холстомер часто "задумывался над несправедливостью людей". Они обрекли его на тяжкий труд и страдания, истязали, подвергали унижениям.

Сравнивая своих хозяев и их друзей с лошадьми, Холстомер установил, что главное отличие людей состоит в их нежелании делать хорошее и в стремлении "называть как можно больше вещей своими". Хозяевами Холстомера владеет "низкий и животный людской инстинкт, называемый ими чувством или правом собственности".

Отвратителен последний владелец пегого мерина князь Никита Серпуховской - опустившийся, бесчестный кутила, прожигатель жизни. Он "промотал состояние в 2 миллиона и остался еще должен 120 тысяч". Вся жизнь, "грязная старость" и даже смерть Серпуховского вызывают в читателе чувство брезгливости и презрения к нему.

И. А. Бунин заметил, что повесть о Холстомере можно было бы назвать "Две жизни и две смерти". И это верно: история лошади и история его последнего хозяина во всем контрастны. Когда коновалы убили одряхлевшего Холстомера, его мясом волчица накормила голодных волчат, кости же лошади подобрал мужик "и пустил их в дело". А о князе Серпуховском в повести сказано: "Ни кожа, ни мясо, ни кости его никуда не пригодились... Никому уж он давно был не нужен, всем уж давно был в тягость".

Чтобы со всей серьезностью отнестись к "рассуждениям" Холстомера о людских пороках, читатели повести должны поверить в его "очеловечивание". Еще про героев басен И. А. Крылова Белинский говорил: "Посмотрите, как натуральны его животные: это настоящие люди с резко очерченными характерами... Не есть ли это верх натуральности?"¹.

¹ (В. Г. Белинский. Полн, собр. соч., т. X, с. 290.)

В сущности, то же самое можно сказать и о героях толстовской повести. Читая ее, мы не находим странным, когда на окрик табунщика Нестера "Балуй!" старый мерин "не засмеялся, не рассердился, не нахмурился, а понес только всем животом и тяжело, тяжело вздохнул и отвернулся".

Однако то, что для нас вполне естественно в крыловских баснях (заранее заданная условность изображения людей "в виде" животных), может показаться вовсе не естественным в психологической толстовской прозе.

Но в этом, должно быть, и состоит чудо искусства: читая "Холстомера", мы забываем об условности исходной ситуации: о судьбе лошади повествует не только автор, но и она сама.

Лишь анализ текста повести помогает установить, что в ее начале Толстой употребляет словосочетания условно-предположительного характера: "как будто", "должно быть", "по каким-то особенным соображениям". И лишь постепенно автор переходит к словосочетаниям утвердительным: "он знал", "он думал", "думал мерин" и, наконец, "рассуждал мерин". Мы, читатели, уже введены художником во внутренний мир этого страдающего существа и убеждаемся в том, что причиной его страданий служат действительно странные законы, по которым живут владеющие им люди.

Совершенством пластического воплощения "Холстомер" заставляет вспомнить написанную в ином, поэтическом ключе Фру-Фру - лошадь, гибнущую во время скачек по вине Вронского. Вспомним: "...Он (Вронский. - К. Л.), шатаясь, стоял один на грязной неподвижной земле, а перед ним, тяжело дыша, лежала Фру-Фру и, перегнув к нему голову, смотрела на него своим прелестным взглядом". Это - конец лошади Вронского.

А вот последние дни жизни Холстомера: "Как живая развалина, он стоял одиноко посреди росистого луга, а недалеко от него слышались топот, фырканье, молодое ржанье, взвизгиванье рассыпавшегося табуна".

Почти десять лет отделяют повесть о Холстомере от романа "Анна Каренина". Но как были неправы критики, писавшие о том, что после "Исповеди" Толстой кончился как художник. Произведения, созданные поздним Толстым, полны энергии и образной мощи. В них сохраняется характерный язык толстовской прозы, ставший, может быть, лишь более сдержанным и лаконичным.

В "Холстомере" едва ли не впервые Толстой применил композиционный прием, с которым мы встречаемся и в других его повестях 80-х и 90-х годов. Рассказ о жизни и судьбе Холстомера ведется не с начала, а с конца: вот каким он стал - об этом в первых главах повести, а вот каким он был - об этом старый мерин вспоминает и рассказывает табуну, став "всегдашним мучеником и шутом этой счастливой молодежи" - бурой кобылки и ее веселых подруг. Рассказ Холстомера табуну продолжается пять ночей и занимает четыре центральных главы в повести.

Прием художественной ретроспекции, введенный Толстым в композиционное построение "Холстомера", еще более смело используется в следующем его произведении - повести "Смерть Ивана Ильича": сначала нам рассказывают о только что умершем ее герое, а уже затем - о прожитой им жизни. Узнав в экспозиции повести о ее финале - "простой смерти простого человека" (63, 282), как о ней сказал Толстой в одном из писем, - мы не только не теряем интереса к судьбе Ивана Ильича, но, напротив, стремимся уяснить себе, как, в какой обстановке, под влиянием каких обстоятельств складывалась судьба Ивана Ильича и почему человек, живший, как он полагает, "приятно и прилично", вдруг перед самой кончиной прозревает и ему становится ясно, что "и его служба, и его устройство жизни, и его семья, и эти интересы общества и службы, все это могло быть не то".

Охваченный тяжелыми раздумьями о бесцельно и бездумно прожитой жизни, умирающий Иван Ильич пришел к мысли, что "те его чуть заметные поползновения борьбы против того, что наивысше поставленными людьми считалось хорошим, поползновения чуть заметные, которые он тотчас же отгонял от себя, - что они-то и могли быть настоящие, а остальное все могло быть не то".

Ивану Ильичу открылось главное: он и разум свой, и чувства, и образ действий - все подчинил мертвящим стандартам и трафаретам, принятым в том обществе, в котором он с молодых лет старался утвердиться, чтобы чувствовать себя спокойным и счастливым.

"Прошедшая история жизни Ивана Ильича, - сообщает нам автор в начале повести, - была простая и обыкновенная и самая ужасная".

Она была ужасна не только своей обыденностью и сходством со множеством таких же историй, а тем прежде всего, что "человека способного, весело-добродушно-то и общительного", каким был Иван Ильич в его студенческие годы, жизнь превратила в механического человека - в чиновника-карьериста, который долгом своим считал все то, что считалось таковым, "наивысше поставленными людьми".

Так, вступая в брак, Иван Ильич "делал приятное" не только для себя, а "делал то, что наивысше поставленные люди считали правильным". Даже в том, как он обставил новую свою квартиру, проявилась все та же черта: "В сущности же было то самое, - говорит Толстой, - что бывает у всех не совсем богатых людей, но таких, которые хотят быть похожими на богатых и потому только похожи друг на друга..."

Смысл своей служебной деятельности в суде Иван Ильич Головин видел в "обличении самого сложного дела в такую форму, при которой бы дело... внешним образом отражалось на бумаге и при котором исключалось совершенно его личное воззрение". Иван Ильич ж тысячи других подобных ему чиновников государственной царской службы ради благоденствия своего и своих семейных добровольно выключали "личное воззрение" на дела, которыми они занимались.

Заболевший Иван Ильич увидел, что в приемной знаменитого доктора дело было поставлено "точно так же, как в суде". А как именно? "Как он в суде делал вид над подсудимым, так точно над ним знаменитый доктор делал вид".

И не только дорого оплачиваемые доктора "делали вид", обращаясь к больному Ивану Ильичу, а и его семейные - жена, и дочь, и сын, и знакомые. На самом же деле они думали только о том, "скоро ли... он опростает место, освободит живых от стеснения, производимого его присутствием, и сам освободится от своих страданий".

Нравственные мучения Ивана Ильича были порождены не только страхом смерти от неизлечимой болезни, но и его полным одиночеством: "И жить так на краю погибели надо было одному, без одного человека, который бы понял и пожалел его".

Однако судьба смилостивилась над умиравшим Иваном Ильичом и послала ему человека, который искренне его пожалел и старался облегчить его страдания. Им оказался полный сил и здоровья молодой слуга Герасим. Он один "не лгал, по всему видно было, что он один понимал, в чем дело, и не считал нужным скрывать этого, и просто жалел исчахшего, слабого барина".

Иван Ильич идет к смерти, зная, что она неминуема, и только в последние мгновения перед концом освобождается от страха перед нею.

С появлением "Смерти Ивана Ильича" в критике прекратились разговоры об упадке художественного таланта писателя. Повесть потрясла читателей суровым реализмом, с каким показана судьба "обыкновенного человека", одного из множества подобных ему людей.

Познакомившись с нею в переводе на французский язык, Гиде Мопассан сказал: "Я вижу, что вся моя деятельность была ни к чему; что все мои десятки томов ничего не стоят"¹. Говорят, что повесть Толстого была последним произведением, с которым познакомился Мопассан перед своей болезнью.

¹ ("Литературное наследство", т. 37 - 38. "Л. Н. Толстой". Кн. 2, с. 447.)

Большинство критиков, писавших о новой повести Толстого вскоре после того, как она появилась в печати, нашли, что ее главной темой является тема смерти. По этому поводу брат писателя, Сергей Николаевич, шутливо сказал ему: "Тебя хвалят за то, что ты открыл то, что люди умирают. Точно никто не знал этого без тебя".

Но, разумеется, открытие Толстого состояло в другом: смерть Ивана Ильича была страшна тем, что он, как человек, умер задолго до своей кончины.

Прекрасно охарактеризовал смысл толстовской повести Леонид Леонов: "Как нужно было любить жизнь, чтобы так написать смерть!"¹.

¹ ("Литературное наследство", т. 69. Кн. 1, с. 18.)

Переходя к другому произведению Толстого, написанному в одни год со "Смертью Ивана Ильича", - драме "Власть тьмы", хочется повторить леоновскую фразу, лишь немного переиначив ее: "Как нужно было любить русский крестьянский народ, чтобы так написать о страшном в его жизни!".

В самом начале 80-х годов деятели первых театров для народа, возникших тогда в Москве и Петербурге, обратились к Толстому с просьбой написать пьесу. И питатель охотно откликнулся на их призыв. "Я раньше объявил, что буду писать для народа, и "Власть тьмы" я писал для народа", - говорил Толстой неоднократно¹. Писатель подчеркивал, что драма эта предназначалась для "большого света", как он любил называть народ.

¹ (А. Г. Русанов. Воспоминания о Л. Н. Толстом. Воронеж, 1937, с. 162.)

Началу работы над драмой "Власть тьмы" предшествовали довольно тревожные для Толстого события. Летом 86 года он сильно повредил ("зашиб") ногу, перевозя сено для вдовы Анисьи Копыловой. Появилось рожистое воспаление раны, и возникла серьезная опасность. Около середины сентября того же года Толстой сообщал друзьям: "Болезнь идет чередом. Самое верное определение моего состояния: помираю от ноги. И, действительно, выздоровлю или нет, но теперь помираю, т. е. поток жизни - служения - сузился в чуть каплющую струйку. Лежишь и ждешь выхода одного из двух, и оба принимаю с радостью".

В октябре того же года заболевшего Толстого навестил его давний знакомый А. А. Стахович, известный театрал, искусный чтец. Он читал Толстому пьесы Гоголя и Островского. Через три недели он снова приехал в Ясную Поляну. Выздоравливавший Толстой встретил его словами: "Как я рад, что вы приехали! Вашим чтением вы расшевелили меня. После вас я написал драму... Или я давно ничего не писал для театра, или действительно вышло чудо, чудо!"¹.

¹ ("Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. 1, 1978, с. 370.)

Первые его опыты в драматургии, относящиеся к середине 50-х и началу 60-х годов, были настолько неудачными¹, что на четверть века отбили у Толстого охоту писать для сцены. С "Власти тьмы" начинается его большая драматургия, занявшая видное место в русском и мировом драматическом и сценическом искусстве.

¹ (См.: К. Ломунов. Драматургия Л. Н. Толстого. М., "Искусство", 1956 (глава "Первые опыты в драматургии"); Е. Полякова. Театр Льва Толстого. М., "Искусство", 1978 (глава "Стремление").)

"Власть тьмы" была написана Толстым в ту пору, когда официальная Россия готовилась отпраздновать 25-летие "реформы" 1861 года. Драма Толстого разрушала легенду о процветании пореформенной деревни, о благоденствии "осчастливленного" царским манифестом русского мужичка. Писатель нарисовал устрашающую картину дикости и варварства, укоренившихся в деревне за века крепостничества. Как писал В. И. Ленин, "крестьяне были тогда совсем задавлены темнотой"¹.

¹ (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 7, с. 194.)

Что представляла собой деревенская темнота, оставшаяся от крепостничества, превосходно живописует в драме старый солдат Митрич, умеющий "раздробить" и объяснить трудные вопросы. "Кроты слепые", "звери лесные", - говорит Митрич про баб и девок, которых в России "большие миллионы". Что они знают? "Как коровью смерть опахивать, привороты всякие, да как под насест ребят носить к курам - это знают".

Страшна и безнадежна была судьба деревенской женщины: "Как выросла, так и помрет. Ничего не видала, ничего не слыхала". "Да и спросить с вас тоже нельзя, - говорит Митрич Анютке. - Кто вас учит? Только пьяный мужик, когда вожжами поучит. Только и ученья. Уж и не знаю, кто за вас отвечать будет..."

Проницательный Митрич не увидел, что у деревенской бабы в те годы появились и другие "учителя". Наставником и руководителем всех темных дел Матрены явился некий Иван Мосеич. Его фигура находится как бы в тени, но роль Ивана Мосеича в пьесе очень велика. Матрена запомнила его слова: "Пуще всего, говорит, тетка, смотри, чтоб денежки не упустить... Деньги, говорит, всему делу голова... Ты заграбь денежки-то..."

А когда Анисья и Матрена отравили Петра и деньги его перешли к Никите, Иван Мосеич дал новый совет: "Нам, - говорит Анисья, - тогда Иван Мосеич присудил. Положите, говорит, деньги в банку (банк. - К. Л.) - и деньги целее и процент получать будете".

Когда отец Никиты, старозаветный Аким, говорит, что ограбление народа делается "не по закону", бывалый Митрич отвечает ему: "Не по закону? Это, брат, нынче не разбирают. А как еще околузывают-то дочиста".

В драме Толстого с поразительной наглядностью показывается разрушение старых патриархальных отношений в деревне и замена их новыми - буржуазными порядками, при которых власть вековечной "тьмы" усугублялась беспощадной "властью денег".

В пьесе почти нет сцен, в которых бы речь не шла о деньгах. Может показаться, что "власть тьмы" это и есть "власть денег". Однако писатель выступает здесь не только против той тьмы, которую принесли в пореформенную деревню деньги, но и против темноты и невежества деревни, утвердившихся в ней веками крепостничества.

Охранительная критика обвинила Толстого в том, что в своей пьесе он оклеветал русский народ, что, как писали церковники, он показал в ней лишь "кромешную тьму разврата и самых отвратительных преступлений"¹. Подобные нападки на Толстого и его пьесу не остались без ответа. Гл. Успенский, Вс. Гаршин, Чехов и Короленко, Репин и Стасов, молодой Горький, М. Г. Савина, К. С. Станиславский и другие передовые люди русской литературы и искусства горячо выступали в защиту драмы. "Это - неизгладимый урок жизни", - писал Репин о "Власти тьмы", подчеркивая, что пьеса "оставляет глубоко нравственное, трагическое настроение"².

¹ ("Московские церковные ведомости", 1887, № 10, с. 160.)

² ("И. Е. Репин и Л. Н. Толстой", т. 1. М. - Л., "Искусство", 1949, с. 13.)

"Л. Н. Толстого, - писал в 1896 году Горький, - не раз упрекали в том, что он в своей драме слишком сгустил краски и утрировал, - жизнь оправдывает его от этих упреков". И тут же Горький указал на поразительное сходство событий, изображенных во "Власти тьмы", с действительным происшествием в подмосковной деревне. Более того, подчеркивал Горький, жизнь пореформенной деревни порождает явления, которые выглядят "и хуже того, что изображено в драме Льва Николаевича¹.

¹ (М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 23, с. 105.)

Надо напомнить, что в основу сюжета "Власти тьмы" легло подлинное судебное дело, с которым познакомил писателя его знакомый, в ту нору прокурор Тульского окружного суда Н. В. Давыдов. С его помощью Толстой добился встречи в тюрьме с "героем" этого дела крестьянином Ефремом Колосковым. С ним случилось почти все то же самое, что в драме Толстого происходит с ее главным героем. Никитой.

Однако трагическим событиям, происшедшим в одной крестьянской семье, Толстой придал глубокий обобщающий смысл, подчеркнул их типическое значение.

Беседуя весной 1888 года с одним из английских гостей, журналистом Уильямом Стэдом, Толстой обратил его внимание на то, что в России очень популярны пьесы Шекспира Гость захотел узнать: какие больше всего?

Толстой ответил:

"Король Лир"... в нем воплощен опыт каждой избы"¹.

¹ ("Литературное наследство", т. 75, кн. 2, с. 110.)

Разговор этот происходил менее чем через два года после написания "Власти тьмы", которая, как говорили И. Е. Репин и В. В. Стасов, поразила современников своей шекспировской мощью.

Гл. Успенский нашел во "Власти тьмы" правдивую картину глубочайшего "расстройства народных порядков" в пореформенной деревне. Из анализа драмы Успенский сделал вывод: "Хрустение косточек человеческих явление неизбежное в нашем строе общества"¹.

¹ ("Русское богатство", 1887, № 4, с. 115 - 116.)

Всем своим содержанием драма Толстого подводила к мысли о том, что необходимо изменить общественный строй, при котором "хрустение косточек человеческих" является неизбежным. Нельзя не увидеть, что силам тьмы в его драме противостоят силы добра и, в итоге, они выигрывают тяжбу со злом. В пьесе разными голосами обличается зло. И даже серебристый голосок десятилетней Анютки настойчиво вопрошает у взрослых: "Как быть?" То есть, как уберечь себя от сетей зла и не "изгадиться", как спасти ребенка, зверски убиваемого в погребе?

"Дети - это увеличительные стекла зла, - писал Толстой в дневнике. - Стоит приложить к детям какое-нибудь злое дело и то, что казалось по отношению взрослых только нехорошим, представляется ужасным по отношению детей..." (54, 79). Образ светлоглазой, шустрой, любознательной и восприимчивой ко всему доброму и хорошему Анютки из "Власти тьмы" как нельзя лучше подтверждает справедливость этих мудрых слов писателя.

Восторгаясь пьесой Толстого, В. В. Стасов писал: "Что за правда беспредельная, что за глубина, что за сила и красота творчества! А какой язык - этому и названия нет"¹.

¹ ("Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка". Л., 1929, с. 76.)

Ни одно из произведений Толстого не может сравниться с "Властью тьмы" по числу пословиц, поговорок, присловий и других фольклорных жемчужин, взятых писателем из живого крестьянского языка. Толстой как-то сделал такое признание: "Я ограбил свои записные книжки, чтобы написать "Власть тьмы"¹.

¹ ("Лев Николаевич Толстой. Сборник статей и материалов". М., Изд-во АН СССР, 1951, с. 558.)

И действительно, многие из фольклорных записей, которые содержатся в его записных книжках 70 - 80-х годов, перешли в текст "Власти тьмы".

У драмы Толстого была трудная, но и яркая судьба. Цензура запретила постановку "Власти тьмы" не только в народных театрах, для которых она была написана, но и на всех других сценах. Пока в России пьеса находилась под запретом (а это продолжалось десять лет!), "Власть тьмы" совершила триумфальное шествие по театрам многих стран мира.

