Глава вторая. Толстой в 60-е и 70-е годы
1
Променяв занятия литературой на школьные занятия, Толстой, однако, испытывал сильную тоску по писательскому труду. Откровенно признавался он в том А. В. Дружинину весной 1860 года: "Сначала было тяжело разорвать связь с литературой, задавить в себе честолюбивую потребность высказываться, но теперь, напротив, все вокруг меня стало гораздо яснее, проще и ближе ко мне, чем было... Дело не так красиво и свободно, но прочнее и ощутительнее".
Толстой пытался убедить и себя и других, что он нашел, наконец, настоящее дело, которому может посвятить все свои силы и все свое время. "Делаю дело, которое мне так же естественно, как дышать воздухом, - писал он тогда Б. Н. Чичерину, - и вместе такое, с высоты которого, признаюсь, я часто с преступной гордостью люблю смотреть на vous autres"l.
1 (вас остальных (фр.).)
На пути сближения с народом педагогическая деятельность имела для Толстого не меньшее значение, чем его участие в обороне Севастополя. Писатель еще ближе, глубже и полнее узнал, как живет народ, о чем он думает, чего желает, на что надеется. Он пришел к выводу, что "насущнейшая потребность русского народа есть народное образование", но что в царской России "образования этого нет".
В педагогическом журнале "Ясная Поляна", который Толстой издавал в 1862 году, он поместил ряд статей, содержащих его теорию педагогики и описание опыта работы в школе ("О народном образовании", "О методах обучения грамоте", "Воспитание и образование", "Об общественной деятельности на поприще народного образования" и другие).
В них, а также в статьях, написанных в начале 70-х годов, Толстой подверг смелой и острой критике казенную школу. Все свои рассуждения и выводы он строит, основываясь на твердом убеждении в том, что "школа хороша только тогда, когда она сознала те основные законы, которыми живет народ" (8, 16). Он убедился в том, что народ противодействует казенным формам образования, и советовал деятелям педагогики видеть в этом противодействии "выражение воли народа". Он призывал всех деятелей культуры прислушиваться к "могучему голосу народа". В основе педагогических теорий Толстого лежит мысль о том, что "система народных школ и образования может быть прочно основана только на потребностях народа".
Толстой был убежден, что стремление людей к образованию "имеет основанием потребность к равенству". Его крайне возмущала казенная "педагогия", представители которой говорили, что детей народа можно допускать к занятиям наукой, искусством и литературой лишь "с известными ограничениями". Толстой отвечал на это словами, полными гнева и сарказма: "...Бессмыслица в самом постановлении такого вопроса, как вопрос: имеют ли дети народа право на искусства? Спросить это - точно то же, что спросить: имеют ли право дети народа есть говядину, т. е. имеют ли право удовлетворять свою человеческую потребность?" (8, 111 - 112). Ему была глубоко чужда теория искусства "для избранных". "Я считаю все это несправедливым, - писал Толстой. - Я полагаю, что потребность наслаждения искусством и служение искусству лежат в каждой человеческой личности, к какой бы породе и среде она ни принадлежала, и что эта потребность имеет права и должна быть удовлетворена" (8, 115).
Тогда же Толстой пришел к убеждению, что "требования народа от искусства законнее требований испорченного меньшинства, так называемого образованного класса". В народе, утверждал писатель, он нашел "больше сознания правды и добра", нежели в господствующих классах, и потому он "должен склониться на сторону народа" (8, 114).
Весьма интересны доводы, которыми Толстой в ту пору обосновывал свое решение "склониться" на сторону народа. "Все вопросы разрешаются весьма просто... - писал он, - нас тысячи, а их миллионы" (8, 112).
К этому неоспоримому аргументу (люди из народа составляют огромное большинство по сравнению с людьми, принадлежащими к господствующим классам) Толстой в дальнейшем прибавит новые, еще более веские: трудовой народ создает все необходимое для жизни, он кормит и одевает всех живущих на земле людей.
Уже в ту пору писатель отдавал себе отчет в том, что каждое его выступление в защиту народа вызывает бурю негодования в правящих кругах, но он шел на это. Шел тем смелее, чем больше сближался с народом, проникался пониманием его справедливых требований.
Подобно герою своего незаконченного романа "Декабристы" Лабазову Толстой в один узел связывал вопрос о судьбах России с вопросом о судьбах народа. "Я, - говорит Лабазов, - должен сказать, что народ более всего меня занимает и занимал. Я того мнения, что сила России не в нас, а в народе".
Стремясь придать делу народного образования как можно более широкий размах, писатель пытался организовать "Общество народного образования", а также открыть курсы по подготовке учителей для начальных школ, называя их "университетом в лаптях".
Прекрасно зная, что он находится "на дурном счету у правительства", Толстой просил писателя Е. П. Ковалевского, брат которого был министром народного просвещения, посодействовать его хлопотам и повести с начальством переговоры о поддержке его педагогических начинаний. Однако власти не разрешили Толстому ни открытия "Общества народного образования", ни устройства "университета в лаптях".
Еще не зная решения властей, Толстой писал Е. П. Ковалевскому: "Позволят или нет, а я хоть один, а все буду составлять тайное общество народного образования".
Писатель возлагал на школы исключительно большие надежды и потому противопоставлял тогда школьную деятельность всем другим возможным для него формам общественной деятельности.
В начале 1862 года он писал из Москвы в Петербург критику В. П. Боткину: "У нас жизнь кипит. В Петербурге, Москве и Туле выборы, что твой парламент;1 но меня с моей точки зрения - признаюсь - все это интересует очень мало. Пока не будет большего равенства образования - не бывать и лучшему государственному устройству. Я смотрю из своей берлоги и думаю - ну-ка, кто кого! А кто кого, в сущности, совершенно все равно".
1 (В названных и других городах России в то время шла подготовка к выборам в дворянские собрания. Позднее Толстой в ироническом свете изобразит дворянские выборы ("Анна Каренина", ч. 6, гл. XXVI - XXIX).)
Цену "дворянского парламентаризма" Толстой узнал на собственном опыте, будучи мировым посредником. Как говорит он в том же письме к В. П. Боткину, именно за то, что выполнял обязанности посредника "самым хладнокровным и совестливым образом", он "заслужил страшное негодование дворян": "и бить хотят и под суд подвести".
Толстого радовало одно - посредничество помогло ему развернуть увлекавшее его дело устройства школ: "Существенное для меня сделано. В моем участке на 9000 душ в нынешнюю осень возникли 21 школа - и возникли совершенно свободно, устоят, несмотря ни на какие превратности".
В 1860 году Толстой поехал за границу второй раз, решив познакомиться с постановкой народного образования в странах Западной Европы. То, что увидел писатель в английских, немецких, швейцарских и других школах, буквально потрясло его. Он не верил сначала своим глазам. "Был в школе, - записывает Толстой в дневнике. - Ужасно. Молитва за короля, побои, все наизусть, испуганные, изуродованные дети" (48, 26). Свои впечатления от этого путешествия Толстой выразил так: "Я мог бы написать целые книги о том невежестве, которое видал в школах Франции, Швейцарии и Германии" (8, 18). С таким же невежеством он встретился и в английских школах.
И в зарубежных и в русских казенных школах царила палочная дисциплина, применялись телесные наказания. Основным "методом" обучения была тупая зубрежка.
Стремясь к тому, чтобы ученики получали широкий круг знаний, Толстой в открытой им школе ввел в программу двенадцать предметов (чтение, письмо, русская история, математика и другие). Кроме того, он заботился о приобретении учениками трудовых навыков: на пришкольном участке ребята выращивали леи, горох, овощи и работали с увлечением.
Один из любимых Толстым учеников Яснополянской школы Василий Морозов живо и просто рассказал о ней в своих воспоминаниях: "В школе у нас было весело, занимались с охотой. Но еще с большей охотой, нежели мы, занимался с нами Лев Николаевич. Так усердно занимался, что нередко оставался без завтрака. В школе вид он принимал серьезный. Требовал от нас чистоты, бережливости к учебным вещам и правдивости. Не любил, если кто из учеников допускал какие-нибудь глупые шалости... Любил, чтобы на вопрос ему отвечали правду, без задней выдумки... Порядок у нас был образцовый за все три года"1.
1 ("Воспоминания о Л. Н. Толстом ученика Яснополянской школы Василия Степановича Морозова". М., "Посредник", 1917, с. 44, 50.)