Когда, наконец, с пьесы был снят цензурный запрет, ее поставили едва ли не все русские театры. Толстой смотрел свою драму в Малом театре и в московском народном театре "Скоморох". К великой радости актеров "Скомороха" Толстой сказал, что их спектакль ему понравился больше, чем в Малом театре: они оказались ближе к правде жизни. А это для Толстого было дороже всего.

3

В той же тетради, где было записано Толстым первое действие "Власти тьмы", он набросал и первое действие комедии "Плоды просвещения". Отсюда можно безошибочно заключить, что Толстой начал писать "Плоды просвещения", еще не закончив работу над "Властью тьмы". Пьесы эти органически связаны между собой: в "Плоды просвещения" Толстой как бы переносит из "Власти тьмы" наиболее симпатичный ему персонаж: третий мужик очень похож на старого Акима. Толстой сохранил даже его фамилию: Чиликин! Третий мужик, Митрий Чиликин, как и Аким Чиликин, - патриархально-богобоязненный старик. Даже во внешнем его облике много от Акима. И все же Митрий Чиликин не повторяет Акима Чиликина. Приняв образ Третьего мужика, Аким стал "ходателем" по мужицким делам. Через всю пьесу проносит он мужицкую жалобу на безземелье. Как рефрен, семь раз повторяет он фразу, ставшую знаменитой: "Земля малая. Не то, что, скажем, скотину, - курицу и ту выпустить некуда". Мужицкой тоской по земле, отнятой у народа реформами, наполнена вся пьеса.

Не только Аким, но и Митрич как бы переходит из драмы в комедию. Это один из ярчайших образов "Плодов просвещения" - старый повар, потерявший здоровье на господской службе. В нем есть черты "митричевской" озлобленности, непокорства. Столкновение старого повара с Третьим мужиком - это столкновение митричевской ожесточенности с акимовской незлобивостью. На акимовский вздох Третьего мужика ("Народ слабый. Жалеть надо") старый повар отвечает по-митричевски: "Как же, пожалеют они, черти! Я у плиты тридцать лет прожарился. А вот не нужен стал, издыхай, как собака... Как же, пожалеют".

В "Плодах просвещения" и во "Власти тьмы" Толстой показал таящиеся в народе, накопленные веками "горы ненависти, злобы и отчаянной решимости"¹.

¹ (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 17, с. 211.)

Враждебная Толстому критика пыталась изобразить "Плоды просвещения" водевилем, фарсом, "домашней шуткой". Однако такой пьеса была лишь в первоначальном варианте. Стоит сличить первую редакцию комедии ("Исхитрилась") с ее окончательным текстом и посмотреть промежуточные редакции, чтобы ясно увидеть, в каком направлении шла работа над ней. Безобидная шутка, написанная для домашнего яснополянского спектакля, превратилась в бичующую социальную сатиру. Выросли и выдвинулись на первый план роли мужиков. А "господские" роли Толстой снижал до сатирического плана. Он раскрыл истинное отношение господ к мужикам - надменное у одних, покровительственно-"отеческое" у других, абсолютно безразличное у третьих.

Писатель откровенно высмеивает в комедии культурный "уровень" господ. Изображая глупые спиритические увлечения людей из "так называемого образованного общества", Толстой раскрывает их умственное ничтожество, духовную деградацию.

Для "Плодов просвещения" характерца полярная контрастность образов: в "деревенской" своей части пьеса далеко не всегда звучит смешно и весело: скорее это гоголевский горький "смех сквозь слезы". В ней очень сильны ноты народной скорби, гнева и ненависти. Фигура старого повара не столько смешная, сколько трагическая.

Этого, однако, не почувствовали и не увидели в пьесе Толстого ее первые постановщики. В начале января 1892 года писатель пришел в московский Малый театр посмотреть, как играют его комедию¹. Тогдашний управляющий конторой московских императорских театров П. М. Пчельников услышал от Толстого прямое неодобрение трактовки ролей мужиков артистами театра:

¹ (Премьера спектакля "Плоды просвещения" в Малом театре состоялась 12 декабря 1891 года.)

"- По моему мнению, - сказал Лев Николаевич, - они неестественно исполняют свои роли. И если не глядеть на сцену, а только слушать, что говорят, то нередко можно стать в тупик; чему же смеется публика? Ведь в речах мужиков постоянно звучит жалоба, а иногда и попытки протеста. И их слова, по моему мнению, скорее должны возбуждать сочувствие к безвыходному положению, а уж никак не смех.

Эти слова, произнесенные довольно горячо, совершенно смутили меня. Я понял, что угол зрения на пьесу был взят нами неверно и расходился со взглядами автора... Лев Николаевич, очевидно, был так недоволен нашими мужиками, что даже и в костюмах их нашел утрировку.

- По костюмам они, - сказал он, - мало похожи на обыкновенных мужиков. Они не умеют даже надевать лаптей; и так, как они делают это, не делает никто из крестьян"¹.

¹ ("О Толстом. Международный толстовский альманах". М., изд-во "Книга", 1909, с. 274.)

Толстой явно не ожидал, что в театре могут так истолковать его комедию. П. М. Пчельников рассказывает, что и режиссер спектакля, и исполнители "почти не советовались относительно пьесы" с автором и "не просили его указаний". Они также решили, что перед ними "была шутка", которую требовалось исполнять возможно веселее".

И вот результат: "Публика все время гомерически хохотала, чем и поощряла исполнителей усиливать комизм пьесы"¹.

¹ ("О Толстом. Международный толстовский альманах", с. 273.)

Толстой был памятлив: десятилетие спустя он говорил писателю П. П. Гнедичу о спектакле Малого театра: "Я в "Плодах просвещения" был, как автор, на стороне мужиков, а на сцене вдруг они оказались такими же мошенниками и плутами как и Гросман, и плутами сознательными. При этом я не мог упрекнуть актеров - они хорошо играли, хотя мужики были из разных губерний, а не из одной деревни: уж очень говор их отличался друг от друга. Вот я и понял, что одно написать, другое дать пьесу; разница большая - текст и исполнение"¹.

¹ (П. Гнедич. Книга жизни. Воспоминания. Л., 1929, с. 199 - 300)

По-иному воспринимались "Плоды просвещения", тогда же поставленные на сценах Александрийского и Михайловского театров в Петербурге. В октябре 1891 года И. Репин писал старшей дочери Толстого, Татьяне Львовне, из Петербурга:

"Плоды просвещения" продолжают давать полные сборы в Михайловском театре и волновать публику. Много недовольных - доктора, ученые и все интеллигенты вопиют особенно против заглавия. Поголовно восстают за святость идеи просвещения и не допускают сатиры на св. духа. Но публика, "беззаботная насчет литературы", наслаждается в театре, хохочет до упаду и выносит много назидательного о городской жизни бар"¹.

¹ ("И. Е. Репин и Л. Н. Толстой", т. 1, с. 40.)

Какую-то часть зрителей увлекала интрига, на которой построено внешнее действие комедии: умненькая и ловкая горничная Таня дурачит барина-спиритомана, помогая мужикам добиться от него согласия на продажу земли. Это - очень смешная сцена.

Но многие зрители услышали в пьесе и другое: "Что ж так делать! - говорит Второй мужик колеблющемуся барину. - Обида это!" И поясняет, что им - мужикам - не до шуток: "Нам без этой земли надо жизни решиться".

В тот самый год, когда со сцен московских, петербургских и других театров прозвучали жалобы трех толстовских мужиков на безземелье и тяжкую жизнь, на крестьянскую Россию надвинулась большая беда: в центральных губерниях страны была страшная засуха, вызвавшая неурожай и его грозного спутника - голод.

Когда слухи об этом дошли до столиц, в обществе пошли разговоры о том, как оказать помощь голодающим. В газетах появились статейки с проектами разных "народолюбцев".

В июне 1891 года Толстой пишет в дневнике: "Все говорят о голоде, все заботятся о голодающих, хотят помогать им, спасать их. И как это противно. Люди, не думавшие о других, о народе, вдруг почему-то возгораются желанием служить ему. Тут или тщеславие - высказаться, или страх, но добра нет".

Еще в начале 80-х годов, в дни переписи московского населения, Толстой, как говорилось выше, делал попытки уговорить имущих уделить толику своего добра людям, ничего не имеющим, лишенным хлеба насущного. Тогда же писателю открылись истинные причины равнодушия состоятельных людей к чужому горю. Позднее он об этом скажет так: "Нельзя быть добрым человеку, неправильно живущему".

Все эти годы Толстой думает над тем, где найти выход из очевидного тупика. В середине сентября "голодного года" он записывает в дневнике: "Неужели люди, теперь живущие на шее других, не поймут сами, что этого не должно, и не слезут добровольно, а дождутся того, что их скинут и раздавят".

Эту мысль Толстой развивал еще в трактате "Так, что же нам делать?". Но и теперь он надеется усовестить людей господствующих классов, уговорить их добровольно отказаться от всех своих привилегий и преимуществ. С той же поры, когда он своими глазами увидел, что несет народу бедствие голода, его призывы становятся все более настойчивыми.

В середине сентября 1891 года Толстой побывал в пострадавших от неурожая деревнях нескольких районов Тульской и Рязанской губерний. Вернувшись в Ясную Поляну, он за две недели написал статью "О голоде" и отправил ее Н. Я. Гроту - редактору журнала "Вопросы oфилософии и психологии". Статья была запрещена цензурой для печати.

В письме к одному из своих последователей Толстой так выразил "главную мысль" статьи "О голоде": "...Все произошло от нашего греха отделения себя от братьев и порабощения их... спасенье и поправка делу одна: покаяние, т. е. изменение жизни, разрушение стены между нами и народом, возвращение ему похищенного..."

В статье эта мысль выражена с характерной для Толстого-публициста резкостью: "Мы, господа, взялись за то, чтобы прокормить кормильца, - того, кто сам кормил и кормит нас.

Грудной ребенок хочет кормить свою кормилицу; паразит то растение, которым он питается! Мы, высшие классы, живущие все шк, не могущие ступить шагу без него, мы его будем кормить! В самой этой затее есть что-то удивительно странное".

По поводу приведенных нами слов В. И. Ленин сочувственно заметил в статье "Признаки банкротства: "...Толстой с ядовитой насмешкой говорил о том, что "паразит собирается накормить то растение, соками которого он питается". Это была, действительно, нелепая идея"¹.

¹ (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т, 6, с. 278.)

Желая поскорее увидеть статью "О голоде" напечатанной, Толстой соглашался сделать ее "добрее", заметив, что в подобных случаях ему нелегко быть сразу "правдивым и добрым".

Однако ни смягчение тона статьи, ни хлопоты Н. Я. Грота не помогли. В ноябре 1891 года последний сообщил в Ясную Поляну, что Главным управлением по делам печати всем редакторам газет и журналов приказано не печатать статей Толстого.

Писатель решил тогда обратиться к переводчикам его произведений для зарубежных изданий и просить их перевести статью "О голоде" для публикации в иностранных газетах. Он рассчитывал, что после ее появления в заграничной печати она - в обратных переводах - сможет появиться в русских газетах и журналах.

В середине января 1892 года в одной из лондонских газет был напечатан первый перевод толстовской статьи, поступившей к читателям под новым заглавием, которое дал ей переводчик Э. Диллон: "Почему голодают русские крестьяне".

Через восемь дней "Московские ведомости" напечатали в обратном переводе несколько выдержек из нее и поместили редакционную статью с таким заключением: "Письма гр. Толстого... являются открытою пропагандой к ниспровержению всего существующего во всем мире социального и экономического строя. Пропаганда графа есть пропаганда самого крайнего, самого разнузданного социализма, перед которым бледнеет даже наша подпольная пропаганда"¹.

¹ ("Московские ведомости", 1892, 22 января.)

Реакционная печать подхватила сказанное катковской полицейской газетой и устроила невероятный шум, требуя принятия против "злонамеренного" автора статьи репрессий.

И Софья Андреевна, побывавшая в те дни в Москве, и жившая в Петербурге А. А. Толстая с тревогой писали в Ясную Поляну о возможных неприятных последствиях для Льва Николаевича. Некоторые из близких к придворным кругам людей, а к числу их принадлежала А. А. Толстая, слышали, что при дворе в те дни обсуждались меры наказания писателя: либо выслать его за границу, либо упрятать в дом для умалишенных¹.

¹ (А. В. Богданович. Три последних самодержца. М., ГИЗ, 1924, с. 149 - 150.)

Как сообщал в Ясную Поляну Н. Я. Грот в письме от 25 октября 1891 года, "Московские ведомости" обвинили Толстого, а вместе с ним философа В. Соловьева и его, Н. Я. Грота, также писавших о голоде, в "политическом заговоре... направленном к ниспровержению существующего порядка"¹.

¹ (Письмо хранится в Рукописном отделе Государственного музея Л. Н. Толстого.)

В конце января 1892 года министр внутренних дел Н. Н. Дурново, докладывая Александру III, по поводу письма Толстого в заграничные газеты о голоде¹ сказал, что оно "по своему содержанию может быть приравнено к наиболее возмутительным революционным воззваниям". Александр III, боясь международного скандала, повелел "оставить на этот раз без последствий".

¹ ("Московские ведомости" называли статью Толстого письмом, отправленным автором в иностранную печать.)

В тот день, когда Дурново докладывал царю, Н. Я. Грот писал Толстому: "Все богатые тунеядцы раздражены против вас донельзя... Но надо сказать, что и вы виноваты немножко. Ваши письма все-таки полны раздражения, злобы и презрения к богатым... Вы, когда пишете, то не спокойны вполне и даете направо и налево пощечины"¹.

¹ (Письмо Н. Я. Грота Л. Н. Толстому от 30 января 1892 г. хранится в Рукописном отделе Государственного музея Л. Н. Толстого.)

Через неделю о том же, но еще более резко и с нескрываемым страхом за семью писала Толстому его жена: "Погубишь ты всех нас своими задорными статьями, где же тут любовь и непротивление? И не имеешь ты права, когда 9 детей, губить и меня и их. Хоть и христианская почва, но слова нехорошие. Я очень тревожусь и еще не знаю, что предприму, так оставить нельзя"¹.

¹ (С. А. Толстая. Письма к Л. Н. Толстому. М, - Л., "Асаdemia", 1936, с. 490)

Желая успокоить жену, да и внести ясность в "дело", раздутое "Московскими ведомостями", Толстой отправил в "Правительственный вестник" заявление, в котором объяснил, что никаких писем в английские газеты он не писал, а передал для перевода статью, написанную для русского журнала. В "Московских ведомостях" появилась из нее выдержка "весьма измененная, вследствие двукратного и весьма вольного перевода" (66, 160 - 161).

"Правительственный вестник" заявления Толстого не напечатал, и Софье Андреевне пришлось его отгектографировать и рассылать в редакции газет - некоторыми из них оно было опубликовано.

Еще через две недели Толстой писал жене из Бегичевки, откуда он руководил сбором средств и устройством столовых для голодавших крестьян:

"Я по письму милой Александры Андреевны вижу, что у них (у царских властей. - К. Л.) тон тот, что я в чем-то провинился и мне надо перед кем-то оправдываться. Этот тон надо не допускать. Я пишу, что думаю, и то, что не может нравиться ни правительству, ни богатым классам, уже .1,2 лет, и пишу не нечаянно, а сознательно, и не только оправдываться в этом не намерен, но надеюсь, что те, которые желают, чтобы я оправдывался, постараются хоть не оправдаться, а очиститься от того, в чем не я, а вся жизнь их обвиняет... Только те невежественные люди, из которых самые невежественные это re, что составляют двор, могут не знать того, что я писал, и думать, что такие взгляды, как мои, могут в один день вдруг перемениться и сделаться революционными. Все это смешно. И рассуждать с такими людьми для меня и унизительно, и оскорбительно" (29, 391 - 392).

Работа на голоде поглощала все силы Толстого и в то же время приносила ему огромное удовлетворение. Это видно из его письма А. А. Толстой от 9 декабря 1891 года: "Дело наше идет так хорошо, как я не мечтал, и все дальше и дальше затягивает. Бедствие велико, но радостно видеть, что и сочувствие велико".

Среди многих помощников Толстого, с которыми он делил тяготы большого дела, были его дочери, Татьяна и Мария, некоторые из сыновей, И. Е. Репин, давний друг И. И. Раевский, в имении которого, Бегичевке, располагался "штаб" Толстого, и многие другие.

Очень рад был Толстой встретить здесь своего соратника по обороне Севастополя, бывшего моряка Н. П. Протопопова. "Он очень верно сказал мне, - писал Толстой, - что: испытывает чувство, подобное тому, которое было в Севастополе. "Спокоен, т. е. перестаешь быть беспокоен, только тогда, когда что-нибудь делаешь для борьбы с бедой". Будет ли успех, - не знаешь, а надо работать, иначе: нельзя жить".

Любопытно, что это полное чувства бодрости и надежды письмо Толстой заканчивает вопросом: "Отчего не сделать перепись всему хлебу в России?"

Здесь сказался его опыт работы на голоде: Толстой начинал ее с подворных обходов в деревнях, пострадавших от неурожая, ведя точные записи о числе едоков и о продовольственных запасах в каждой крестьянской семье. Писатель составлял и публиковал в печати подробные "Отчеты об употреблении пожертвованных денег". С декабря 1891 но январь 1893 года таких отчетов было составлено четыре, В октябре 1893 года Толстой подготовил. "Заключение к последнему отчету о помощи голодающим", стремясь в нем еще раз "написать о положении народа" и "свести итоги того, что открыли эти два года".

Составляя "Отчеты", публиковавшиеся в "Русских ведомостях", Толстой, по его словам, старался "не прогневить цензуру". Одна-ко полностью ему это не удалось. Итоговое "Заключение" цензура задержала, и оно появилось только в 1895 году в заграничном издании М. Элпидина¹ под названием "Ненапечатанное заключение к последнему отчету о помощи голодающим Л. Н. Толстого".

¹ (М. К. Элпидин (1835 - 1908) - участник русского революционного движения 60-х гг. Эмигрировал в 1865 г. за границу, издавал русские книги в Женеве. В его издательстве увидели свет многие произведения Л. Н. Толстого, запрещенные в России.)

В этой короткой статье Толстой прямо и резко говорит о том, что во всех бедствиях трудового люда, испытываемых им всегда, а же* только в голодные годы, повинны не случайные и временные явления, а преступное отношение к народу со стороны землевладельцев, фабрикантов и других людей, крепко ухватившихся "за священные права собственности", для охраны которой в их руках сила - "солдаты, виселицы, кнуты и казни" (29, 207).

Но им "скрываться и лгать уже нельзя", - предупреждает писатель, ибо "солнце взошло, и все... прозрачные покровы ничего уже, ни от кого не скрывают". Взошло над страной солнце правды, и для многих стало очевидным, что нужно изменить весь строй жизни. "Мы стоим на распутьи, - заключает Толстой, - и выбор неизбежен" (29, 208).

Выбор пути, который должны сделать господствующие классы: или оставить все как есть, или "признать свою неправду, перестать лгать, покаяться и не на словах, не грошами, теми самыми, которые с страданиями и болью отняты у народа... отказаться от тех выгод и преимуществ, которые мы имеем, а отказавшись от них, встать в равные условия с народом..." (29, 208).

С начала 80-х годов, со времени появления трактата "Так что же нам делать?", в котором он впервые громко сказал об этом, Толстой живет в ожидании "развязки", и все то, что он увидел в голодные годы, только утвердило его убеждение, что "развязка" неминуема и сроки ее приближаются с пугающей быстротой.