Широкий размах, который приобрела деятельность Толстого-педагога, необычность его взглядов на задачи народного образования привлекли внимание общества и печати к педагогическому эксперименту в Ясной Поляне, а также вызвали подозрения со стороны охранителей "порядка". Министр внутренних дел П. А. Валуев писал о журнале "Ясная Поляна" министру просвещения А. В. Головину: "Я считаю нужным обратить внимание Вашего превосходительства на общее направление и дух этого журнала, нередко низвергающие самые основные правила религии и нравственности"1.
1 ("Исторический вестник", 1884, № 3, с. 590.)
По распоряжению жандармского начальства в середине февраля в Тулу приехал из Москвы сыщик М. И. Шипов (Зимин). Он должен был установить слежку за Толстым и учителями, работавшими в устроенных писателем школах для крестьянских детей.
Летом 1862 года Шипов передал чиновнику московского военного генерал-губернатора обширный донос на Толстого, сохранившийся в секретном "Деле... о графе Льве Толстом", заведенном тогда III Отделением собственной его императорского величества канцелярии.
При Толстом, сообщал Шипов, "находится более 20 студентов разных университетов и без всяких видов". Они занимают должности учителей крестьянских мальчиков, а также писарей в волостных правлениях. По воскресным дням все они собираются к графу. "Цель этих посещений или собраний студентов у графа мною еще не узнана", - добавлял Шипов к собранным им сведениям. Далее фантазия у сыщика разыгралась, и, чтобы доказать, что он не напрасно получает деньги, Шипов навыдумывал такое, что начальство перепугалось. Весной, писал сыщик, в Ясную Поляну были доставлены из Москвы "литографические камни со шрифтом и какие-то краски". На этих камнях предположено было печатать какие-то запрещенные сочинения.
Шипов указывал срок и место начала их печатания: в августе, в курском имении Толстого, куда тайно были перевезены "все эти камни и инструменты"1.
1 ("Дело (1862 г., 1 экспедиции, № 230) III Отделения собственной е. и. в. канцелярии о графе Льве Толстом". СПб., 1906, изд-во "Всемирного вестника", с. 40 - 41.)
Через полторы недели Шипов добавил к первому доносу новые сведения: Толстой часто встречается с раскольниками; в августе он напечатает манифест по поводу тысячелетия России. В доме Толстого "из кабинета и канцелярии устроены потайные двери и лестницы, и вообще дом в ночное время всегда оберегается большим караулом..."1.
1 ("Дело (1862 г., 1 экспедиции, № 230) III Отделения собственной е. и. в. канцелярии о графе Льве Толстом". СПб., 1906, изд-во "Всемирного вестника", С. 40 - 42.)
Начальство переполошилось. В первую неделю июля в Ясную Поляну примчались жандармы и произвели в доме писателя и во всей усадьбе обыск, продолжавшийся два дня. "Тайную типографию" они искали не только в доме, но и в конюшне, забрасывали невод в пруд. Жандармский полковник Дурново, руководивший обыском, доносил в секретном рапорте шефу жандармов В. А. Долгорукову: "В доме графа Толстого, устроенном весьма просто, по осмотре его, не оказалось ни потайных дверей, ни потайных лестниц, литографных камней и телеграфа тоже не оказалось, хотя вице-губернатор в разговоре со мной объяснил, что он предполагает, что у графа есть типография для напечатания его журнала".
Полковник Дурново писал со слов тульского вице-губернатора: "С посторонними граф Толстой держит себя очень гордо и вообще восстановил против себя помещиков, так как, будучи прежде посредником, он оказывал особенное пристрастие в пользу крестьян, так что, по словам начальника губернии, многие его просили об удалении графа Толстого, но службу он оставил сам; бывши же на нынешних выборах, он пробыл один только день, ибо узнал, что ему хотят сделать большую неприятность. Обращение его с крестьянами чрезвычайно просто, а с мальчиками, учащимися в школе, даже дружеское"1.
1 (Там же, с. 54)
Когда жандармы производили обыск в Ясной Поляне, Толстой был в отъезде: на все лето он отправился лечиться кумысом в Самарские степи. В Ясной оставались его сестра Мария Николаевна и Т. А. Ергольская. Как ни велик был их испуг, но они приняли свои меры: горничная Дуняша незаметно вынесла из дома портфель Толстого, в котором находились письма Герцена, его портрет с дарственной надписью и, возможно, несколько номеров "Колокола". Они срочно отправили посыльного к доброму знакомому Е. Л. Маркову, жившему летом неподалеку от Ясной.
Приехав в усадьбу Толстого, Е. Л. Марков увидел такую картину: "Везде кругом сторожа, все раскрыто, перевернуто, ящики столов, шкапы, комоды, сундуки, шкатулки. В конюшне подымают ломом полы; в прудах парка стараются сетью выловить преступный типографский станок, вместо которого попадаются одни только невинные караси да раки. Понятно, что злополучную школу и подавно вывернули вверх дном".
Е. Л. Марков пишет далее, что, не удовлетворившись результатами обыска в Ясной Поляне, жандармы "отправились таким же людным и шумным свадебным поездом, гремя колоколами и гремушками, по всем, кажется, 17-ти школам мирового участка, перевертывая столы и шкафы, забирая тетради и книги, арестовывая учителей и поселян, конечно <вызывая> в темной мужицкой толпе, без того не особенно дружелюбной к школе и учению, - самые нелепые предположения..."1.
1 ("Вестник Европы", 1900, кн. 2, с. 584 - 585.)
Узнав все унизительные подробности жандармского налета на Ясную Поляну, Толстой благодарил судьбу за то, что его в то время не было дома. "Я часто говорю себе, - писал он А. А. Толстой, - какое огромное счастье, что меня не было. Ежели бы я был, то верно бы уже судился, как убийца..." (60, 438).
До глубины души оскорбленный самоуправством властей, он говорил в том же письме к своей родственнице и другу: "Вы знаете, что такое была для меня школа с тех пор, как я открыл ее. Это была вся моя жизнь, это был мой монастырь, церковь, в которую я спасался и спасся от всех тревог, сомнений и искушений жизни" (60, 436).
Сожалел Толстой и о том, что обыск и разговоры, связанные с ним, подорвут в народе доверие к его школьной деятельности.
А. А. Толстая выразила тогда опасение, как бы огорченный и негодующий ее родственник не последовал примеру Герцена и не отправился в эмиграцию.
Толстой ей на это ответил в письме от 7 августа 1862 года: "К Герцену я не поеду. Герцен сам по себе, я сам по себе". Но возможность отъезда за границу сначала допускал: "Я и прятаться не стану, я громко объявлю, что продаю именья, чтобы уехать из России, где нельзя знать минутой вперед, что меня, и сестру, и жену, и мать не скуют и не высекут - я уеду".
Толстой отправил царю Александру II письмо по поводу обыска в Ясной, требуя, "чтобы были, ежели не наказаны, то обличены виновные" (60, 441). Через некоторое время ему было передано решение царя, пожелавшего, чтобы "помянутая мера (обыск. - К. Л.) не имела собственно для графа Толстого никаких последствий".
Однако последствия были: Толстому пришлось закрыть школу и прекратить издание журнала "Ясная Поляна". А главное - с этих пор за писателем учреждается тайное полицейское наблюдение, и он до конца дней останется лицом поднадзорным.
На призывы А. А. Фета и других друзей вернуться к писательским занятиям Толстой отвечал: "Другое теперь нужно. Не нам нужно учиться, а нам нужно Марфутку и Тараску выучить хоть немножко того, что мы знаем" (60, 325).
Но уже в это время в суждениях Толстого с большой силой прозвучит и другой мотив: интеллигенция должна не только учить народ, но и учиться у народа. В 1862 году он напечатал в журнале "Ясная Поляна" ставшую тогда же знаменитой статью "Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят". И сегодня она поражает не только страстностью тона, с которой писатель защищает мысль о необыкновенной даровитости детей народа, но и проникновенным описанием процесса художественного творчества. Подробно и взволнованно рассказывая о том, как двое школьников - Федька и Сёмка - создавали повесть из крестьянской жизни, Толстой воссоздает картину зарождения "таинственного цветка поэзии". "Мне, - говорит писатель, - и страшно и радостно было, как искателю клада, который бы увидал цвет папоротника: радостно мне было потому, что вдруг, совершенно неожиданно, открылся мне тот философский камень, которого я тщетно искал два года - искусство учить выражению мыслей" (8, 305 - 306). Вначале ученики Толстого долго "не понимали главного". Они "не понимали искусства - красоты выражения жизни в слове и увлекательности этого искусства".