Толстой мог быть доволен результатами своей деятельности в голодные годы. Писатель и его помощники открыли в охваченных бедствием деревнях 212 бесплатных столовых, спасли от голодной смерти тысячи детей, стариков, ослабевших и заболевших людей. Они постарались закупить и бесплатно раздать семена для посева, купить и передать крестьянам лошадей.

Народ оценил самоотверженную и бескорыстную помощь, оказанную ему в самое тяжкое для него время Толстым. Одна из его помощниц В. М. Величкина рассказала о любопытной истории, случившейся в Бегичевке в начале мая 1892 года. Туда неожиданно явилась комиссия, руководимая генералом М. Н. Анненковым, занимавшаяся изучением состояния реки Дон. По Беги-чевке и окрестным деревням прошел слух, что генерал приехал с целью арестовать Толстого. Множество мужиков и баб быстро собрались около бегичевского дома И. И. Раевского, где остановился Толстой. "...Они, - пишет В. М. Веадчкина, - решили во что бы то ни стало не выдавать Льва Николаевича, так что их с трудом удалось успокоить"¹.

¹ ("Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. 1, 1978, с. 526.)

Много воды утекло с тех далеких лет. Но и ныне в тех местах, где проходили описываемые события, потомки крестьян, вставших стеной на защиту писателя, хранят о нем теплую, благодарную память.

4

Весной 1889 года в печать проникли сведения о том, что Толстой работает над повестью, которая, как писал журнал "Пантеон литературы", посвящена "анализу чувства любви". В письме к Г. А. Русанову от 14 марта 1889 года Толстой подтвердил: "Слух о повести имеет основание".

Своеобразным толчком к написанию "Крейцеровой сонаты" послужила встреча Толстого с актером и чтецом В. Н. Андреевым-Бурлаком. Он гостил в Ясной Поляне летом 1887 года и рассказал писателю услышанное от случайного спутника в вагоне железной дороги, как он из ревности убил свою жену. Вскоре Толстой сделал первый набросок повести. Но понадобился еще один толчок для того, чтобы писатель довел работу над ней до конца.

Весной 1888 года в хамовническом доме Толстого в Москве была исполнена соната Бетховена, посвященная Крейцеру. Играли ее скрипач Юлий Лясотта (учивший музыке сыновей писателя, Льва и Михаила) и Сергей Львович Толстой. Среди слушателей были художник И. Е. Репин и В. Н. Андреев-Бурлак.

Исполнение "Крейцеровой сонаты" произвело сильное впечатление на Толстого. Писатель предложил Репину и Андрееву-Бурлаку сделать следующее: каждый из них троих - писатель, художник и актер - передадут сонату средствами своего искусства. Он - Толстой - напишет рассказ. Читать его с эстрады будет Андреев-Бурлак, а Репин напишет на ту же тему картину, которая будет стоять на сцене во время чтения рассказа. Предложение Толстого было принято.

Замысел писателя о своеобразном сотворчестве с мастерами других видов искусства не осуществился. В мае 1888 года Андреев-Бурлак умер. Репин не написал обещанной картины.

Но тема повести так захватила Толстого, что он настойчиво продолжал над ней работать. К весне 1890 года была создана восьмая редакция "Крейцеровой сонаты", получившая широкое распространение "рукописных списках, литографированных и гектографированных изданиях. Подготавливая повесть к печати, Толстой создал новую, окончательную ее редакцию, которую и передал издателям.

Первое появление "Крейцеровой сонаты" по силе произведенного впечатления многие современники Толстого сравнивали с землетрясением. А. Л. Толстая об этом рассказывает: "Трудно себе представить, что произошло, например, когда явились "Крейцерова соната" и "Власть тьмы". Еще не допущенные к печати, эти произведения переписывались уже сотнями и тысячами экземпляров, переходили из рук в руки, переводились на все языки и читались везде с неимоверною страстностью; казалось подчас, что публика, забыв все свои личные заботы, жила только литературой графа Толстого... Самые важные политические события редко завладевали всеми с такой силой и полнотой"¹. К Толстому в Ясную Поляну шли сотни писем с откликами первых читателей его повести.

¹ ("Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой", с. 56.)

Как и "Власть тьмы", "Крейцерова соната" была подвергнута цензурным гонениям. Глава святейшего синода К. П. Победоносцев писал о повести начальнику управления по делам печати Е. М. Феоктистову: "Публичного ее чтения ни в коем случае допустить нельзя". Обер-прокурор синода рекомендовал посоветовать Толстому взять эпиграфом к повести не цитату из Евангелия от Матфея, а слова: "Нечего на зеркало пенять, когда рожа крива". Издевательский смысл этого совета очевиден.

На автора "Крейцеровой сонаты" тогда же повели наступление отцы церкви. Херсонский архиепископ Никанор выпустил в 1890 году брошюру "Беседа о христианском супружестве. Против Льва Толстого". Никанор разбирал повесть с позиций догматического богословия. Ее автора архиепископ называет "безбожником", "лицемером", "Люцифером-светоносцем", "сумасбродом", "самозваным евангелистом" и т. п.

Вслед за Никанором с нападками на автора "Крейцеровой сонаты" выступили "Богословский вестник" и другие церковные издания. Они нападали на Толстого настолько грубо и бездоказательно, что даже нововременский фельетонист В. П. Буренин возмутился. Он назвал Никанора Лампадой Фарисеевичем Ипокритским, а другого видного деятеля церкви - Фарисеем Лампадовичем Искарнотским.

Не только в царской России, но и в Западной Европе и Дмерике запрещались публичные чтения "Крейцеровой сонаты". Яростными противниками повести Толстого в США явились Общество для уничтожения безнравственности и преступлений и Общество содействия наказанию преступлений по безнравственности и порочности. Американский министр почты запретил пересылку "Крейцеровой сонаты".

Но и многие критики и читатели, высоко ценившие талант Толстого, были озадачены "Крейцеровой сонатой" и настойчиво просили автора пояснить, что он хотел сказать своей повестью. Толстой решил написать "Послесловие" к "Крейцеровой сонате", вызвавшее множество откликов и в русской и в зарубежной печати и целый поток читательских писем.

Узнав о том, что Толстой готовит к печати "Послесловие", Н. Н. Страхов писал ему: "Вы в своем роде единственный писатель: владеть художеством в такой превосходной степени и не довольствоваться им, выходить прямо в прозу, в голое рассуждение - это только вы умеете и можете. Читатель при этом чувствует что вы пишете от сердца, и впечатление выходит неотразимое"¹.

¹ ("Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым", с. 400.)

Очень тонко и верно замечено Роменом Ролланом, что такие толстовские вещи, как "Смерть Ивана Ильича" и "Крейцерова соната", написаны "под сильным воздействием законов театра" и представляют собой "внутренние драмы, драмы души; отсюда их сжатость, сосредоточенность; а в "Крейцеровой сонате" повествование даже ведется от лица героя"¹.

¹ (Ромен Роллан. Собр. соч. в 14-ти томах, т. 2, с. 312.)

Роллан находит, что в этой вещи автора увлек его неистовый герой: Толстой' от "безудержных описаний" плотской любви вдруг переходит к неистовому аскетизму, испытывая "ненависть и страх перед любовью". Несмотря на несогласие с проповедью аскетизма, содержащейся в "Послесловии" к повести, Роллана она увлекла и потрясла. "По силе воздействия, по страстной сосредоточенности повествования, по откровенной обрисовке чувств, по зрелости и совершенству формы, - заключает Роллан, - ни одно произведение Толстого не может сравниться с "Крейцеровой сонатой"¹.

¹ (Там же, с. 315.)

Ну а сам Толстой - был ли он доволен своей повестью? Удивительное признание сделал он в "Послесловии" к ней: "Я никак не ожидал, что ход моих мыслей приведет меня к тому, к чему он привел меня. Я ужаснулся своим выводам, хотел не верить им, но не верить нельзя было... я должен был признать их".

Из всего, что случилось с Позднышевым - главным героем "Крейцеровой сонаты", - вывод делается один: люди, если они хотят целомудренной, чистой жизни, должны отказаться от плотской любви, от семьи, перейти к безбрачию, стать аскетами.

Автор повести утверждает, что "эмансипация женщины" должна произойти "не на курсах и не в палатах, а в спальне". В проповеди подобных идей В. И. Ленин справедливо увидел близость Толстого к "идеологии восточного строя, азиатского строя"¹.

¹ (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, с. 102.)

Изложив сжато в "Послесловии" к повести свои взгляды на любовь и брак, на семейные отношения, Толстой призвал всех людей следовать "идеалу добра, достигаемому воздержанием и чистотой".

Когда Толстому говорили, что его мысли в "Послесловии" к "Крейцеровой сонате" выражены не вполне ясно, он соглашался и находил, что "нужно бы еще много уяснить и прибавить".

В то же время он подчеркивал значение вопросов, поднятых в "Крейцеровой сонате": "И это понятно, потому что дело такой огромной важности и новизны, а силы, без ложной скромности говоря, так слабы и несоответственны значительности предмета".

История Позднышева, прозвучавшая как его исступленная, но искренняя исповедь, - и скорбная и страшная история. Она не для робких душ, не для тех, кто бежит от острых и трудных вопросов, выдвигаемых жизнью. В "Крейцеровой сонате" Толстой обнажил те стороны действительности, которые издавна считались "запретными" в искусстве и литературе.

Люди, обладавшие нравственным здоровьем, знавшие, что такое истинная мораль, со вниманием относились к признаниям толстовского героя, извлекая из них верные заключения. Они видели сильные стороны повести в беспощадном обличении семейных устоев буржуазно-дворянского общества и отвергали толстовские способы решения проблемы семьи и брака.

В самом конце 80-х и в 90-е годы Толстой работает еще над несколькими произведениями, тематически связанными с "Крейцеровой сонатой". Это, прежде всего рассказ "Дьявол" и повесть "Отец Сергий".

В середине января 1890 года Толстой сообщил П. И. Бирюкову: "У меня начаты еще художественные работы, все на тему половой любви (это секрет), и я своим не говорю..."

Сюжетной основой для "Дьявола" послужил случай с тульским судебным следователем Н. Н. Фридрихсом - слабохарактерным, но не злым человеком. В пригородном селе жила его любовница, крестьянка Степанида. Знавшие Фридрихса рассказывали, что он любил Степаниду, как и она его. Неожиданно Фридрихе женился на девушке своего круга. Три месяца спустя после свадьбы он убил Степаниду выстрелом из револьвера, чтобы, как он объяснил, успокоить жену, сходившую с ума от ревности. Суд оправдал убийцу, признав его больным. Но, терзаемый муками совести, он стал искать смерти и скоро нашел ее под колесами поезда.

В дневнике Толстого рассказ с этим сюжетом сначала назывался "Историей Фредерикса" (чаще: "Фридрихса"). Но, как всегда было у Толстого, он не мог не выйти за рамки действительного происшествия, положенного в основу сюжета. К тому материалу, что давал ему случай с тульским следователем, писатель добавил воспоминания из своей личной жизни, о чем позднее говорил своему биографу П. И. Бирюкову: "Вот вы пишете про меня все хорошее. Это неверно и неполно". И рассказал о том, что до женитьбы у него была связь с замужней яснополянской крестьянкой Аксиньей Базыкиной.

Присутствие в сюжетной основе "Дьявола" автобиографического элемента побудило писателя прятать рукописи этого рассказа от Софьи Андреевны.

Должно быть, вспомнилось ему, как юная Софья Андреевна, читая дневники его молодых лет и узнав из них о связи его с Аксиньей, а затем, увидав ее, пришла от ревности в настоящее отчаяние. "Мне кажется, - записала она в своем дневнике 16 декабря 1862 года, - я когда-нибудь себя хвачу от ревности. "Влюблен как никогда!"¹. И просто баба, толстая, белая, ужасно... Я просто как сумасшедшая... Хоть бы сжечь журнал его и все его прошедшее"².

¹ (Слова Толстого из его дневниковой записи от 10 - 13 мая 1858 г.)

² (С. А. Толстая. Дневники, т. 1, с. 44.)

Рукопись "Дьявола" случайно попала в ее руки только весной 1909 года. И повторилось то, что было почти полвека назад. "...В ней поднялись старые дрожжи", - записал Толстой в дневнике после тяжелого объяснения с женой.

Как и некоторые другие свои произведения, рассказ "Дьявол" Толстой решил не публиковать при жизни. И выполнил это решение.

То же самое было решено им и в отношении повести "Отец Сергий", задуманной зимой 1889 - 1890 года и создававшейся в несколько приемов почти до конца 90-х годов. Толстой находил ее незавершенной и не захотел напечатать.

Летом 1890 года Толстой пометил в дневнике: "Начал "Отца Сергия" и вдумался в него. Весь интерес - психологические стадии, которые он проходит" (51, 47).

Стадии эти показаны в повести необыкновенно отчетливо. У юного кадета, пылкого и гордого князя Касатского, "любимый" император отнимает любимую девушку. Отказавшись от женитьбы на любовнице монарха, Касатский ставит крест на военной карьере и уходит в монастырь. Чтобы не видеть лицемерия "святых, воспитанных рабством" (51, 25), бывший князь, а ныне отец Сергий, удаляется в скит, становится затворником.

О дальнейшем движении сюжета повести говорит дневниковая запись ее автора: "К "Отцу Сергию". Он предался гордости святости в монастыре - и пал с генералом и игумном. В затворе он кается и высок в то время как приезжает блудница".

Великолепно написаны сцены встречи отца Сергия с молодой купеческой вдовой Маковкиной, пытающейся соблазнить его: Чтоб избежать соблазна, он отрубает себе палец на левой руке. Однако писатель не считал этот эпизод главным в повести, как это казалось ее первым читателям. "Борьба с похотью, - указывал он, - тут эпизод или, скорее, одна ступень, главная борьба - с другим - с славой людской" (87, 71).

Сделав в работе над повестью большой перерыв, Толстой вспомнил о ней, когда решил отдать в печать некоторые свои произведения, чтобы собрать деньги на оплату переселения в Канаду нескольких тысяч сектантов-духоборов, преследовавшихся царскими властями.

И вот тогда в его дневнике появились две записи, относящиеся к повести и до конца проясняющие замысел автора: 1. "К "Отцу Сергию". Один хорош, с людьми падает". 2. "Нет успокоения ни тому, который живет для мирских целей среди людей; ни тому, который живет для духовной цели один. Успокоение только тогда, когда человек живет для служения 'богу среди людей" (51, 74).

Отец Сергий думал спасти себя и душу свою, укрывшись в монастырской келье, а потом в скиту. И ошибся. А вот Пашенька, Прасковья Михайловна, которую он знал с детских лет и которая всегда казалась ему ничтожной и жалкой и провела жизнь в бедности, - она-то и была по-настоящему святым человеком. Увидев Пашеньку через тридцать лет, отец Сергий просит ее научить, как ему жить.

В ответ Пашенька рассказывает ему о себе, о прожитой жизни, без остатка отданной заботам о других.

Бывший блестящий князь Касатский, бывший отец Сергий, прославивший монастырь своей святостью, становится странником и заботится только об одном - как бы послужить людям.

Однажды его задержали как беспаспортного, "причислили к бродягам, судили и сослали в Сибирь". Там он нашел, наконец, дело по душе и успокоение: "работает у хозяина в огороде, и учит детей, и ходит за больными".

С повестью "Отец Сергий" в позднем творчестве Толстого появилась ставшая для него очень дорогой тема ухода совестливого, но немало грешившего человека из своей среды - от своего общества, класса, семьи - полного с ними разрыва.

С нею вместе возникла столь же дорогая для писателя тема нравственного прозрения, возрождения, воскресения. Она нашла воплощение в рассказе "Хозяин и работник" (1895), в автобиографической драме "И свет во тьме светит" (1896 - 1900), в крупнейшем произведении позднего Толстого "Воскресение".

Работа Толстого над романом "Воскресение" протекала на протяжении десятилетия - с 1889 по 1899 год, правда, с большими перерывами, вызванными как тем, что он писал тогда и другие произведения, так и тем, что этот "роман большого дыхания", "роман широкий, свободный", потребовал от него колоссального труда. Шесть редакций "Воскресения", вместившие в себя свыше 7000 листов рукописей, представляют собой шесть этапов пути, пройденного Толстым прежде, чем он смог передать роман в печать¹.

¹ (См.: В. Жданов. Творческая история романа Л. Н. Толстого "Воскресение". М., "Советский писатель", 1960; Константин Ломунов. Над страницами "Воскресения". М., "Современник", 1979 (гл. 3. "Шесть редакций романа. От первых набросков - до первого издания").)

Летом 1887 года писатель услышал от давнего знакомого, известного судебного деятеля, сенатора А. Ф. Кони рассказ о суде над "падшей" женщиной, проституткой Розалией, обвиненной в краже ста рублей у своего пьяного "гостя" купца Смелькова и в том, что она отравила его. Ее признали виновной и приговорили к каторге.

Тогда же к Кони, который был в то время прокурором Петербургского окружного суда, явился молодой человек из "высших слоев общества", назвавший себя виновником первого "падения" Розалии и принимавший участие в суде в качестве присяжного заседателя. Он сказал Кони, что решил искупить свою вину перед Розалией - жениться на ней и хлопотать об отмене или смягчении приговора.

История эта закончилась тем, что Розалия заболела в тюрьме сыпным тифом и умерла, а молодой человек уехал из столицы, получив назначение на пост вице-губернатора в "одной из внутренних губерний России"¹.

¹ ("Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. 2, 1978, с. 184 - 188.)

А. Ф. Кони увидел здесь не обычный случай, а то, что он назвал "откровением нравственного закона... проявлением высшей справедливости". Когда он сообщил об этом событии Толстому, тот посоветовал ему написать рассказ для издательства "Посредник", и Кони пообещал это сделать. Но не выполнил обещания, и Толстой попросил отдать ему тему рассказа, найдя, что она "очень хороша и нужна". Кони с радостью согласился, не сомневаясь в том, что под пером великого художника возникнет "на этот сюжет произведение, которое, конечно, будет иметь глубокое моральное влияние"¹.

¹ (Там же.)

Некоторое время в дневниках и письмах Толстого будущее "Воскресение" называлось "Коневским рассказом", "Коневской повестью".

А. Ф. Кони не терял интереса к сюжету, подаренному им писателю, и летом 1895 года решил узнать о его судьбе. Вот что ответил ему Толстой: "Пишу я, правда, тот сюжет, который вы рассказывали мне, но я так никогда не знаю, что выйдет из того, что я пишу, и куда оно меня заведет, что я сам не знаю, что я пишу теперь".

Из этого любопытного признания писателя следует, что, создавая "Воскресение", он далеко вышел за пределы "Коневского рассказа", послужившего только толчком к работе над грандиозным художественным полотном.

5

В письмах "позднего" Толстого встречается термин "социальный роман". С полным правом его можно отнести к "Воскресению" - первому в нашей литературе роману, запечатлевшему острейшие социальные противоречия пореформенной, предреволюционной России.

Главный герой романа вынужден много ездить. Используя мотив "путешествующего героя", Толстой строит панорамную композицию произведения, позволившую ему показать все "этажи" русского общества, ввести своего умного и рассуждающего Нехлюдова в разные сферы бюрократического государства.