Здесь Толстой дал одно из своих первых определений сущности искусства как "выражения жизни в слове" и одного из могучих средств "выражения мыслей" о жизни. Сочетание того и другого он всегда будет считать целью и смыслом художественного творчества. Писатель многое рассказал в статье и о своих поисках наиболее выразительных приемов и способов художественного воспроизведения реальной действительности. Здесь Толстой нарисовал незабываемые портреты юных сочинителей - вдохновенного, пылкого ("субъективного") Федьки и обстоятельного, неторопливого, положительного ("объективного") Сёмки. Им обоим, однако, было присуще "чувство красоты, правды и меры" - то, что, по мысли Толстого, отличает подлинного художника от ремесленников в искусстве.
В статье "Кому у кого учиться писать..." Толстой впервые выступил с резкой критикой "господского искусства". "Как часто, - пишет он, - литератор нашего круга, в простоте своей души, желая выставить героя своего идеалом честности, показывает нам всю грязную и развратную внутренность своего воображения" (8, 317).
В той же статье, увлекшись полемикой с казенной педагогией, с ее стремлением решать вопросы воспитания и образования, опираясь на учение о прогрессе, Толстой сделал заявление, навлекшее на него гнев многих критиков. "В этом, - писал он, - заключается вечная ошибка всех педагогических теорий. Мы видим свой идеал впереди, когда он стоит сзади нас". И выразителем этого идеала Толстой объявил ребенка, утверждая, что "во всех веках и у всех людей ребенок представляется образцом невинности, безгрешности, добра, правды и красоты. Человек родится совершенным, - есть великое слово, сказанное Руссо, и слово это, как камень, останется твердым и истинным. Родившись, человек представляет собой первообраз гармонии, правды, красоты и добра" (8, 322).
Сознание этого идеала, полагал Толстой, в ребенке сильнее, чем во взрослом человеке. И потому взрослые люди - воспитатели - только отдаляют ребенка от идеала, который от рождения живет в его сознании. И отсюда: "Идеал наш сзади, а не впереди", - повторяет Толстой, утверждая, что "воспитание портит, а не исправляет людей". Это происходит оттого, что воспитатели лишают ребенка свободы. Для того и рассказал Толстой о своих учениках - Федьке и Сёмке, - чтобы подтвердить эти мысли. Стоило ему, педагогу Толстому, дать им полную свободу в создании повести из хорошо им знакомой крестьянской жизни, как они написали "прелестное, задушевное", "такое поэтическое произведение, которому подобного не было в русской литературе" (8, 323).
Статья "Кому у кого учиться писать...", как мы видим, ставила не только педагогические, но и философские, эстетические, наконец, социальные вопросы. Но только ставила, а не решала их: заключающие статью философские "выводы" были крайне спорными. Зато рекомендации Толстого - художника и педагога - по развитию у детей творческого воображения и эстетического вкуса и сегодня не могут не вызывать к себе интереса.
Всю жизнь Толстой сохранял добрые воспоминания о занятиях с учениками Яснополянской школы.
Писатель настолько сблизился со своими учениками, что обсуждал с ними свои планы. Один из уже упоминавшихся нами его учеников, Василий Морозов, рассказывает, что в начале 60-х годов Толстой задумал "бросить свое хозяйство, барскую жизнь, перейти на крестьянство, выстроить хату себе на краю деревни... работать, косить, пахать..."1. Чем привлекала его тогда крестьянская жизнь, можно узнать, познакомившись с мыслями и чувствами Дмитрия Оленина в повести "Казаки" и Константина Левина в романе "Анна Каренина". Но о них речь у нас пойдет ниже.
1 ("Воспоминания о Толстом ученика Яснополянской школы Василия Степановича Морозова", с. 55.)
Почти сорок лет спустя Толстой записал в дневнике: "Счастливые периоды моей жизни были только те, когда я всю жизнь отдавал на служение людям". И, перечисляя их, он первым периодом назвал годы работы в школе (54, 94).
Какое-то время после закрытия школы он чувствовал себя в состоянии тоскливого, трудно переносимого одиночества. "Нет у меня друзей, нет! - пишет Толстой в дневнике 1862 года. - Я один. Были друзья, когда я служил мамону, и нет, когда служу правде".
Характеризуя свое тогдашнее состояние, как тяжелое заболевание, вызванное трудностями, которые принесли ему "борьба по посредничеству", школьная деятельность, издание журнала, Толстой писал: "И я бы тогда, может быть, пришел к тому отчаянию, к которому я пришел через пятнадцать лет, если бы у меня не было еще одной стороны жизни, не изведанной мною и обещавшей мне спасение, - это была семейная жизнь".