Сталкиваясь с представителями то высшей чиновничьей, то военной, то церковной, то полицейской касты, Нехлюдов приходит к выводу, что все они, начиная от высших сановников - обер-прокурора синода, сенаторов, министров, губернаторов - и кончая тюремными начальниками, составляют единую корпорацию "людоедов", совершенно глухих, бесчувственных, "непромокаемых" к бедам и нуждам людей из народа. Они считают себя "слугами закона" и в каждом "простом" человеке видят потенциального закононарушителя. В тесном союзе с ними находятся церковники, почитающие себя служителями бога, а на деле составляющие корпорацию духовных нахлебников трудового народа.

Необыкновенно многообразен и красочен показанный в "Воскресении" народный мир. Каменщики, плотники, строители, рабочие на торфяных разработках, поденщики, мастеровые, прачки и прислугу, крестьянский люд, оторванный от земли и вынужденный искать работу в городе.

О том, какая сила гонит мужика из деревни, говорит Нехлюдову извозчик, когда они по дороге в острог встречают артель поденщиков.

"- И что этого народа нынче в город валит - страсть, - сказал он, поворачиваясь на козлах и указывая Нехлюдову на артель деревенских рабочих с пилами, топорами, полушубками и мешками за плечами, шедших им навстречу.

- Разве больше, чем в прежние года? - спросил Нехлюдов.

- Куда! Нынче так набиваются во все места, что беда. Хозяев" швыряются народом, как щепками. Везде полно.

- Отчего же это так?.. Отчего же не остаются в деревне?

- Нечего в деревне делать. Земли нет".

Разговор этот служит ключом к деревенским сценам "Воскресения". Перечитывая их, нельзя не вспомнить слова Толстого: "Я не люблю писать жалостливо". И действительно, картины ужасающей нищеты и разорения, голода и вымирания пореформенной деревни поражают своим суровым реализмом, бесстрашием правды.

"Какая наша жизнь! Самая плохая наша жизнь", - говорит старик крестьянин в деревне Паново, отвечая на вопрос Нехлюдова.

Подобно тому, как сам Толстой, организуя помощь голодавшим крестьянам, делал подворные обходы в деревнях, пострадавших от неурожая, герой его романа идет из одной избы в другую и убеждается в том, что бедствия народа стали непереносимыми.

Среди многих печальных картин, увиденных тогда Нехлюдовым, одна особенно поразила его. На деревенской улице он встретил женщину с младенцем на руках. У него было совершенно старческое, бескровное личико и тоненькие, похожие на червячки ножки. На голове младенца была надета скуфеечка из лоскутков. "Ребенок этот не переставая странно улыбался... Нехлюдов знал, что это была улыбка страдания".

По мере развертывания сюжета романа Нехлюдов, после своего нравственного прозрения, все глубже втягивается в острейший социальный конфликт. Он выступает не как сторонний, равнодушный наблюдатель этого конфликта, а как человек, стремящийся до конца разобраться в причинах страданий народа, решивший искупить свой грех не только перед Катюшей и не только перед разоренными крестьянами деревень Паново и Кузминское, а и перед всем обездоленным трудящимся людом.

Порвав с привычными взглядами и убеждениями своей среды, Нехлюдов приобрел такую свободу суждений, какой не имел ни один из его предшественников - положительных героев из других романов Толстого.

Если Константин Левин еще только пытается понять, имеет ли серьезные основания непримиримо враждебное отношение народа к помещикам, то Нехлюдов ясно видит его причины. "...Совершенно ясно, - говорит он, - что все бедствие народа или, по крайней мере, главная, ближайшая причина бедствий народа в том, что земля, которая кормит его, не в его руках, а в руках людей, которые, пользуясь этим правом на землю, живут трудами этого народа". Левин искал и не нашел путей примирения интересов землевладельцев и крестьянина. Нехлюдов решает передать свою "родовую" землю крестьянам па таких выгодных для них условиях, чтобы они получили "возможность быть независимыми от землевладельцев вообще".

Левин только мечтал о женитьбе на крестьянке и о "переселении" из усадьбы в крестьянскую общину. Нехлюдов отказывается от намерения жениться на девушке из аристократического общества, хочет связать свою судьбу с Катюшей Масловой и жить вне дворянской среды.

В поисках ответов на вопросы, которые ставит перед ним время, Нехлюдов идет трудным путем к истине, освобождаясь от груза предубеждений и ложных привычек.

Решение искупить вину перед Катюшей было принято Нехлюдовым после основательной "чистки души", которую в другом месте романа Толстой называет душевной "стиркой".

"У некоторых людей, - говорит Толстой, - эти перемены бывают особенно резки. И к таким людям принадлежал Нехлюдов".

Однако автор романа ни в малейшей степени не идеализирует своего героя. Более десяти лет какая-то "страшная завеса" скрывала от Нехлюдова преступность его поступков и всего образа жизни.

Князь не принадлежит к людям, часто встречающимся в среде великосветской, аристократической.

Характеризуя сложную природу типического в классовом обществе, В. И. Ленин писал: "Личные исключения из групповых и классовых типов, конечно, есть и всегда будут. Но социальные типы остаются"¹.

¹ (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 36, с. 207.)

О Нехлюдове можно сказать, что он является таким исключением из числа "групповых и классовых типов", к которым принадлежат господа Корчагины, Кригсмуты, Топоровы, Масленниковы, беспощадно обличаемые в "Воскресении".

"Во всех делах, - говорит Толстой о Нехлюдове, - он никак не совпадал с большинством". Речь здесь идет о большинстве людей того круга, с которым герой романа был связан узами происхождения и родства.

Пройдет немало времени, прежде чем Нехлюдов, все более убеждаясь в безнравственности своего образа жизни, решится на полный разрыв с людьми, которых он считал близкими и равными себе по положению в обществе.

Характернейшая черта Нехлюдова - колебания, сомнения в правильности принятых им решений. В одной из заметок к роману "Воскресение", сделанных в записной книжке 1895 года, Толстой говорит о Нехлюдове: "У него непостоянство своего и светского". Между этими полюсами в душе его шла постоянная борьба. Все хорошее и доброе, что изначально было присуще Нехлюдову, постепенно затемнялось и заглушалось тем, что прививали ему его воспитатели.

В студенческие годы Нехлюдов пережил то "восторженное состояние, когда в первый раз юноша не по чужим указаниям, а сам по себе познает всю красоту и важность жизни, и всю значительность дела, предоставленного в ней человеку". Он поверил тогда в "возможность совершенствования и своего и всего мира" и решил посвятить этому великому делу все свои силы.

В это-то чудесное для него время Нехлюдов и встретился первый раз с юной Катюшей и испытал чувство поэтической влюбленности в нее, слившееся с охватившим все его существо чувством радости жизни.

В ту пору Нехлюдов обладал еще таким "цельным, решительным характером", что если б "ясно сознал свою любовь в Катюше", то "с своей прямолинейностью во всем" женился бы на ней, так как считал, что "нет никаких причин не жениться на девушке, кто бы она ни была, если только он любит ее".

За три года разлуки с нею Нехлюдов стал совершенно иным человеком. "Тогда, - говорит писатель, - он был честный, самоотверженный юноша, готовый отдать себя на всякое доброе дело, - теперь он был развращенный, утонченный эгоист, любящий только свое наслаждение".

Очень подробно, детально выясняются в романе причины и последствия этой происшедшей в Нехлюдове перемены. "Кончилось тем, - пишет Толстой, - что Нехлюдов сдался, перестал верить себе и поверил другим".

В романе названы эти "другие" - знатные родственники, "высокопоставленные товарищи", главным образом военные из близких к царскому двору гвардейских полков, "в которых служат только богатые и знатные офицеры". Ко всему этому, замечает писатель, "присоединяется еще и развращение богатства".

И вот встретились - "новый" Нехлюдов, сдавшийся, уступивший, предавший свои юношеские идеалы, и Катюша, еще более похорошевшая и полюбившая его первой, возвышенной и ничем не защищенной любовью.

То, что случилось с ним в весеннюю "страшную ночь с ломавшимся льдом и... ущербным перевернутым месяцем", могло не случиться, если бы Нехлюдов не позволил жившему в нем "животному человеку" растоптать в его душе "духовного человека".

Размышляя над противоречиями натуры своего героя, Толстой записал в дневнике 1895 года: "...Думал о двойственности Нехлюдова. Надо это яснее выразить" (53, 60). В романе ясно выражены и причины и следствия раздвоенности нехлюдовского характера.

Власть "животного человека" над мыслями, чувствами и поступками своего героя писатель назвал "сумасшествием эгоизма", осложненного и другими чувствами.

Нехлюдов шел к Катюше, "как будто собираясь на преступление". В душе его "была буря". Но стоило ему вспомнить, как в подобных случаях поступают хорошо знакомые ему светские люди, и принцип "делай, как все" победил добрые чувства, жившие в его душе.

Двойственность натуры, по мысли писателя, присуща не только отдельным, а всем людям. В Нехлюдове, "как и во всех людях, было два человека", утверждает Толстой.

Эта мысль получила развитие в знаменитом рассуждении автора "Воскресения": "Люди как реки: вода во всех одинакая и везде одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холодная, то мутная, то теплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие и бывает часто совсем не похож на себя, оставаясь все между тем одним и самим собою".

В реальной жизни, утверждал Толстой, нет ни святых, безгрешных людей, ни закоренелых злодеев, а есть "просто люди", способные и на хорошее и на дурное; важно, что в них победит.

Суждения писателя о природе человека направлены против предвзятого, одностороннего, схематического его изображения в литературе и искусстве. Из этого вовсе не следует, что Толстой отказывался от четкой нравственной оценки изображаемых им людей. Он выступал и против теории прирожденной преступности, которая в то время, когда развертывается действие романа, была очень популярна среди судебных деятелей.

Рисуя сцены суда над Катюшей Масловой, Толстой показывает, с какой иезуитской ловкостью использует эту антигуманную теорию товарищ прокурора, выступающий обвинителем. По его словам, Маслова с детства несла в себе "зародыши преступности" и поэтому не могла не отравить и не обокрасть купца Смелъкова, которого он изобразил "русским богатырем, добродушным, доверчивым Садко - богатым гостем".

И хотя председатель суда и члены суда понимают, что обвинитель, будучи "ужасным болваном", "зарапортовался", его витиеватая речь подействовала на присяжных заседателей, и они допустили ошибку в своем решении, не указав, что подсудимая не имела намерения лишить жизни купца Смелькова.

Эту ошибку присяжных сразу же обнаружили судьи, но, будучи людьми равнодушными, не захотели отменить неправильное решение, и Маслова была приговорена к каторжным работам с лишением "всех прав состояния".

Катюше в ту пору было 27 лет. Рассказывая историю ее жизни, писатель говорит, что это была самая обыкновенная история. Точно так же, как Катюша Маслова, гибли сотни других девушек, принадлежащих к "низам" общества.

Судьбу Катюши определили два пережитых ею "душевных переворота": один был вызван подлым поступком молодого Нехлюдова, отбросившим ее на самое "дно" жизни, а другой произойдет с нею тогда, когда, по дороге на каторгу, она встретит людей, которым поверит и которые помогут ее духовному возрождению.

В темную осеннюю дождливую, ветреную ночь Катюша прибежала к маленькой станции, чтобы увидеть Нехлюдова. И на какую-то долю минуты увидела его сквозь окно вагона первого класса. "Он в освещенном вагоне, на бархатном кресле сидит, шутит, пьет, а я вот здесь, в грязи, в темноте, под дождем и ветром - стою и плачу", - подумала Катюша... и зарыдала". Она решила кончить жизнь под колесами поезда, "желание отомстить ему хоть своей смертью" завладело ее чувствами. И тут она услышала, как в ней шевельнулся ребенок, его ребенок. Он помог ей справиться с отчаянием, но в душе ее возникли тогда новые представления о жизни и людях.

"С той страшной ночи она перестала верить в добро... Он, которого она любила и который ее любил, - она это знала, - бросил ее, насладившись ею и надругавшись над ее чувствами. А он был самый лучший из всех людей, каких она знала. Все же остальные были еще хуже. И все, что с ней случилось, на каждом шагу подтверждало это...

Все жили только для себя, для своего удовольствия, и все слова о боге и добре были обман".

С той поры она жила, утратив веру в добро и справедливость, в порядочность и честность людей. И все, что происходило с Масловой в дальнейшей жизни, укрепляло ее в этом убеждении.

Встречаясь в тюрьме с Катюшей после суда, Нехлюдов ужасается происшедшими в ней переменами. "Ведь это мертвая женщина", - думал он, глядя на это когда-то милое, теперь оскверненное пухлое лицо с блестящим нехорошим блеском черных косящих глаз..." Чтобы эта "мертвая женщина" смогла воскреснуть и возродиться, нужны были какие-то особые, сильные средства.

В одном из писем Толстого 60-х годов есть слова: "... Человек, который может любить - все может" (61, 121). В этой мысли - ключ к пониманию характера главной героини романа "Воскресение". Даже самые страшные унижения человеческого и женского достоинства, пережитые Катюшей, не отняли у нее способности радоваться жизни, жалеть и любить людей.

Как на особенную черту характера Катюши Масловой Толстой указывает на ее постоянную готовность сделать Людям хорошее, на ее доброжелательство и незлобивость. "...Особенность эта, милая, исключительная особенность, была в этом лице, в губах, в немного косивших глазах и, главное, в этом наивном улыбающемся взгляде и в выражении готовности не только в лице, но и во всей фигуре".

Самая привлекательная черта в Катюше - ее бескорыстие. Она почти никогда не просит приходящего к ней в тюрьму Нехлюдова сделать что-нибудь для нее. Только по наущению тюремных подруг да по привычке, вынесенной из "заведения" Китаевой, где она была проституткой Любкой, попросила Катюша у Нехлюдова десять рублей на водку и папиросы. Уже во второе свидание с Нехлюдовым она просит его похлопотать за "чудесную старушку" Меньшову, сидящую вместе с сыном в остроге по злому навету, а также за других обездоленных и страдающих людей.

В тюрьме и по дороге в Сибирь Катюша с глубокой болью и горечью воспринимала жестокое отношение начальства к арестантам. На вопрос Нехлюдова, что она думает о положении народа, Катюша отвечает: "Я думаю, обижен простой народ... очень уж обижен простой народ".

Объясняя, чем привлекли к себе героиню романа политические ссыльные, Толстой пишет: "Она очень легко и без усилия поняла мотивы, руководившие этими людьми, и, как человек из народа, вполне сочувствовала им. Она поняла, что люди эти шли за народ против господ..." Общение с ними "открыло ей такие интересы в жизни, о которых она не имела никакого понятия. Таких чудесных людей, как она говорила, как те, с которыми она шла теперь, она не только не знала, но не могла себе и представить". Под их благотворным влиянием Катюша вновь обретает веру в жизнь, в добро, в возможность счастья.

Так думает о революционерах, вместе с нею шедших на каторгу, человек из народа, Катюша Маслова. Но и герой романа, князь Нехлюдов, испытывает к ним чувство уважения, близко познакомившись с ними и убедившись в том, что "среди них считались обязательными не только воздержание, суровость жизни, правдивость, бескорыстие, но и готовность жертвовать всем, даже своею жизнью, ради общего дела".

Как уже говорилось, автор романа "Воскресение" не был сторонником революционного метода общественного переустройства, но, по верному замечанию Горького, писателю "пришлось признать и почти оправдать в "Воскресении" активную борьбу"¹. Горький отметил "справедливое, а потому и доброжелательное отношение Толстого к "государственным преступникам" и находил, что это "должно иметь огромное общественное значение"².

¹ (М. Горький. История русской литературы, с. 4.)

² ("Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. 2, 1960, с. 57.)

В четвертой и, особенно в пятой редакциях "Воскресения" автор романа открыто указывал на причины, заставлявшие революционеров-народовольцев прибегать к крайним способам борьбы с самодержавием. "Если они убивали, - писал Толстой, - то они делали необходимое дело", как солдаты на войне, однако у них "мотивы были выше - благо народа" (33, 243).

В окончательной редакции "Воскресения" политические ссыльные обрисованы не столь сочувственно, но и здесь писатель говорит о них как о людях очень высокой нравственности, посвятивших себя делу освобождения народа. А в публицистических статьях, создававшихся в одно время с "Воскресением", он называет их "самыми лучшими людьми" общества.

"Человек из народа" Катюша Маслова решает выйти замуж за революционера Симонсона. Этим определено все ее будущее.

Из эпилога романа мы ничего не можем узнать о будущем Нехлюдова. "Дело его с Катюшей было кончено. Он был не нужен ей, и ему это было и грустно и стыдно. Но не это теперь пугало его. Другое дело не только не было кончено, но сильнее, чем когда-нибудь, мучало его и требовало от него деятельности". Но он не знал, как приступить к ней. "Все то страшное зло, - пишет Толстой, - которое он видел и узнал за это время... все это зло... торжествовало, и не виделось никакой возможности не только победить его, но даже понять, как победить его".

Мы расстаемся с Нехлюдовым в тот момент, когда он пытается в Евангелии найти ответ на вопрос о том, как исправить зло жизни.

Подобный финал произведения не мог удовлетворить взыскательного автора. Роман был задуман как история "воскресений" каждого из его главных героев. Но в эпилоге судьба главного героя не получила своего завершения, и, сообщив в конце романа, что "для Нехлюдова началась совсем новая жизнь", Толстой как бы пообещал читателям написать продолжение романа: "Чем кончится этот новый период его жизни, покажет будущее".

И действительно, в дневнике Толстого 900-х годов есть записи, свидетельствующие о намерении продолжить "Воскресение", показав "крестьянскую жизнь" Нехлюдова. Этот интересный замысел "позднего" Толстого, как и многие другие, остался неосуществленным.

6

1 июля 1890 года Толстой доверил дневнику новый замысел: "Хорошо бы написать историю человека доброго, нежного, кроткого, милого, образованного, умного, но живущего по-господски". В самых резких выражениях охарактеризовав "господскую" жизнь, Толстой заканчивает запись словами, которые уже приводились нами выше: "Нельзя быть добрым человеку, неправильно живущему".

Мы приводим их снова потому, что видим в них ключ не только к таким толстовским образам, как Нехлюдов из "Воскресения", Иртеньев из рассказа "Дьявол", Сарынцев из пьесы "И свет во тьме светит", отец Сергий из повести, названной его именем. Этот этический принцип определил и судьбу одного из любимейших персонажей писателя - главного героя его пьесы "Живой труп" Федора Протасова, милого, душевного, честного, но потерявшего себя, беспутного человека.

Протасов бежит из благоустроенного добропорядочного общества, где 40 лет проходила его жизнь, опускается на "дно", обитает в том самом Ржановом ночлежном доме, который еще в 1886 году Толстой описал в "Так что же нам делать?".

"Всем ведь нам в нашем круге, в том, в котором я родился, - говорит Протасов, - три выбора, - только три: служить, наживать деньги, увеличивать ту пакость, в которой живешь. Это мне было противно, может быть, не умел, но главное, было противно. Второй - разрушать эту пакость; для этого надо быть героем, а я не герой. Или третье: забыться - пить, гулять, петь. Это самое я и делал. И вот допелся". Протасову не по душе обывательская жизнь без "изюминки", без огонька, без смысла и радости. Чтобы дать возможность Лизе, от которой он ушел, выйти замуж за Виктора Каренина, Протасов должен пройти через ложь и грязь, сопутствовавшие в ту пору разводам. Сцена допроса Лизы, Каренина, Феди следователем по силе производимого впечатления не уступает судебным сценам "Воскресения". Протасов, взволнованный присутствием Лизы и Каренина, произносит страстную обличительную речь. В ней раскрывается главное в сложнейшем конфликте, который хотели, но не смогли развязать участники драмы. "Живут три человека: я, он, она, - говорит Федя. - Между ними сложные отношения, борьба добра со злом, такая духовная борьба, о которой вы понятия не имеете".