По дневнику Толстого второй половины 1862 года можно судить о том, с какой страстностью он влюбился в свою будущую жену - 17-летнюю дочь московского врача Софью Андреевну Берс, сколько надежд и сомнений вызвало в нем это чувство.
Вот некоторые из дневниковых записей той поры.
"Я влюблен, как не верил, что бы можно было любить. Я сумасшедший, я застрелюсь, ежели это так продолжится. Был у них вечер. Она прелестна во всех отношениях" (48, 44).
В сентябре 1862 года Толстой женился.
На другой день после свадьбы он пишет в дневнике: "Неимоверное счастье. Не может быть, чтобы все это кончилось только жизнью".
И через четыре с небольшим месяца - новая запись: "Мне так хорошо, так хорошо, я так ее люблю".
История сватовства, женитьбы и семейной жизни Толстого нашла отражение в его художественных произведениях - от романа "Анна Каренина" до автобиографической драмы "И свет во тьме светит!". В ранних работах биографа писателя Н. Н. Гусева не без оснований подчеркивалась близость одного из главных героев этого романа Константина Левина автору произведения. "Мечты Левина о любви к женщине и семейной жизни, - писал Н. Н. Гусев, - потрясающее действие, произведенное на него смертью брата: все это списано автором с самого себя. Многие подробности отношений Левина и Кити, - как объяснение мелом начальными буквами, чтение его холостых дневников, его страх и желание бегства в день свадьбы, характер первых месяцев супружеской жизни и пр., - довольно близко изображают отношения Льва Николаевича к Софье Андреевне, когда она была невестой и в первые месяцы супружества"1.
1 (Н. Н. Гусев. Л. Н. Толстой в расцвете художественного гения. 1862 - 1877. М., 1928, с. 220.)
В написанном много лет спустя очерке "Женитьба Л. Н. Толстого" Софья Андреевна нарисовала яркую и живую картину ее знакомства с будущим мужем, все более частых встреч с ним, объяснения, предложения, подготовки к венцу, венчания, прощания с родительским домом и отъезда в Ясную Поляну.
Приведем лишь начало главы "Что писал мелок", в которой описано объяснение Льва Николаевича и Софьи Андреевны, еще не ставших женихом и невестой, необыкновенно похожее на объяснение Константина Левина и Кити Щербацкой, описанное в романе "Анна Каренина".
"В. м. и. п. с. с. ж. н. м. м. с. и н. с.", - писал Лев Николаевич.
"Ваша молодость и потребность счастья слишком живо напоминают мне мою старость и невозможность счастья", - прочла я"1.
1 (С. А. Толстая. Дневники, в 2-х томах, т. 1, 1862 - 1900. М., "Художественная литература", 1978, с. 481.)
Софья Андреевна, как ей казалось, находилась в состоянии озарения, ясновидения: "я все могла, все понимала, обнимала все необъятное в эту минуту.
- Ну, еще, - сказал Лев Николаевич и начал писать:
"В в. с. с. л. в. н. м. и в. с. Л. 3. м. в. с в. с. Т.".
"В вашей семье существует ложный взгляд на меня и вашу сестру, Лизу. Защитите меня вы с вашей сестрой Танечкой", - быстро и без запинки читала я по начальным буквам.
Лев Николаевич даже не был удивлен. Точно это было самое обыкновенное событие. Наше возбужденное состояние было настолько более повышенное, чем обычное состояние душ человеческих, что ничто уже не удивляло нас"1.
1 (С. А. Толстая. Дневники, в 2-х томах, т. 1, 1862 - 1900. М., "Художественная литература", 1978, с. 482.)
Искренне и трогательно рассказала Софья Андреевна о прощании с родными, домочадцами, провожавшими ее из Москвы в Ясную Поляну.