Протасова окружают скучные, пресные, казалось бы, вполне добропорядочные и корректные люди. Но внешняя порядочность только прикрывает их истинную, далеко не добродетельную сущность.

Мать Виктора Каренина, Анна Дмитриевна, возмущается тем, что сын ее решил жениться на Лизе. Давний друг Анны Дмитриевны, князь Абрезков, считающий себя "человеком широкого взгляда на вещи", пытается уговорить Протасова дать Лизе развод и на себя взять связанные с ним унижения.

Мать Лизы, Анна Павловна, не симпатизирующая Феде, старается развести ее с ним и свести Лизу с Карениным.

Понимают драму Протасова, искренне жалеют его младшая сестра Лизы - поэтическая Саша и певица из цыганского хора Маша. По словам Саши, Протасов - "удивительный, удивительный человек, несмотря на его слабости". Маша верит, что он - "живой человек" и еще может постоять за ее и свое счастье.

Но чтобы сделать это, говорит Федя, надо быть героем. Ему легче убить себя, чем вернуться к старой жизни, как этого требуют от него люди его круга.

"Живой труп" появился в печати после кончины писателя. Толстой не опубликовал пьесу не только потому, что не считал ее завершенной, а и по причинам, о которых мало кто знал.

О том, что Толстой пишет новую пьесу, без ведома писателя разгласил переписчик его рукописей некий П. Иванов. Этого спившегося, бездомного человека Толстой жалел и время от времени давал ему работу.

Выпив и расхваставшись в трактире, Иванов передал содержание новой пьесы Толстого знакомому репортеру, тот поместил о ней статейку в "Новостях дня". Вскоре к писателю пришли молодой человек, по фамилии Гимер, и его отец. Они просили Толстого не отдавать пьесу "Труп" (так она сначала называлась) в печать.

И вот почему. В основу внешней фабулы "Трупа" легло судебное дело супругов Н. С. и Е. П. Гимер, с которым Толстого познакомил в 1897 году Н. В. Давыдов. Их судили за то, что потерявший службу, спившийся Н. С. Гимер симулировал (как и Протасов) самоубийство, чтобы "освободить" жену и дать ей возможность выйти замуж за достойного человека. После того как это произошло, симуляция была раскрыта и Гимеры попали под суд.

А. Ф. Кони писал о суде над Гимерами: "Это был яркий случай противоречия между правдой житейской, человеческой - и правдой отвлеченной, формальной..."¹ Толстого очень заинтересовала история Гимеров.

¹ (А. Ф. Кони. Живой труп в действительности. - "Ежегодник императорских театров", 1911, вып. VI, с, 18 - 19.)

Однако, взяв сюжет из реальной жизни, писатель перенес действие пьесы в среду, ему близко знакомую, совсем не похожую на ту, где произошла драма Гимеров.

В дневнике литератора П. А. Сергеенко, в ту пору часто встречавшегося с Толстым, записан любопытный разговор о "Живом трупе", происходивший в декабре 1900 года: "По поводу "Трупа" Лев Николаевич сказал, что сюжет только тогда хорош, когда он находит в душе отклик и сливается с невысказанным желанием". Толстой сказал тогда же, что его очень интересует тип главного героя его драмы Федора Протасова и что "это чисто русский тип... отличной души человек"¹.

¹ ("Литературное наследство", т. 37 - 38. "Л. Н. Толстой". Кн. 2, с 548.)

Глубочайшим образом, сочувствуя своему герою, любя его и явно любуясь им, Толстой в часы работы над пьесой словно бы забывал о строгих догмах своего религиозно-нравственного учения и не боялся им противоречить.

Когда драма была напечатана, она многими читателями была истолкована как "антитолстовская". Люди, мнившие себя "идейными наследниками" писателя, протестовали против ее издания и постановок на сценах театров. И вот какие выдвигались доводы: Толстой всем известен как враг разводов, проповедник единобрачия и даже аскетизма, а в драме он ратует за разводы. Враг "плотской", чувственной любви, в драме Толстой поэтизирует кутежи беспутного Феди, его поиски "изюминки", его стремление к "игре жизни". Толстой осудил свою писательскую деятельность, а Протасова сделал писателем: он читает Маше начало написанного им рассказа. Протасов - самоубийца, но Толстой его не осуждает. Толстой сурово судит общество, погубившее Протасова, а его во всем оправдывает. Образ Феди согрет явной симпатией художника, но разве не очевидно, что образ этот противоречит важнейшим "принципам" толстовского вероучения?

Словно бы предвидя подобные нападки на свою драму, Толстой сказал устами одного из ее героев: "Неужели мы все так непогрешимы, что не можем расходиться в наших убеждениях, когда жизнь так сложна?"

Признание в высокой степени знаменательное! Толстой-реалист не отступал, как он говорил, перед "не решенными людьми вопросами", смело ставил их в своей пьесе, был сторонником, как мы бы сегодня сказали, проблемной драматургии.

"В драматическом произведении, - учил писатель, - должно поставить какое-нибудь еще не разрешенное людьми положение и заставить его решать каждое действующее лицо сообразно его внутренним данным"¹.

¹ (П. Сергеенко. Толстой и его современники. М., 1911, с. 231.)

В "Живом трупе" блестящим образом осуществлено это требование. Работая над пьесой, Толстой искал новые формы. Он думал о многокартинной пьесе, находя, что в ней легче передать "текучесть", изменчивость жизни человека. Как видно из сохранившихся рукописей, он собирался написать 15 - 20 и больше картин. Показать их зрителю позволяла вращающаяся сцена - в ту пору новинка театральной техники, заинтересовавшая писателя. Как драматург Толстой оставался глубоким психологом, настойчиво работая над новыми средствами изображения "диалектики души" человека.

В начале 900-х годов в жизни Толстого произошло событие, вызвавшее отклики во всем мире. К этому времени известность писателя приобрела поистине глобальные масштабы.

И вот этого-то, всемирно известного и прославленного художника и мыслителя святейший синод отлучил от православной церкви, предав его анафеме. Решением от 20 - 22 февраля 1901 года в перечень "еретиков", отвергнутых церковью, к именам Ивана Болотникова, Степана Разина, Емельяна Пугачева, Григория Отрепьева и других синод добавил имя писателя, которого во всем мире называли гордостью России.

Чем, какими "преступлениями" Толстого был вызван этот изуверский акт? Что предшествовало этому событию? Как оно было воспринято на родине писателя и за рубежом? Какие оно имело последствия для Толстого, с одной стороны, и для церковников - с другой?

Трудно на эти вопросы ответить кратко¹. Мы уже говорили выше о взаимоотношениях Толстого с видными деятелями православной церкви, о том, как ее служители показаны в романе "Воскресение", о критике церковников в публицистических произведениях писателя 80-х и 90-х годов. Толстой уже давно привлек к себе внимание и обер-прокурора святейшего синода К. П. Победоносцева (показанного в "Воскресении" под фамилией Топорова), и других высших духовных начальников. Все они видели в Толстом вероотступника, считали его "орудием дьявола" и повели с ним планомерную, согласованную с руководством синода и, надо признать, хорошо организованную борьбу.

¹ (Из новых работ на эту тему назовем: Г. И. Петров. Отлучение Льва Толстого от церкви. М., "Знание", 1978; С. Позойский. К истории отлучения Льва Толстого от церкви. М., "Советская Россия", 1979. См. в той же кн.: К. Н. Ломунов. Толстой и церковники, с. 1 - 8.)

Не раз, как мы видели, выслушав доносы на Толстого своих светских и духовных сатрапов, император принимал их к сведению, но приказывал "оставить без последствий". По его словам, он не хотел превратить Толстого в "мученика" и этим еще более его прославить. Царю больше нравилась роль поклонника таланта писателя. Он выразил одобрение драмы "Власть тьмы" после ее чтения во дворце (и тут же сообщил Победоносцеву, что ее надо запретить для сцены и для продажи). Он дал аудиенцию Софье Андреевне, покорил ее галантным обращением и разрешил к печати запрещенную цензурой "Крейцерову сонату". Он хотел выглядеть гуманным и просвещенным монархом. Но роль эта ему явно не удалась.

Что все же заставило царя пойти на уступки Победоносцеву и, наконец, согласиться на то, чтобы "наказать" Толстого, отлучив его от церкви?

Ответ здесь может быть один. Толстой в пору подъема общественного движения в стране, ознаменовавшего начало 900-х годов, открыто осуждает жестокие меры правительства, направленные на усмирение страны, на то, чтобы, как говорил реакционер К. Леонтьев, "подморозить Россию".

В январе 1901 года царские власти подавили студенческие волнения в Киевском университете: 183 студента "за учинение скопом беспорядков" были исключены из университета и отданы в солдаты.

"...Все сознательные элементы, - писал в "Искре" В. И. Ленин, - во всех слоях народа обязаны ответить на этот вызов..."¹.

¹ (В. И. Ленин. Полн, собр. соч., т, 4, с. 395.)

В начале марта 1901 года в Петербурге полиция и казаки избивают демонстрантов, собравшихся у Казанского собора. Правительство объявило о закрытии Союза взаимопомощи русских писателей, посмевшего протестовать против этой расправы, а князю Л. Д. Вяземскому, пытавшемуся остановить избиение, был передан "высочайший выговор" и повелено покинуть столицу.

Толстой направил приветственный адрес Комитету Союза взаимопомощи русских писателей, расценив закрытие Союза как "новый акт насилия" со стороны властей. В то же время он выразил уверенность, что деятельность Союза "не ослабнет, а окрепнет и продолжится в том же направлении свободы и просвещения, в котором она всегда проявлялась среди лучших русских писателей" (73, 59 - 60).

В сочувственном письме князю Л. Д. Вяземскому Толстой высоко оценил его мужество и благородство, осудив "грубость и жестокость" тех, кто учинил побоище у Казанского собора. Под этим письмом, составленным Толстым, стоит множество подписей жителей Москвы и Петербурга (73, 49 - 50).

Каждое выступление писателя в эти и последующие годы становилось общественным событием. Отсюда следует, что и отлучение Толстого от церкви не есть частный, пусть и значительный эпизод из жизни Толстого, а - крупнейшее событие русской общественной жизни начала 900-х годов, происшедшее в ее до предела насыщенной предгрозовой атмосфере.

Вспомним: всего четыре года отделяют это событие от начала первой народной революции в России. Предвидя ее скорое приближение, светские и духовные правители страны лихорадочно искали способы ее предотвратить. И, усиливая гонения, направленные против Толстого, они рассчитывали заставить замолчать не только его, но и всех тех, кто все более громко и смело высказывал недовольство существовавшими в стране порядками.

Толстого нельзя было ни запугать, ни заставить замолчать. В "Ответе синоду" он нанес новые удары по казенной церкви. Петербургский митрополит Антоний расценил этот "Ответ" как "богоборство и объявление войны самому Христу".

Когда травля и преследования Толстого со стороны рковников и подстрекаемых ими черносотенцев достигли опасной остроты, многие из сочувствовавших писателю лиц пытались найти какой-нибудь компромисс, а некоторые открыто старались склонить его на примирение с церковью.

Инициаторами этих попыток, как это ни неожиданно, явились те, кто отлучил Толстого от церкви. В феврале 902 года петербургский митрополит Антоний, узнав о тяжелой болезни писателя, просил его жену: "О, графиня! Умолите графа, убедите, упросите сделать это. Его примирение с церковью будет праздником святым для всей Русой земли...".

Софья Андреевна поспешила уведомить мужа об этом обращении к ней митрополита Антония.

Толстой ответил твердо: "О примирении речи быть не может".

Давний друг писателя А. А. Толстая не скрывала отрицательного отношения к таким его антицерковным сочинениям, как "В чем моя вера?", "Исследование догматического богословия" и другие. Ей хотелось верить, что рано или поздно Лев Николаевич вернется в лоно православной церкви. Толстой не оставил на это никаких надежд: "Я ведь, - отвечал он, - в отношении православия - вашей веры, нахожусь не в положении заблуждающегося или отклоняющегося, я нахожусь в положении обличителя. Я обличаю православие в отклонении, во лжи сознательной и бессознательной, и потому со мной больше делать нечего, как или с презрением отвернуться от меня, как от безумца, или понять хорошенько то, в чем я обвиняю православие, и признаться в своих преступлениях, или опровергнуть все мои обличения. Нет середины: или презирать, или оправдываться" (63, 92).

Решение синода об отлучении Толстого от церкви вызвало возмущение передовых и честных людей России и далеко за ее пределами. Как записала в дневнике С. А. Толстая, оно вызвало "негодование в обществе, недоумение и недовольство среди народа. Льву Николаевичу три дня подряд делали овации, приносили корзины с живыми цветами, посылали телеграммы, письма, адресы"¹.

¹ (С. А. Толстая. Дневники, в 2-х томах, т. 2, с. 15.)

Решение синода было опубликовано в "Церковных ведомостях" 24 февраля 1901 года. "В то же воскресенье, 24 февраля, - рассказывает Софья Андреевна, - Л. Н. шел с Дунаевым по Лубянской площади, где была толпа в несколько тысяч человек. Кто-то, увидев Л. Н., сказал: "Вот он, дьявол в образе человека". Многие оглянулись, узнали Л. Н., и начались крики: "Ура, Л. Н., здравствуйте, Л. Н.! Привет великому человеку! Ура!"

Толпа все прибывала, крики усиливались; извозчики убегали...

Наконец какой-то студент-техник привел извозчика, посадил Льва Николаевича и Дунаева, а конный жандарм, видя, что толпа хватается за вожжи и держит под уздцы лошадь, вступился и стал отстранять толпу.

Несколько дней продолжается у нас в доме какое-то праздничное настроение; посетителей с утра до вечера - целые толпы"¹.

¹ (Там же, с. 15 - 16.)

Из многочисленных откликов на решение синода приведем здесь обращение к Толстому рабочих Мальцевского стекольного завода: "Вы разделили участь многих великих людей, идущих впереди своего века, глубокочтимый Лев Николаевич! И раньше их жгли на кострах, гноили в тюрьмах и ссылке. Пусть отлучают Вас, как хотят и от чего хотят фарисеи-"первосвященники". Русские люди всегда будут гордиться, считая Вас своим, великим, дорогим, любимым". Слова эти написаны на большом пресс-папье из зеленого стекла.

Татьяна Львовна Толстая в начале марта 1901 года сообщала матери из Рима: "Во всех иностранных газетах были известия о том, что Лева (сын Толстого. - К. Л.) арестован домашним арестом в Петербурге, а папа выслан в Ясную Поляну без права выезда. Были напечатаны подробные разговоры, будто бы происходящие в нашей семье. Вы будто бы стояли за выезд за границу, а папа был против..."¹.

¹ (Подлинник письма хранится в Рукописном отделе Государственного музея Л. Н. Толстого.)

Эти и подобные им слухи были сплошным вздором. Ни Толстой, ни его близкие не собирались покидать родину ни тогда, ни позднее, когда над головой писателя еще больше сгустились тучи.

В. Г. Короленко писал в дневнике о решении синода: "Акт беспримерный в новейшей русской истории! Правда, беспримерны также сила и значение писателя, который, оставаясь на русской почве, огражденный только обаянием великого имени и гения, - так беспощадно и смело громил бы "китов" русского строя: самодержавный порядок и господствующую церковь. Мрачная анафема семи российских "святителей", звучащая отголосками мрачных веков гонения, - несется навстречу несомненно новому явлению, знаменующему огромный рост свободной русской мысли"¹.

¹ (Владимир Короленко. Дневник, т. IV. Киев, Госиздат Украины, 1928, с. 211.)

Негодование и гнев демократических и революционных сил русского общества, вызванные травлей великого писателя церковниками, нашли ярчайшее выражение в известных словах В. И. Ленина: "Святейший синод отлучил Толстого от церкви. Тем лучше. Этот подвиг зачтется ему в час народной расправы с чиновниками в рясах, жандармами во Христе, с темными инквизиторами..."¹.

¹ (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, с. 22.)

Этот час пришел через полтора десятилетия, когда Толстого уже не было в живых. Но еще многое довелось увидеть и пережить писателю за время, отпущенное ему судьбой.

Летом 1901 года Софья Андреевна пометила в дневнике: "Лев Николаевич все жалуется на боль в руках, худ, слаб"¹. Вскоре выяснилось, что он заболел малярией в тяжелой форме. Положение его становилось опасным. Слухи о болезни Толстого быстро распространились по всей стране.

¹ (С. А. Толстая. Дневники, в 2-х томах, т. 2, с. 20.)

Министр внутренних дел Д. С. Сипягин отправил всем губернаторам и полицейским начальникам распоряжение: в случае, если Толстой умрет, "не допускать никаких демонстративных речей, действий и манифестаций"¹.

¹ ("Былое", 1917, № 2 (24), с. 111.)

Однако Толстой вскоре стал поправляться, к великой радости своих почитателей. "Не могу выразить того отчаяния, - писал ему Ромен Роллан, - которое вызвала во мне ваша болезнь, и утешения, которое мне принесло известие о том, что вы чувствуете себя лучше... Оставайтесь еще долгое время с нами"¹.

¹ ("Литературное наследство", т. 31 - 32, с. 1010.)

Почувствовав себя лучше, писатель завершил работу над статьей по рабочему вопросу ("Единственное средство"), закончил "Офицерскую памятку", набросал "Солдатскую памятку", задумал статью "Что такое религия и в чем сущность ее?". А в дневнике 18 августа 1901 года записал: "Хочется еще написать о религии, об отсутствии ее, и письмо Николаю. Тогда можно отдохнуть за художественным".

Все это время он мечтал завершить повесть "Хаджи-Мурат", начатую в середине 90-х годов, и написать продолжение романа "Воскресение". Однако он считал, что ему "надо торопиться" в работе над публицистическими произведениями. "И "Хаджи-Мурат", - писал он В. Г. Черткову, - и вообще за художественное, за продолжение "Воскресения", о котором думал, не позволяю себе приниматься" (88, 243).

Врачи рекомендовали Толстому продолжительный отдых, смену привычной обстановки. "За это время, - пометил он в дневнике 18 августа 1901 года, - решено ехать в Крым. Мне это скорее приятно. Здоровье очень ослабело: ослабело сердце".

В начале сентября, перед самым отъездом в Крым, Толстой вновь заболел, но решено было поездку не откладывать. По пути на юг писателя на многих станциях приветствовали сотни людей. В Харькове на вокзале в его честь состоялась манифестация.

В Севастополе Толстой и его спутники осмотрели музей обороны, где увидели и его портрет, как одного из участников защиты города в 1854 - 1855 годах. "...Ночи теплые, и красота необыкновенная. Я немножко оглядел свои знакомые за 46 лет места, которые трудно узнать" (73, 145), - сообщал писатель о своих впечатлениях.

8 сентября уехали из Севастополя в Гаспру и па несколько месяцев остались жить в имении графини С. В. Паниной. Через месяц Толстой с грустью запишет в дневнике: "Здоровье все так же плохо. То ухудшения, то улучшения, но слабые. Прежнее здоровье окончательно кончилось" (54, 110).

Много радости недомогавшему Толстому доставляли встречи с жившим в Ялте Чеховым и снимавшим дачу в Олеизе Горьким. Оба они часто наведывались в Гаспру. "Рад, что и Горький и Чехов мне приятны, - записал Толстой в дневнике, - особенно первый" (54, 113).

Личное знакомство Толстого и молодого Горького произошло в Москве 16 января 1900 года. В толстовском дневнике тогда появилась запись: "Был Горький. Очень хорошо говорили. И он мне понравился. Настоящий человек из народа" (54, 8).

Весной 1901 года Горький, живший в Нижнем Новгороде, был посажен в тюрьму. Толстой обратился к товарищу министра внутренних дел князю П. Д. Святополк-Мирскому с письмом, в котором просил освободить Горького, дав ему отличную рекомендацию как писателю и человеку. Принца П. А. Ольденбургского Толстой просил поддержать это ходатайство. Горький был освобожден из тюрьмы.

Общение с Толстым в Крыму позволило Горькому позднее написать очерк "Лев Толстой", в котором дан поразительно живой и многогранный образ "удивительного человека", каким всегда считал Горький своего старшего современника.

Толстой оставался в Крыму до конца июня 1902 года, перенеся здесь тяжелейшее воспаление легких, едва не приведшее его к смерти.

Насколько серьезной была болезнь писателя, можно увидеть из писем Чехова и Горького, отправленных из Крыма в конце января 1902 года.

"Толстой очень плох... - писал Чехов О. Л. Книппер. - Вероятно, о смерти его услышишь раньше, чем получишь это письмо. Грустно, на душе пасмурно"¹.

¹ (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем, т. XIX. М" Гослитиздат, 1950, с. 232.)

"Возможно, что, когда ты получишь это письмо, - тогда же писал Горький В. А. Поссе, - Льва Толстого уже не будет в живых. Первый раз еще в России умирает такой великий человек, как Лев Толстой, и умирает он в момент очень высокого подъема духа в русском обществе. Положение его - Льва Толстого - безнадежно"¹.

¹ (М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 28, с. 231.)

Журнал "Былое" в 1917 году поместил статью "Похороны Льва Толстого до его смерти", в которой опубликованы секретные документы Министерства внутренних дел царской России, свидетельствующие о том, что его руководители, ожидая близкой кончины писателя, разработали меры по запрещению "каких-либо демонстраций по пути во время перевезения <его> тела"¹.

¹ ("Былое", 1917, № 2, с. 112.)

На семейном совете было решено похоронить Толстого в Крыму, и даже был куплен по соседству с имением Паниной небольшой участок земли¹.

¹ (См.: Б<уланж>е. Болезнь Л. Н. Толстого в 1901 - 1902 годах. - "Минувшие годы", 1908, сентябрь, с. 64.)

К. П. Победоносцев передал "распоряжение местному духовенству, чтобы, как только станет известно о кончине Льва Николаевича, священник вошел в дом, занимаемый им... и, выйдя оттуда, объявил окружающим его и дожидающимся у ворот лицам, что граф Толстой перед смертью покаялся, вернулся в лоно православной церкви, исповедался и причастился"¹.

¹ (Там же.)

Позорная комедия, которую церковники попытаются разыграть через восемь лет в Астапове, где пройдут последние дни жизни Толстого, была, оказывается, задумана не кем иным, как руководителем высшего учреждения православной церкви.

И снова Толстой обманул надежды своих врагов! В начале марта 1902 года миновал кризис, он стал медленно поправляться и тотчас же вернулся к работе. "Много читает, голова ясная, глаза необыкновенно умные"¹,- такое впечатление произвел он в те дни на Чехова.

¹ (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем, т. XIX, с. 275.)

Правда, Толстому вскоре пришлось перенести еще одно заболевание - на этот раз брюшной тиф. И снова было тревожно в семье. Но и с этой болезнью он справился.

В конце мая 1902 года в Гаспру приезжал В. Г. Короленко. "Был у Толстого, - сообщил он Ф. Д. Батюшкову. - Поездкой чрезвычайно доволен... Очень интересно провели часа три. Удивительный старик. Тело умирает, а ум горит пламенем. Теперешний Толстой и Толстой, которого я видел 13 лет назад, два разных человека. И, между прочим, от "непротивления" едва ли остались следы"¹.

¹ (В. Г. Короленко. Письма 1888 - 1921. Пг., "Время", 1922, с. 215.)

В конце июня того же года выздоровевший Толстой с близкими возвращался из Крыма. В Харькове и Курске его встречали овациями толпы людей. Вскоре, испытывая чувство большой радости, он вернулся в Ясную.

"Лев Николаевич - окончательно встал на ноги и уже в Ясной Поляне, - сообщал Горький К. П. Пятницкому. - Гений - сильнее смерти. Пишет статью по земельному вопросу, а? Экая силища, экое изумительное понимание запросов дня!"¹.

¹ (М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 28, с. 259.)

Необычайно чуткий к запросам времени, писатель, вскоре оказался в центре новых, крупнейших событий.

7

Американский ученый и дипломат Эндрю Диксон Уайт, познакомившийся с Толстым в первой половине 90-х годов, рассказал о встречах с ним в очерке, опубликованном на страницах американского журнала "Айдлер" (1901, № 7, с. 479-486).

Толстой и его гость беседовали на многие темы. В частности, Уайт интересовался мнением писателя о будущем России. Однажды он спросил Толстого, "когда и каким образом, по его мнению, будет достигнут решительный сдвиг в деле распространения свободы и цивилизации России. В ответ он (Толстой. - К. Л.) выразил убеждение, что этот сдвиг совершится скоро и с огромной силой".

Выслушав ответ писателя, Уайт высказал предположение, что "подобный прогресс" может осуществиться лишь длительным эволюционным путем. Однако Толстой "повторил, что перемена к лучшему наступит скоро, внезапно и с громадной силой"¹.

¹ ("Лев Толстой беседует с Америкой". - "Иностранная литература", 1978, № 8, с. 230.)

Слова Толстого удивили Уайта только потому, что ему были неизвестны суждения писателя о "развязке", скорое приближение которой он предсказал еще в конце 70-х годов.

Весной 1878 года Толстой писал Н. Н. Страхову по поводу судебного процесса по делу известной революционерки В. И. Засулич, стрелявшей в петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова: "Засуличевское дело не шутка. Это бессмыслица, дурь, нашедшая на людей не даром. Это первые члены из ряда, еще нам непонятного; но это дело важное... Это похоже на предвозвестие революции"¹ (62, 411).

¹ (Суд присяжных под председательством А. Ф. Кони оправдал В. И. Засулич. Молодежь вынесла ее на руках из зала судебного заседания.)

Так Толстой, давно и внимательно следивший за развитием освободительного движения в стране, предсказал его победу.

В трактате "Так что же нам делать?" писатель предупреждал "давящие народ классы" о том, что наступила "опасность истощения терпения народа" и что в "старых формах" жизнь не может более продолжаться.

"Рабочая революция, - говорил автор трактата, - с ужасом разрушений и убийств не только грозит нам, но мы на ней живем уже лет 30 и только пока, кое-как разными хитростями на время отсрочиваем ее взрыв. Таково положение в Европе; таково положение и у нас и еще хуже у нас, потому что оно не имеет спасительных клапанов. Давящие народ классы, кроме царя, не имеют теперь в глазах нашего народа никакого оправдания; они держатся все в своем положении только насилием, хитростью и оппортунизмом, т. е. ловкостью..." (25, 394).

Осенью того же 1886 года, когда был завершен трактат "Так что же нам делать?", Толстой в письме Т. А. Кузминской утверждал: "Глухая борьба против Анковского пирога не только не прекращается, но растет, и слышны уже кое-где раскаты землетрясения, разрывающего пирог. Я только тем и живу, что верю в то, что пирог не вечен, а вечен разум человеческий" (63, 393).

"Анковским пирогом" в доме Толстых назывался большой пирог, который пекли в праздники или когда приезжали именитые гости¹. С. Л. Толстой рассказывает: "Для отца Анковский пирог служил эмблемой особого мировоззрения, которое трудно формулировать одним словом. Анковский пирог - это и домовитость, и семейная традиционность, и - говоря современным языком - буржуазный уклад жизни, и вера в необходимость материального благополучия, и непреклонное убеждение в незыблемости современного строя"².

¹ ("Анковским" пирог был назван Толстым в честь профессора Московского университета доктора Н. Б. Анке, близкого приятеля отца Софьи Андреевны. По свидетельству Т. А. Кузминской, доктор Анке осуждал "нападки" Толстого на университетских профессоров и ученых медиков (Т. А. Кузминская. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне, с. 165).)

² (С. Л. Толстой. Юмор в разговорах Л. Н. Толстого. - "Толстой. Памятники творчества и жизни", т. 3. М., 1923, с. 12 - 14.)

Заметим, что образу "Анковского пирога" Толстой в письмах к близким знакомым и в разговорах с ними чаще всего придавал то значение, которое Сергей Львович определил словами "буржуазный уклад жизни".

Борьба против "Анковского пирога" в последние десятилетия жизни писателя приобретала все более напряженные и ожесточенные формы. Это не пугало, а, наоборот, радовало его.

В начале 90-х годов один из сотрудников журнала "Северный вестник" А. Волынский писал в своих "Литературных заметках": "Граф Толстой, очевидно, прислушивается к тому, что делается вокруг, с чрезвычайным вниманием"¹.

¹ ("Северный вестник", 1891, № 1, с. 159.)

И это "наблюдение" вполне соответствовало истине. Пристально вглядываясь в происходившее, писатель старался предугадать ход событий. Вывод, к какому он пришел тогда, был один: "Какая будет развязка, - писал он весной 1892 года, - не знаю, но что дело подходит к ней и что так продолжаться, в таких формах, жизнь не может, - я уверен" (66, 274).

"Развязкой", по мысли писателя, должен стать "большой переворот", и притом - переворот революционный. Уступавшую эпоху русской жизни, ее главное содержание он определил короткой, но на редкость емкой формулой: "Это времена революции" (36, 275).

В письмах, дневниках и записных книжках, в статьях трактатах 90-х и начала 900-х годов Толстой настойчиво и убежденно говорит о предстоящей "развязке" (66, 206; 84, 16), которая приведет к уничтожению существующего деспотического строя (68, 64 - 65). Эта тема особенной остротой развивается Толстым в трактате "Царство божие внутри вас" (1890 - 1893). Здесь писатель приходит к следующим главным выводам:

1. Основанный на неравенстве и гнете существующий строй жизни должен быть и будет скоро разрушен.

2. Человечество стоит перед дилеммой: истребительная война или революция как путь к перестройке отжившего общественного устройства. Не будучи революционером, Толстой, высказывается за революцию уже по одному тому, что она потребует меньше жертв. В "Заключении" трактата он пишет: "Едва ли какая-либо революция может быть бедственнее для большой массы народа постоянно существующего порядка или скорее беспорядка нашей жизни с своими обычными жертвами неестественной работы, нищеты, пьянства, разврата и со всеми ужасами предстоящей войны, имеющей поглотить в один год больше жертв, чем все революции нынешнего столетия" (28, 285).

3. Нужно смело "идти навстречу будущего" (28, 286), которое необходимо сделать лучше прошлого и настоящего.

Следует заметить, что, стремясь разрешить наболевшие вопросы русской жизни, поздний Толстой неизменно связывал их с неразрешенными, острыми вопросами жизни европейской и мировой (всесветной).

В феврале 1904 года Софья Андреевна писала своей сестре Т. А. Кузминской: "Мы тихо живем в Ясной, но жизнь всего мира и всей России доходит до нас со всех сторон и очень волнует"¹.

¹ (Подлинник письма хранится в Рукописном отделе Государственного музея Л. Н. Толстого.)

Гнетущее впечатление произвела на Толстого русско-японская война, вспыхнувшая в начале 1904 года. Безоговорочное ее осуждение писатель выразил в статье "Одумайтесь!", законченной весной того же года¹.

¹ (См. об этом ниже - в главе "Яростный враг войны".)

Сыну Льву Львовичу, решившему поехать корреспондентом на русско-японский фронт и просившему одобрить его намерение, Толстой тогда ответил: "Для меня безумие, преступность войны, особенно в последнее время, когда я писал и потому много думал о войне, так ясны, что кроме этого безумия и преступности ничего не могу в ней видеть..." (75, 74 - 73).

Поражение царизма в русско-японской войне обострило социально-классовые противоречия в стране, приблизило время революционного взрыва. Понимая это, Толстой назвал войну "толчком, который превратил невидную, глухую, внутреннюю работу в явное сознание незаконности требований правительства" (36, 249).

Как известно, начало первой народной революции в России ведет свою историю с Кровавого воскресенья - 9 января 1905 года, когда на Дворцовой площади в Петербурге была расстреляна рабочая манифестация.

Весть об этом событии больно ранила Толстого, не сразу оценившего всю его серьезность и значительность последствий.

Домашний врач писателя Д. П. Маковицкий в своем дневнике 17 января 1905 года отметил: "Такие известия, как о побоищах в Петербурге, о сражениях под Лаояном, на Шахэ, о падении Порт-Артура, Лев Николаевич очень близко принимает к сердцу, хотя этого не показывает. Он при этом долго молчит, смотрит вдаль"¹.

¹ ("Литературное наследство", т. 90. "У Толстого. 1904 - 1910. "Яснополянские записки" Д. П. Маковицкого". Кн. 1, с. 138.)

День 9 января 1905 года, как оценивал его В. И. Ленин, положил рубеж между старой и новой Россией, явился поворотным пунктом в истории страны.

"Первый день русской революции, - писал Ленин, - с поразительной силой поставил лицом к лицу старую и новую Россию, показал агонию исконной крестьянской веры в царя-батюшку и рождение революционного народа в лице городского пролетариата"¹.

¹ (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 9, с. 216.)

За короткий исторический срок "дремлющая Россия превратилась в Россию революционного пролетариата и революционного народа"¹.

¹ (Там же, т. 30, с. 311.)

Толстому, особенно на первом этапе революции 1905 - 1907 годов, не был ясен вполне ее характер. Поскольку Россия за все обозримое время своей истории была страной по преимуществу земледельческой, то, полагал Толстой, и революция русская могла быть только крестьянской революцией.

В Западной Европе и Северной Америке, указывал писатель, главными участниками революций были "городские рабочие". В России, полагал он, будет иначе: "участники же предстоящего переворота должны быть и будут преимущественно народные земледельческие массы. Места, в которых начинались и происходили прежние революции, были города; местом теперешней революции должна быть преимущественно деревня. Количество участников прежних революций - 10, 20 процентов всего народа; количество участников теперешней совершающейся в России революции должно быть 80, 90 процентов" (36, 258).

Русская революция, утверждал Толстой, должна, прежде всего, решить важнейший вопрос всей русской жизни: покончить с частной собственностью на землю, отнять ее у землевладельцев и передать во владение крестьянам. Поэтому предстоявшую в России революцию Толстой и называл "революцией освобождения земли" (55, 150).

Во многом Толстой был прав, являясь в русской революции голосом многомиллионного крестьянства, "освобожденного" от земли при проведении реформы 1861 года.

В. И. Ленин находил, что требования "права на землю" и "уравнительного раздела земли" явились выражением "революционных стремлений к равенству со стороны крестьян, борющихся за полное свержение помещичьей власти, за полное уничтожение помещичьего землевладения". И Владимир Ильич указывает, что "революция 1905 года вполне доказала это..."¹.

¹ (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 21, с. 258.)

Понятно поэтому, что, когда В. В. Стасов сообщил из Петербурга в Ясную Поляну, что в стране началась "Толстовская" революция, писатель, отвечая старому другу, постарался точно определить свою роль в стремительно развертывавшихся событиях:

"Я во всей этой революции состою в звании, добро и самовольно принятом на себя, адвоката 100-миллионного земледельческого народа. Всему, что содействует или может содействовать его благу, я сорадуюсь, всему тому, что не имеет этой главной цели и отвлекает от нее, я не сочувствую" (76, 45).

В другом письме тому же корреспонденту писатель говорил: "События совершаются с необыкновенной быстротой и правильностью. Быть недовольным тем, что творится, все равно, что быть недовольным осенью и зимой, не думая о той весне, к которой они нас приближают" (76, 59).

Толстой, подобно Константину Левину из романа "Анна Каренина", надеялся, что революция пойдет мирными, бескровными путями и люди враждующих классов и групп на основе добровольного, полюбовного согласия произведут назревшие общественные преобразования.

Но вскоре он убедился, что революция пошла иными, не "толстовскими" путями. В Ясную Поляну пришли вести о том, что вслед за стачками и забастовками начались баррикадные бои в Москве и Петербурге. За ними пришли вести о разгроме восставшими крестьянами многих помещичьих усадеб.

Толстой не мог не откликнуться на эти события. "...Я, несмотря на свое удаление от центра борьбы, - говорит писатель, - был захлестнут ее волной и написал под влиянием борьбы с одним желанием утишить, ослабить ее" (36, 710). Так Толстой объяснил причины появления его статьи "Обращение к русским людям. К правительству, революционерам и народу" (1906).

В статье этой, написанной создателем учения о непротивлении злу насилием и о всеобщей любви как главном рецепте спасения человечества, осуждались обе борющиеся стороны - и самодержавие, и революционеры. Осуждались за то, что развязали вооруженную борьбу, повлекшую за собой множество жертв.

По поводу этого выступления Толстого Горький гневно скажет:

"- Терпи.

- Не противься злу насилием.

Я не знаю в истории русской момента более тяжелого, чем этот, и не знаю лозунга, более обидного для человека, уже заявившего о своей способности к сопротивлению злу, к бою за свою цель"¹.

¹ (М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 24, о. 53.)

Заслужил ли эти упреки Толстой? Да, заслужил. Непротивленческие его призывы оказывали плохую услугу революционному движению, о чем с полной ясностью говорит В. И. Ленин в своих статьях о Толстом¹. Однако в то же самое время, захваченный подъемом освободительной борьбы, Толстой усиливал свои удары по самодержавию и церкви, все более резко обличая их.

¹ (См. ниже главу "Толстой в оценке В. И, Ленина".)

Даже близким друзьям писателя в то время не вполне были ясны его позиции. Так, В. В. Стасов, считавший Толстого "виновником революции", упрекал его за непротивленческие выступления. "Говорю, что думаю, - писал ему Толстой 20 сентября 1906 года. - Я тоже не согласен с вами в приписываемой вами мне роли в нашей революции: ни в том, что я виновник ее, ни, еще менее, в том, что я не признаю ее и желал бы задавить ее. Мое отношение к революции такое, что я не могу не страдать, глядя на то, что делается, особенно если допустить, что в происхождении ее есть хоть малая доля моего участия".

Заключая письмо, Толстой сделал еще одно признание: "Я радуюсь на революцию, но огорчаюсь на тех, которые, воображая, что делают ее, губят ее".

"Губили" же ее, по мнению писателя, называвшие себя революционерами интеллигенты, применявшие в борьбе с насильническим строем "новые и нелепые насилия".

В разгар революционной борьбы Толстой настойчиво утверждал: людям, проповедующим учение о всеобщей любви, нельзя вмешиваться в открытую борьбу.

Оценивая итоги первой русской революции, писатель самым главным из них считал коренные перемены в народном самосознании. "...Совсем другой народ стал, - говорил Толстой весной 1908 года. - Все недовольны своим положением. Раньше этого не было... Не сознавали своего положения, а теперь сознают, что их положение несправедливое. Слово можно удержать, а сознание не уйдет назад"¹.

¹ (Н. Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым. М., "Художественная литература", 1973, с. 146.)