"Я вдруг в первый раз ясно почувствовала, что я навсегда отрываюсь от своей семьи, от тех, кого так сильно любила, с кем прожила всю свою жизнь. Но я сдерживала свои слезы, свое горе. Начались прощания. Это было ужасно! Прощаясь с больным отцом, я уже не могла не плакать. Прощаясь с сестрой Лизой, я пристально посмотрела ей в глаза; она тоже прослезилась. Сестра Таня по-детски громко плакала, и ей вторил брат Петя, слишком много, нарочно выпивший шампанского, чтобы не почувствовать свое горе, как объяснил он сам, и его увели спать. Сошла я вниз, поцеловала и перекрестила своего двухлетнего спящего братца Вячеслава, простилась и с няней, Верой Ивановной, которая с рыданиями бросилась меня целовать и в лицо, и в плечи, и куда попало. Сдержанная старушка Степанида Трифоновна, прожившая в нашей семье более 35-ти лет, учтиво пожелала мне счастья"1.
1 (Там же, с. 493.)
Как ни расстроена была в те минуты Софья Андреевна, она заметила, что столь тягостное ее прощание с родными вызвало некоторое удивление и даже недовольство у Льва Николаевича. И вот как объяснила причины этого недоумения своего мужа: "У него настоящей семьи - отца, матери - не было, он вырос без них, и понять меня, как мужчина, он тоже не мог. Он мне намекал, что я его, стало быть, мало люблю, если так тяжело расстаюсь с своей семьей. Он тогда не понял, что если я так страстно и горячо люблю свою семью, то ту же способность любви я перенесу на него и на наших детей. Так и было впоследствии"1.
1 (С. А. Толстая. Дневники, в 2-х томах, т. 1, с. 494.)
Так начиналась 48-летняя супружеская жизнь Толстого, принесшая ему, особенно в первые годы, а точнее сказать в первые десятилетия, большое, хотя и не безоблачное счастье.
В последних числах сентября 1862 года он писал Л. А. Толстой: "Я теперь спокоен и ясен, как никогда не бывал в жизни... Куда это идет? не знаю, только с каждым днем мне спокойнее и лучше".
В начале января 1863 года Толстой пишет в дневнике: "Счастье семейное поглощает меня всего..."
В первые годы после женитьбы Толстой усиленно занимался хозяйством. Он расширил яблоневый сад, полученный по наследству1, устроил пасеку, развел овец, закупил поросят, телят и вместе с соседом, помещиком А. Н. Бибиковым, выстроил в его имении Телятинки винокуренный завод, просуществовавший почти полтора года.
1 (К середине 60-х годов сад был увеличен с 10 до 40 гектаров, в нем тогда насчитывалось до 6500 деревьев. В 1909 году домашний врач Толстого Д. П. Маковицкий говорил, что "яснополянский яблоневый сад - второй по величине во всей Европе" (См.: Н. Н. Гусев. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1855 по 1869 год, с. 603).)
Свои увлечения хозяйственными делами Толстой и тогда, и в более поздние годы называл юхванством1. Сообщив весной 1863 года А. А. Фету о намерении продолжать работу над "Историей пегого мерина"2, замысел, которой у него возник еще в 1856 году, Толстой заметил: "Впрочем, теперь как писать... я в юхванстве опять по уши".
1 (А. А. Фет слышал от Н. Н. Толстого такой рассказ о его младшем брате: "Понравилось Левочке, как работник Юфан растопыривает руки при пахоте. И вот Юфан для него эмблема сельской силы, вроде Микулы Селяниповича. Он сам, широко расставляя локти, берется за соху и юфанствует" ("Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. 1, с. 83).)
2 (В последней редакции, над которой писатель работал во второй половине 80-х годов, повесть получила заглавие "Холстомер. История лошади". На сообщение Толстого о том, что он пишет это произведение, Фет ответил шуткой: "Ваш мерин, я уверен, будет, будет беспримерен".)
Однако в первые же счастливые месяцы семейной жизни у Толстого возникли сомнения в правильности того образа жизни, который постепенно складывался в Ясной Поляне под влиянием его молодой, неопытной, но необыкновенно энергичной и настойчивой жены. С некоторым удивлением на самого себя он замечает в дневнике, что жена "преобразовывает" его, хотя и делает о "несознательно".
Уже тогда между супругами возникало чувство пока еще недолгого, быстро проходившего недовольства друг другом и тревога за будущее их отношений.
В начале марта 1863 года Толстой отметил в дневнике: "Два раза чуть не ссорились по вечерам. Но чуть. Нынче ей скучно, тесно. Безумный ищет бури1 - молодой, а не безумный. А я боюсь этого настроения больше всего на свете".
1 (Неточно переданная строка из стихотворения Лермонтова "Парус": "А он, мятежный, просит бури...")