Когда первая русская революция потерпела поражение, Толстой убежденно заявил, что она скоро вернется. В июле 1908 года Д. П. Маковицкий записал в дневнике слова Толстого о том, что авторитет царской власти бесповоротно утрачен, ее "престиж кончился, и это презрение, негодование <к ней> вышло наружу...". Несмотря на все правительственные жестокости, "через пять лет поднимется это самое", то есть народ вновь поднимется на открытую борьбу с царизмом¹.

¹ (См.: "Литературное наследство", т. 90. "У Толстого. 1904 - 1910. "Яснополянские записки" Д. П. Маковицкого". Кн. 3, с. 146.)

Всего на четыре года ошибся писатель, определяя сроки наступления новой народной революции в России.

Победившая реакция обрушила на участников революции чудовищные по жестокости репрессии. Тысячи людей были расстреляны, повешены, заточены в тюрьмы, отправлены на каторгу. Газеты ежедневно сообщали о новых зверствах праздновавших свою победу палачей.

В поразительной по мощи обличения и силе негодования статье "Не могу молчать" (1908) Толстой потребовал от правящей клики прекратить казни участников революции. "Нельзя так жить. Я по крайней мере не могу так жить, не могу и не буду" (37, 95), - заявил автор статьи, показав, что в стране совершаются "второй, третий год неперестающие казни, казни, казни" (37, 83).

"Опомнитесь, одумайтесь, поймите, что вы делаете", - взывал Толстой к участникам этих страшных дел. "Ведь вы прежде, чем быть палачами, генералами, прокурорами, судьями, премьерами, царями, прежде всего вы люди" (37, 95, 96).

И уж не увещевания, не просьбы, а требования звучат в словах писателя: или кончайте "эти нечеловеческие дела", или кончайте с ним - Толстым: посадите в тюрьму, а то, еще лучше, накиньте на его стариковское горло намыленную петлю и столкните со скамейки.

Статья "Не могу молчать" обошла всю страну в нелегальных изданиях, в рукописных и гектографированных списках. Современники были потрясены ее страстным тоном, неопровержимостью заключенных в ней обвинений. Ее называли "манифестом Толстого".

И. Е. Репин откликнулся на нее письмом, напечатанным в июле 1908 года в газете "Слово": "Прав Лев Толстой - лучше петля или тюрьма, нежели продолжать безмолвно ежедневно узнавать об ужасных казнях, позорящих вашу родину..."¹.

¹ (Н. Гусев. Летопись, т. 2, с. 635.)

Статья "Не могу молчать" вызвала большой резонанс за рубежом.

Появившись накануне 80-летия Толстого, она послужила толчком для усиления подготовки к широкому общественному празднованию юбилея писателя.

Еще в начале января 1908 года в Петербурге возник Комитет почина, в задачу которого входила подготовка юбилейного чествования Толстого не только в России, а и во всем мире. В бюро Комитета вошли В. Г. Короленко, И. Е. Репин, историк М. М. Ковалевский, давний знакомый Толстого М. А. Стахович.

В феврале того же года в Москве возник второй комитет, также развернувший широкую подготовку к юбилею писателя.

Вскоре возникли юбилейные комитеты в Париже, Берлине, Лондоне - в них вошли виднейшие деятели литературы и искусства зарубежных стран.

Когда Толстой узнал о готовящемся чествовании, он обратился к организаторам юбилейных комитетов с просьбой полностью прекратить их деятельность. Эта просьба была удовлетворена¹. И, тем не менее, 80-летие Толстого было отмечено как национальное торжество. В Ясную Поляну пришли письма и телеграммы со всех концов России. Писателя особенно тронуло то, что с приветствиями к нему обратились люди труда - рабочие фабрик и заводов Москвы, Петербурга, Тулы и других городов.

¹ ("Комитет почина", сложив с себя полномочия по подготовке юбилейного чествования писателя, принял решение преобразоваться в Общество имени Л. Н. Толстого. В июне 1908 г. проходил Всероссийский съезд писателей. Юбилей Толстого он решил отметить созданием музея его имени, это и было осуществлено Обществом Толстовского музея весной 1911 г. на основе выставки, которая ранее была открыта в Историческом музее в Москве. Ее материалы позднее перешли в ведение Государственного музея Л. Н. Толстого.)

"...Мы, русские рабочие, гордимся Вами, как национальным сокровищем", - писали юбиляру из Петербурга рабочие Балтийского завода.

35 подписей скрепили приветствие Толстому от заключенных каторжной тюрьмы в г. Владивостоке: "...Творец "Воскресения" и "Войны и мира", в знаменательный день Вашего рождения мы, отверженные, шлем привет с сердечным пожеланием много лет здравствовать на счастье народов"¹.

¹ (Н. Гусев. Летопись, т. 2, с. 641.)

Международный комитет помощи безработным прислал ив Лозанны приветствие от рабочих "всех стран, всех народов": "Вы отдали человечеству все, что могли, все силы своего многообразного таланта, а главное, всего себя, всю свою человеческую душу"¹.

¹ (Там же, с. 642 - 643.)

Пришло также множество писем и телеграмм от ученых, писателей, артистов, других представителей интеллигенции России и других стран мира.

Так, библиотекарь Британского музея Ч.-Т. Райт привез в Ясную Поляну адрес юбиляру, скрепленный 800 подписями английских литераторов, художников, музыкантов, ученых, общественных деятелей.

Накануне юбилея синод опубликовал обращение ко всем верующим, требуя от них "воздержаться от участия в чествовании гр. Л. Н. Толстого" - "упорного противника православной веры".

Запрещены были какие бы то ни было формы чествования юбиляра в средних и высших учебных заведениях Москвы и других городов.

В. Г. Короленко писал тогда: "...По всей России идет теперь исступленный поход против великого писателя и против его чествования благодарным русским обществом, а известному кронштадтскому иерею даже приписывали особую молитву, очень напоминающую доклад по департаменту о необходимости скорейшей административной высылки великого писателя за пределы этого мира: он будто бы кощунственно просил у бога скорейшей смерти Толстому"¹.

¹ ("Л. Н. Толстой в русской критике", с. 350.)

Этот факт действительно имел место¹. В юбилейные толстовские дни произошло резкое размежевание прогрессивно-демократического и реакционно-монархического лагерей, наглядно подтверждавшее великую правоту ленинского учения о двух культурах в каждой национальной культуре.

¹ (См. об этом ниже, в главе "Могучий протестант, страстный обличитель, великий критик".)

Пройдет всего два года после юбилея писателя, и от имени передовых сил рабочего класса Ленин напишет знаменитые слова о том, кому принадлежит наследие Толстого.

Сам писатель словно бы и не заметил, что ему исполнилось 80 лет. Двумя годами ранее он писал В. В. Стасову: "Не сетуйте на старость. Сколько хорошего она принесла мне неожиданного и прекрасного. Из этого заключаю, что конец и старости и жизни будет также неожиданно прекрасен" (76, 193). Но прекрасная старость Толстого была омрачена тяжелым разладом с близкими ему людьми - женой и другими членами семьи.

8

Исследователями позднего творчества писателя отмечено, что в 900-е годы внимание Толстого особенно привлекают люди повышенной социальной активности, люди деятельные, не мирившиеся с проявлениями деспотизма. Он их находит и в далеком прошлом, и среди своих современников.

Один из самых ярких и привлекательных образов смелого "противленца" насилью и гнету Толстой увидел в Хаджи-Мурате, историю которого он узнал в молодости, будучи участником Кавказской войны. В декабре 1851 года он писал из Тифлиса своему брату С. Н. Толстому о переходе Хаджи-Мурата к русским и о разговорах среди военных людей, вызванных этим событием.

В январе 1905 года Софья Андреевна под диктовку мужа записала историю двух "переходов" Хаджи-Мурата: от русских к Шамилю и от него - снова к русским. В конце этой записи сказано: "Из города Нухи, где ему было назначено жить и где он очень тосковал по своей семье, оставшейся у Шамиля, он бежал в горы и был настигнут казаками, отчаянно защищался с своими мюридами и был убит.

Так как он внушал большой страх кавказским жителям, голову его возили и показывали в разных местах Кавказа.

Событие это случилось во время пребывания Льва Николаевича на Кавказе".

Эта запись кратко передает содержание повести о Хаджи-Мурате, начатой в 1896 и законченной в 1904 году. То, что писатель продолжал о ней думать и в последующее время, подтверждает его слова о том, что он не считал повесть законченной.

Поразительный пример требовательности великого художника к своему труду: создав десять редакций повести, он не решается признать ее завершенной. Исключительно высоко оценивая ее художественные достоинства, Горький спрашивал: "Можно ли написать "Хаджи-Мурата" лучше?" - и отвечал: "Нам кажется - нельзя, а Толстому казалось - можно".

Беседуя с молодыми литераторами, Горький говорил о достоинствах этой вещи Толстого:

"Вот это мастерство. У него, например, одна страница из повести "Хаджи-Мурат" - страница изумительная. Очень трудно передать движение в пространстве словами. Хаджи-Мурат со своими нукерами - адъютантами - едет по ущелью. Над ущельем - небо, как река. В небе звезды. Звезды перемещаются в голубой реке по отношению к изгибу ущелья. И этим самым он передал, что люди действительно едут"¹.

¹ (М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 26, с. 68.)

Как достигалось подобное мастерство? Откуда черпал писатель материалы для своего произведения? Из каких "элементов" оно складывалось? На некоторые из этих вопросов ответы даны в самой повести.

Во введении к "Хаджи-Мурату" Толстой рассказывает, как однажды, идя полями, домой, он увидел в канаве "чудный, малиновый" куст репья, который в народе зовут "татарином", и с каким трудом он сорвал цветок, чтобы присоединить к собранному им букету. "Какая, однако, энергия и сила жизни, - подумал я, вспоминая те усилия, с которыми я оторвал цветок. - Как он усиленно защищал и дорого продал свою жизнь". Идя дальше, он увидел еще один куст "татарина", состоявший из трех отростков. "Один был отрублен, и, как отрубленная рука, торчал остаток ветки". Далее говорится о том, что стало с другими отростками: "Точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз. Но он все стоит и не сдается человеку, уничтожившему всех его братии кругом его.

"Экая энергия! - подумал я. - Все победил человек, миллионы трав уничтожил, а этот все не сдается".

Эти задевшие сердце художника впечатления пробудили у него воспоминания о далеком прошлом, которые вдруг стали для него необыкновенно волнующими, очень близкими.

"И мне, - говорит Толстой, завершая введение к повести, - вспомнилась одна давнишняя кавказская история, часть которой я видел, часть слышал от очевидцев, а часть вообразил себе. История эта, так, как она сложилась в моем воспоминании и воображении, вот какая".

Так во введении к "Хаджи-Мурату" Толстой открыто сформулировал главную мысль своей повести: все живое до последних сил, до последнего вздоха должно бороться за жизнь, сопротивляться тем силам, которые калечат, уродуют, убивают жизнь.

Первую редакцию повести о Хаджи-Мурате автор озаглавил "Репей". Она была написана быстро. Затем работа над рукописью протекала с большими перерывами. Толстой потратил много времени и сил для изучения исторических материалов об эпохе кавказской войны, о Николае I и его характере, о придворном этикете.

Писатель хотел как можно больше узнать о главном герое произведения. Вступив в переписку с семьей И. И. Корганова (уездного начальника г. Нухи, под надзором которого некоторое время находился Хаджи-Мурат), Толстой просил сообщить, какую одежду носил Хаджи-Мурат, знал ли он хотя бы немного русский язык, заметно ли он хромал, и даже спрашивал, какой масти были лошади, на которых он хотел бежать от русских.

Своим корреспондентам писатель так объяснил смысл и значение своих вопросов: "...Когда я пишу историческое, я люблю быть до малейших подробностей верным действительности. На всякий случай выпишу несколько вопросов, на которые если вы ответите или не ответите, буду одинаково благодарен. 1) Жил ли Хаджи-Мурат в отдельном доме или в доме вашего отца. Устройство дома. 2) Отличалась ли чем-нибудь его одежда от одежды обыкновенных горцев. 3) В тот день, как он бежал, выехал ли он и его нукеры с винтовками за плечами или без них. - Много бы хотелось спросить еще, но боюсь утруждать вас и сам чувствую себя очень слабым... Чем больше сообщите мне подробностей, как бы незначительны они ни казались вам, тем более буду благодарен" (35, 614 - 615).

В "Хаджи-Мурате" Толстой, по его признанию, стремился сопоставить "два полюса властного абсолютизма" - европейский, олицетворяемый Николаем I, и азиатский, олицетворяемый Шамилем. Оба эти властителя, а также их ставленники, используя любые средства, разжигали национальную рознь и ненависть. Толстой называет "двумя главными противниками той эпохи" не народы - русских и горцев, а "Шамиля и Николая". Оба они показаны как безжалостные деспоты, озабоченные лишь тем, чтобы вызывать страх и безропотное подчинение своих народов.

К Николаю I писатель испытывал непреходящее чувство отвращения, находя, что "вся жизнь его, от того страшного часа, когда он дал приказ стрелять картечью в толпу на Сенатской площади, была одно ужаснейшее преступление".

Под жестокие жернова войны попадают и горцы разоряемых аулов, и добрый, простой русский человек - солдат Петр Авдеев. Жертвой войны становится и главный герой повести.

"Хаджи-Мурат" написан с удивительным лаконизмом, не помешавшим художнику создать на редкость выпуклый, живой образ главного героя. "Есть такая игрушка английская peepshow¹: под стеклушком показывается то одно, то другое, - записывает Толстой в дневнике. - Вот так-то показать надо человека Хаджи-Мурата: мужа, фанатика и т. п.". Здесь четко обозначена задача: раскрыть сложность характера героя повести. Но если в "английской игрушке" показывается "то одно, то другое" без всякой связи, то в толстовском герое взаимосвязаны разные стороны его характера, и положительные, и отрицательные. "Как он был бы хорош, - говорит писатель о Хаджи-Мурате, - если бы не этот обман", имея в виду "обман веры".

¹ (Ручная цветная панорама наподобие калейдоскопа.)

Есть в нем, однако, сторона, доминирующая над всеми другими: "отстаивает жизнь до последнего". Сказано это не только о кусте полевого репья, раздавленного колесами, но и о Хаджи-Мурате также.

К николаевской эпохе относятся и события, изображенные Толстым в рассказах "После бала" (1903) и "За что?" (1906).

Темой рассказа "После бала" послужил действительный случай. Один из братьев писателя, Сергей Николаевич, живя в Казани, полюбил дочь местного воинского начальника и собирался жениться на ней. Накануне того дня, когда Сергей Николаевич хотел сделать предложение, он увидел, как отец будущей невесты руководил наказанием солдата шпицрутенами, и отказался от брака. Герой рассказа тоже не мог больше посещать дом полковника, который только казался милым и порядочным человеком, а на самом деле был палачом и насильником. "Любовь с этого дня пошла на убыль", - говорит Толстой, а затем "сошла на нет".

Как и многие другие произведения позднего Толстого, рассказ "После бала" строится по принципу художественного контраста: яркая, красочная картина веселого бала в дворянском собрании сменяется суровой сценой мучительного наказания беззащитного солдата, которого под сухой треск барабанов прогоняют по плацу сквозь строй.

Толстой сначала назвал рассказ "Дочь и отец", потом изменил название, но в печать не отдал, видимо решив позднее над ним еще поработать. Впервые он был опубликован уже после кончины писателя.

События, описанные в рассказе "За что?", происходили во время польского восстания 1830 года, жестоко подавленного царизмом. Герои рассказа - польский революционер Иосиф Мигурский и его жена Альбина. С любовью и состраданием рисует писатель этих людей, пожертвовавших собой ради освобождения родины.

Надежды польских патриотов на успех восстания не оправдались. "Силы были слишком несоразмерны, и революция опять задавлена", - пишет Толстой. Но это не могло подавить стремление народа к свободе. Толстой восхищается мужеством Мигурского, заточенного в крепость: "Он писал, что, как ни тяжело для него было то, что он перенес и что предстоит ему, он рад тому, что ему пришлось пострадать за отчизну, что он не отчаивается в том святом деле, за которое он отдал часть своей жизни и готов отдать остаток ее, и что если бы завтра явилась новая возможность, он поступил бы так же".

Альбина Мигурская подобна героическим русским женщинам - женам декабристов, последовавшим за своими мужьями на каторгу. Она приехала к любимому человеку в место ссылки. Тяжкие испытания выпали на ее долю. Здесь ежедневно и ежечасно ей пришлось страдать от униженного положения, в каком находился ее муж и она сама. Здесь погибли ее дети, и она едва не лишилась рассудка.

Смело задуманный Альбиной план бегства потерпел неудачу. Мигурский был сослан в Сибирь "на вечное поселение", Альбина поехала за ним.

Рассказ "За что?" заканчивается гневными словами о Николае I, который "радовался тому, что задавил гидру революции не только в Польше, но и во всей Европе".

Толстой с большим увлечением и упорством работал над рассказом, переделывая его не менее пятнадцати раз. При этом он изучил громадное число книг, посвященных польскому восстанию 1830 года. В. В. Стасов по просьбе писателя прислал в Ясную Поляну семнадцать томов на французском, немецком и польском языках, содержавших материалы об этой эпохе. Характеризуя свою работу над произведениями на историческую тему, Толстой говорил: "Надо прочесть много книг, чтобы написать пять строк, разбросанных по всему рассказу".

В основу рассказа "За что?" легли подлинные события, подробно описанные в книге писателя-этнографа С. В. Максимова "Сибирь и каторга" (СПб., 1891). Толстой взял из этой книги скупое фактическое описание судьбы Мигурских и в художественной форме воссоздал их живые, волнующие образы.

Не только в романе "Воскресение" и в рассказе "За что?" Толстой знакомит нас с людьми революционного подвига. Он говорит о них прочувствованные слова в статье "Не могу молчать", где называет их "лучшим сословием русского народа". В последние годы жизни он начал писать большое произведение о молодом крестьянине, ставшем рабочим и принявшем участие в освободительной борьбе ("Павел Кудряш").

Одним из самых поздних художественных замыслов писателя был замысел большого произведения о революции.

Крупным событием последних лет жизни Толстого был его приезд в Москву, встречи с москвичами и грандиозные народные проводы, которые устроили ему жители столицы.

Вот как описывает отъезд писателя из Москвы один из его спутников, А. П. Сергеенко:

"Когда мы подъехали к площади Курского вокзала, то увидели, что она была вся запружена народом, - по крайней мере, тысяч в десять, а может быть и в пятнадцать, в двадцать <...> в утренних газетах было напечатано, что Толстой... сегодня в двенадцать часов дня выезжает в Ясную Поляну. Собрались его провожать". Когда Толстой вышел из экипажа, "в толпе все, как один, обнажили головы... Толпа задвигалась, зашумела, как взыгравшееся море. Воздух огласился криками:

- Льву Николаевичу ура! Слава Толстому! Да здравствует великий борец! Ура-а-а!

Публика была разнообразная, но больше - молодежь, главным образом студенты в синих фуражках с зелеными околышами. Все стремились к месту, где находился Лев Николаевич, теснили друг друга, напирали, нажимали "<…> Было жутко за Льва Николаевича - как он проберется через эту толщу? <...> Вдруг раздался сильный молодой мужской повелительный голос:

- В цепь! В це-е-пь! <...>

И, как по мановению волшебства, толпа перед Львом Николаевичем расступилась, и в одно мгновение ока от него к вокзалу протянулся длинный узкий проход с держащимися за руки людьми по обеим его сторонам".

Когда Толстой поднялся в вагон и подошел к окну, все голоса смолкли. Он сказал:

"- Благодарю!.. Никак не ожидал такой радости, такого проявления сочувствия <...> Спасибо! <...>

- Спасибо, спасибо вам! - заревела толпа.

Гул, шум еще усилились. Лев Николаевич снял шляпу и, размахивая ею, кланялся во все стороны.

- Ура!.. Да здравствует! Слава!

И при всеобщем ликующем крике <...!> поезд тихо тронулся.

Но также тронулась вперед и толпа. Объятая стихийным чувством, она, словно загипнотизированная, вся целиком потянулась за поездом. Это было необычайное зрелище. Поезд подбавлял ходу, и главная масса толпы отстала, продолжая издали кричать и махать руками. Оторвавшиеся от нее отдельные группы бежали около вагона Льва Николаевича.

- Лев Николаевич, наш дорогой!.. Слава!.. Ура!.. - восторженно глядя на него, счастливые, сияющие, кричали они и все сильнее и сильнее бежали, пока не кончилась платформа"¹.

¹ ("Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. 2, 1960, с. 364 - 365, 368.)

Так народ Москвы провожал и чествовал своего любимого писателя. Торжественные эти проводы выражали не только чувства любви и огромного уважения к Толстому, но и тревогу за него. В народ давно уже проникли слухи, что Толстой тяготится своей жизнью в Ясной Поляне, что ему трудно жить в семье, где почти никто не разделяет и не поддерживает его новых взглядов и убеждений.

Дело шло к "развязке" семейной драмы, за которой угадывался куда более обширный и глубокий конфликт писателя с собственническим миром, которому он к тому времени нанес немало могучих ударов.

9

В дневниках и письмах Толстого, начиная с 80-х годов, все чаще появлялись признания о его разладе с женой и почти всеми детьми на почве противоположных взглядов на жизнь, о его глубоких душевных страданиях, вызванных тем, что он, не решаясь покинуть жену и детей, был вынужден вести ненавистную ему "барскую жизнь". Толстой хотел, чтобы принадлежавшая ему земля была передана крестьянам. Он хотел, чтобы его произведения свободно и безвозмездно издавались всеми, кто этого захочет. Семья писателя не желала отказываться ни от собственности на землю, ни от собственности на его произведения. В феврале 1882 года Софья Андреевна Толстая с грустью заметила в письме к мужу: "Жизнь наша пошла врозь". А в августе того же года она занесла в свой дневник признание мужа: "Самая страстная мысль его о том, чтобы уйти от семьи".

Как уже говорилось, корни этих разногласий уходили в более ранние годы. В первые же месяцы семейной жизни Толстой и его жена обнаружили, что они на многое смотрят по-разному, что у каждого из них свои вкусы, привычки, пристрастия и ни тот, ни другая не намерены от них отказываться.

Софья Андреевна писала мужу 9 декабря 1862 года: "Да, мы на разных дорогах с детства: ты любишь деревню, народ, любишь крестьянских детей, любишь всю эту первобытную жизнь, из которой, женясь на мне, ты вышел. Я - городская, и как бы я ни рассуждала и ни стремилась любить деревню и народ, любить я это всем своим существом не могу и не буду никогда, я не понимаю и не пойму никогда деревенского народа. Люблю же я только природу, и с этой природой я могла бы теперь жить до конца жизни и с восторгом. Описание твое деревенских детей, жизнь народа и проч., ваши сказки и разговоры - все это, как и прежде, при яснополянской школе, осталось неизменно. Но жаль, что своих детей ты мало полюбил; если б они были крестьянкины дети, тогда было бы другое"¹.

¹ (С. А. Толстая. Письма к Л. Н. Толстому, с. 279.)

Это было первое серьезное столкновение, за которым не могли не последовать другие. Позднее, в автобиографической книге "Моя жизнь" Софья Андреевна так объяснила его причины: "Я всегда ревновала Льва Николаевича к народу, к его любви к детям крестьянским большей, чем к своим барским.

И на этот раз я неприятно и резко ему это выразила в своем письме, как будто можно руководить своими симпатиями и своей любовью"¹.

¹ (С. А. Толстая. Моя жизнь. Машинопись, тетрадь 4, с. 132. - Хранится в Рукописном отделе Государственного музея Л. Н. Толстого. Извлечения из этой книги опубликованы в журн. "Новый мир", 1978, № 8, с. 34 - 134 и альманахе "Прометей", т. 12, М., 1980, с. 148 - 198.)

В 60-е и 70-е годы отношения Толстого с женой иногда были неровными, но все шероховатости сглаживались общими заботами о детях, о хозяйстве, о доме. Как уже говорилось, он нашел в Софье Андреевне прекрасного помощника в его литературной работе¹.

¹ (В семье писателя более столетия хранился перстень с рубином и двумя бриллиантами, подаренный автором "Анны Карениной" жене за ее помощь в переписывании рукописей романа. Этот перстень Анны Карениной, как его назвала Софья Андреевна, летом 1979 г. преподнесла в дар музею Л. Н. Толстого внучка писателя Т. М. Сухотина-Альбертини, приезжавшая из Рима в Москву.)

О разносторонней одаренности жены Толстого сказано много восторженных слов в письмах и воспоминаниях И. Е. Репина, А. А. Фета, Н. Н. Страхова, в очерке А. М. Горького "О С. А. Толстой" и других, хорошо знавших ее современников.

Перелом в мировоззрении Толстого, происшедший в гонце 70-х - начале 80-х годов, не мог не вызвать серьезных перемен в его взаимоотношениях с семьей. Стремясь привести в соответствие свой образ жизни с новыми взглядами, писатель в мае 1883 года выдал жене полную доверенность на ведение всех имущественных дел. Одновременно он передал семье право издания своих произведений, опубликованных до 1881 года. Позднее (летом 1892 года) он передал жене и детям по раздельному акту все свои имения, всю принадлежавшую ему недвижимую собственность.

Но все эти меры не избавили Толстого от недовольства собой, своим образом жизни.

Ему казалось, что любой крестьянин может сказать про него: "...Проклятый старикашка, говорит одно, а делает другое и живет иначе; пора тебе подохнуть, будет фарисействовать-то!" Он добавил к этим словам: "И совершенно справедливо. Я часто такие письма получаю, и это мои друзья, кто мне так пишет. Они правы. Я вот каждый день выхожу на улицу: стоят пять оборванных нищих, а я сажусь верхом на лошадь и еду, и за мной кучер!.."¹.

¹ (Валентин Булгаков. Л. Н. Толстой в последний год его жизни. Дневник секретаря Л. Н. Толстого. М., Гослитиздат, 1957, с. 113.)

Единомышленники и последователи писателя все более назойливо требовали от него "подвига" - разрыва с семьей и бегства из Ясной Поляны. Так, в феврале 1910 года киевский студент Борис Манджос прислал Толстому обширное письмо, изложив в нем, целую "программу", которую писателю надлежало выполнить, прежде чем закончить свой жизненный путь.

"Дорогой, хороший Лев Николаевич, - писал Манджос. - Дайте жизнь человеку и человечеству, - совершите последнее, что Вам осталось сделать на свете, то, что сделает Вас бессмертным в умах человечества... Откажитесь от графства, раздайте имущество родным своим и бедным, останьтесь без копейки денег и нищим пробирайтесь из города в город. Откажитесь от себя, если не можете отказаться от близких своих в родном семейном кругу".

Когда Толстой сделает этот шаг, люди, - обещал Манджос, - сразу же станут добрыми и хорошими и "будут искать идеала". "Они будут молиться Вам и будут верить, что после Богочеловека-Христа вы первый истинный человек на земле"¹.

¹ (Подлинник письма хранится в Рукописном отделе Государственного музея Л. Н. Толстого.)

По поводу таких советов Толстой говорил: "Знаю, отлично знаю все это и рвусь всей душой, но вырваться не могу... и знаете ли почему? Потому что боюсь переступить через кровь, через труп, а это так ужасно, что уж лучше влачить до конца эту постылую жизнь"¹.

¹ (См.: "Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. 1, 1960, с. 25.)

Первый раз Толстой попытался уйти из Ясной Поляны 17 июня 1884 года. Но чувство любви и жалости к беременной жене и к детям взяло верх. Толстой вернулся домой и продолжал прежнюю жизнь, определив ее выразительной формулой: "вместе - врозь". За этим последовало еще несколько попыток ухода, которые Толстой так и не решился осуществить.

Особенно обострилась обстановка в Ясной Поляне в связи с завещанием, которое, по настоянию своих друзей-единомышленников, тайно от семьи Толстой составил летом 1910 года.

В "Дневнике для одного себя" Толстой сделал такие признания: "Чертков вовлек меня в борьбу, и борьба эта очень тяжела и противна мне". И далее: "От Черткова письмо с упреками и обличениями. Они разрывают меня на части. Иногда думается: уйти от всех". "Тяжело мне все это", - говорил тогда Толстой.

В. Ф. Булгаков, выполнявший в последний год жизни писателя обязанности его секретаря, замечает в дневнике: "Слишком тяжело было Льву Николаевичу жить среди семейных дрязг, среди ожесточенной борьбы между близкими за влияние..."¹.

¹ (Валентин Булгаков. Л. Н. Толстой в последний год его жизни. Дневник секретаря Л. Н. Толстого, с. 419.)

Друг и биограф писателя П. И. Бирюков так обрисовал положение, сложившееся в Ясной Поляне к концу жизни Толстого: "Приезжие туда получали впечатление какой-то борьбы двух партий: одна, во главе которой стоял Чертков, имела в Ясной Поляне своих приверженцев в лице Александры Львовны и Варвары Михайловны, другая партия - Софии Андреевны и ее сыновей"¹.

¹ (П. И. Бирюков. Биография Л. Н. Толстого, т. IV, с. 208. - Александра Львовна - младшая дочь писателя. Варвара Михайловна Феокритова - ее ближайшая подруга. По приглашению Софьи Андреевны жила в Ясной Поляне, выполняя обязанности переписчицы.)

Вне этих "партий" были старшие дети Толстых - сыновья Сергей и Илья, дочери Татьяна и Мария¹.

¹ (Мария Львовна Толстая, в замужестве Оболенская. Из всей семьи Толстых была самым близким отцу человеком. Она скончалась в ноябре 1906 года. Толстой очень тяжело переживал ее потерю.)

"Сторону" Софьи Андреевны держали сыновья Лев и Андрей, защищавшие не столько интересы семьи, сколько свои собственные. Оба они открыто осуждали взгляды отца и не стеснялись говорить ему об этом.

В письме к Марии Львовне, посланном 14 июля 1906 годa, Толстой приводит свой разговор с сыновьями Андреем и Львом, когда они, споря с ним, "доказывали, что смертная казнь хорошо": "Я сказал им, что они не уважают, ненавидят меня и вышел из комнаты, хлопая дверями, и два дня не мог придти в себя".

В последний год жизни Толстого Андрей и Лев немало сделали для того, чтобы поисками составленного отцом завещания до предела накалить обстановку в Ясной Поляне. Татьяна Львовна писала тогда Андрею: "Это неслыханно - окружить 82-летнего старика атмосферой ненависти, злобы, лжи, шпионства и даже препятствовать тому, чтоб он уехал отдохнуть от всего этого. Чего еще нужно от него? Он в имущественном отношении дал нам гораздо больше того, что сам получил. Все, что он имел, он отдал семье. И теперь ты не стесняешься обращаться к нему, ненавидимому тобой, еще с разговорами о его завещании"¹.

¹ (Подлинник письма хранится в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.)

Другую "линию" в этой борьбе отстаивала Александра Львовна, выступавшая убежденной союзницей В. Г. Черткова. Следуя его советам, она требовала от отца неуступчивости, твердости во взаимоотношениях с Софьей Андреевной.

Два "лагеря", враждовавших между собой из-за завещания, действительно "разрывали на части" Толстого, создали невыносимые для него условия жизни, и нужен был лишь толчок, чтобы он осуществил свой давний замысел ухода из Ясной Поляны.

Таким толчком стало то, что он увидел, как Софья Андреевна в его кабинете лихорадочно перебирала бумаги, стараясь отыскать завещание.

К тому моменту, когда Толстой навсегда покинул Ясную Поляну, у него не было определенных планов на будущее. Он уезжал с мечтой поселиться среди трудового народа, в простой крестьянской избе, и начать новую жизнь.

По дороге он заехал к своей сестре Марии Николаевне в Шамординский монастырь. Ее дочь Е. В. Оболенская, описывая эту последнюю встречу Толстого с сестрой, рассказывает, как обсуждался вопрос о его дальнейшем пути. "Когда выбирали маршрут, - пишет она, - и кто-то назвал Бессарабию, где были толстовские колонии, Лев Николаевич сказал: "Только ни в какую колонию, ни к каким знакомым, а просто в избу к мужикам".

Посещение Толстым по дороге из Ясной двух монастырей - Шамординского и Оптиной пустыни - вызвало немало домыслов. Нашлись тогда люди, которые расценили это как попытку Толстого примириться с церковью и провести остаток дней в монастырской келье. Эти домыслы опровергла сестра Толстого, Мария Николаевна, монахиня Шамординского монастыря. Отвечая на вопросы переводчика произведений Толстого на французский язык Шарля Соломона, она писала в середине января 1911 года: "Вы хотели бы знать, что мой брат искал в Оптиной пустыни? Старца-духовника или мудрого человека, живущего в уединении с богом и своей совестью, который понял бы его и мог бы несколько облегчить его большое горе? Я думаю, что он не искал ни того, ни другого. Горе его было слишком сложно; он просто хотел успокоиться и пожить в тихой духовной обстановке... Бедный Лев, как он рад был меня видеть! Как он желал устроиться в Шамордине, "если твои монашки меня не прогонят", или в Оптиной. Я не думаю, что он хотел бы вернуться к православию..."¹.

¹ (Цит. по кн.: С. Л. Толстой. Очерки былого, с. 315.)

Когда Мария Николаевна писала, что ее брат "желал устроиться в Шамордине", то она имела в виду отнюдь не Шамординский женский монастырь, а какую-нибудь крестьянскую избу невдалеке от него: Толстому хотелось какое-то время побыть у сестры, с которой у него всю жизнь сохранялись самые добрые отношения.

Многие из мемуаристов, писавшие о "семейной драме" Толстого, не выходили за узколичные, "домашние" рамки событий и склонны были всю вину за случившееся осенью 1910 года возложить лишь на его жену.

А. М. Горький в своей статье "О С. А. Толстой" выступил против такого одностороннего освещения темы ухода и против пристрастно-несправедливого отношения авторов ряда мемуаров к жене великого писателя.

"Роль единственного интимного друга, жены, матери многочисленных детей и хозяйки дома Льва Толстого, - говорит о Софье Андреевне Горький, - роль неоспоримо очень тяжелая и ответственная, возможно ли отрицать, что София Толстая лучше и глубже, чем кто-либо иной, видела и чувствовала, как душно, тесно гению жить в атмосфере обыденного, сталкиваться с пустыми людьми?"¹.

¹ (М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 14, с. 307 - 308.)

Обрисовав роль Софьи Андреевны в жизни ее великого мужа, а также обширной и весьма неблагоустроенной семьи, Горький пишет в заключении своей статьи:

"В конце концов - что же случилось?

Только то, что женщина, прожив пятьдесят трудных лет с великим художником, крайне своеобразным и мятежным человеком, женщина, которая была единственным другом на всем его жизненном пути и деятельной помощницей в работе, - страшно устала, что вполне понятно"¹.

¹ (Там же, с. 315.)

Горький заступался за Софью Андреевну из соображений гуманности, оберегая ее доброе имя. Важно, однако, иметь в виду, что, уходя из Ясной Поляны, Толстой порвал не только с женой и детьми, но и со всем "барским" образом жизни, с давно тяготившей его обстановкой, с привычным кругом людей, куда входили и его так называемые "последователи", с гордостью именовавшие себя толстовцами.

Уместно сказать здесь о том, что, резко и справедливо осуждая многих толстовцев, доставлявших своему учителю "только неприятности и огорчения", Горький не находил нужным отметить заслуги некоторых из них, например, В. Г. Черткова. А ведь последнему мы обязаны изданием за рубежом многих запрещенных царской цензурой произведений Толстого. Не менее ревностно, чем Софья Андреевна, он собирал и хранил рукописи великого писателя. Напомним, что, когда, по предложению В. И. Ленина, началась подготовка Полного собрания сочинений Толстого в девяноста томах, Чертков был назначен главным редактором этого издания, известного под названием юбилейного.

Напоминая об этих заслугах В. Г. Черткова, мы, разумеется, вовсе не собираемся умалять отрицательные стороны его деспотического характера, от которых, как было сказано выше, немало страдал сам Толстой.

Путь Толстого к новым берегам прервался неожиданно и трагично. Он заболел в вагоне воспалением легких и должен был сойти с поезда на глухой, никому не ведомой станции Астапово Московско-Курской железной дороги. Очень скоро о ней узнала вся Россия. Ее название не сходило с газетных полос в течение тех семи дней, когда врачи боролись за жизнь Толстого. Его уставшее сердце не выдержало и, как об этом всем проезжающим через Астапово (ныне станция "Лев Толстой") и сегодня сообщают станционные часы, остановилось в 6 часов 5 минут утра 7 (20) ноября 1910 года.

Известие о кончине Толстого с глубокой скорбью было встречено людьми доброй воли на его родине и во всех других странах, где знали его имя и ценили его книги.

В дни смертельной болезни Толстого в Астапово один за другим приезжали священнослужители, как выяснилось позднее, с поручением - проникнуть к умирающему и потом объявить о его раскаянии и примирении с православной церковью.

В день кончины писателя в Астапове появился тульский архиерей Парфений, сообщивший жандармскому ротмистру Савицкому, что он прибыл "по личному желанию государя императора" и по поручению синода. Пар-фений расспрашивал членов семьи Толстого, не выражал ли он желания примириться с церковью.

Тогда же вице-директор департамента полиции Н. П. Харламов доносил в Министерство внутренних дел: "Миссия преосвященного Парфения успеха не имела: никто из членов семьи не нашел возможным удостоверить, чтобы умерший выражал какое-либо желание примириться с церковью".

В соответствии с завещанием Толстого, его похоронили в яснополянском лесу "Заказ", на краю большого оврага, где, как говорил его любимый брат Николенька, схоронена "зеленая палочка". Когда люди найдут ее, они прочтут написанные на ней слова о том, как сделать всех счастливыми, и тогда, по убеждению Николеньки, "не будет ни болезней, никаких неприятностей, никто ни на кого не будет сердиться и все будут любить друг друга, все сделаются муравейными братьями" (34, 386).

По поводу этих слов Толстой замечает: "Вероятно, это были моравские братья, о которых он слышал или читал, но на нашем языке это были муравейные братья"¹ (36, 741).

¹ (Моравские братья - возникшая в XV в. чешская религиозная секта, преследовавшаяся официальной церковью. Ее члены отрицали сословное и имущественное неравенство, а также деспотическое государство, отвергая в то же время насильственные методы борьбы против них. В XVII в. общины моравских братьев были подвергнуты жестокому разгрому.)

Легенда о "зеленой палочке" всегда нравилась Толстому, особенно в поздние годы жизни, когда она была очень близка его настроениям.

Смерть Толстого Горький сравнивал со стихийным бедствием, с опустошительным ураганом. Она была народной бедой, одной из тягчайших утрат для всего человечества.

"Да, Толстой - человек - умер, - писал в те дни Горький, - но великий писатель - жив, он - навсегда с нами... Толстой - бессмертен"¹.

¹ (М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 29, с. 151.)