А двумя днями раньше он записал в дневнике: "Мы недавно почувствовали, что страшно наше счастье. Смерть - и все кончено".
Но для юной Софьи Андреевны страшнее смерти уже тогда было предчувствие чего-то надвигавшегося на них, неопределенного, но грозного, что неминуемо должно было привести их к разладу.
Через две недели после свадьбы она записала в дневнике: "У нас есть что-то очень не простое в отношениях, которое нас постепенно совсем разлучит в нравственном отношении"1.
1 (С. А. Толстая. Дневники, в 2-х томах, т. 1, с. 39.)
Зная всю последующую жизнь Толстого и его жены, невозможно не поражаться этой удивительной прозорливостью юной Софьи Андреевны.
Примерно в это же время появляется блистательная повесть Толстого "Казаки" (1862), задуманная писателем еще на Кавказе в годы войны. Это рассказ о жизни гребенских казаков, которую он наблюдал очень близко, живя в станице Старогладковской и бывая в других казачьих станицах приграничной полосы.
Рассказывая в письме к В. П. Боткину о первой встрече с Толстым, приехавшим в Петербург из Севастополя в ноябре 1855 года, Некрасов, между прочим, сообщил: "Читал он мне первую часть своего нового романа - в необделанном еще виде. Оригинально, в глубокой степени дельно и исполнено поэзии1.
1 (Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем, т. X, с. 258 - 259.)
Исследователями установлено, что Толстой прочитал у Некрасова первую редакцию повести "Казаки", сначала называвшуюся "Беглец"1. Стоит здесь заметить, что один из набросков повести, относящийся к 1852 году, написан стихами. Факт любопытный и чрезвычайно редкий в творчестве Толстого. Толстой отказался от этой попытки уже на самом раннем этапе работы над произведением.
1 (См.: Н. П. Гусев. Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого. 1828 - 1890, с. 101.)
Создание этой сравнительно небольшой повести растянулось на десять лет. Причин "затяжек" было много, но главная из них состояла в том, что Толстому, по его признанию, долго не давалась форма произведения.
Толчком к завершению "Казаков" послужило одно неожиданное обстоятельство. Живя несколько лет в офицерской среде, Толстой приобрел, как он говорил, "страсть к игре". В начале февраля 1862 года он крупно проигрался в карты и вынужден был для покрытия долга занять у издателя "Русского вестника" М. Н. Каткова тысячу рублей, обязавшись передать последнему свой "кавказский роман", как тогда назывались "Казаки".
Известив об этом событии В. П. Боткина, Толстой писал, что он, "подумавши здраво, очень рад, ибо иначе роман бы этот, написанный гораздо более половины, пролежал бы вечно и употребился бы на оклейку окон".
В конце 1862 года повесть "Казаки" была закончена и послана в "Русский вестник", где и появилась в следующем году.
Встречая новый, 1863 год, Толстой пишет в дневнике: "Пропасть мыслей, так и хочется писать. Я вырос ужасно большой".
Это ощущение готовности и способности к решению новых крупных задач возникло у Толстого, как мы видим, в пору завершения "Казаков". "Кавказский роман" давал Толстому возможность для эпического изображения народной жизни. Прямым подтверждением этого служат его попытки объяснить особенности необычного строя жизни и характеров героев повести особенностями истории гребенского казачества.
В "Казаках" писатель сделал первую попытку соединить эпическое повествование о народной жизни с романом, в центре которого типичный толстовский рефлектирующий герой, тяготящийся связями со средой, пороки которой он видит и осуждает, и стремящийся найти себе место среди вольнолюбивых, смелых, во всем естественных людей, таких, как красавица Марьяна, отчаянно смелый казак Лукашка, старый охотник Ерошка.
В Оленине нетрудно увидеть некоторые черты офицера действующей Кавказской армии Льва Толстого. Но если Оленин был, отвергнут казачьей станицей, то Толстой оставил по себе добрую память у станичников, долго сохранявших с ним хорошие отношения.
В развязке "Казаков" некоторые критики-современники усмотрели повторение финалов пушкинских "Цыган" и лермонтовского "Героя нашего времени" и склонны были оценить повесть как "заминку" в творчестве Толстого. На самом же деле "Казаки" явились произведением, подытожившим первое десятилетие писательской деятельности Толстого, его крупным достижением. Пожалуй, ни в одном другом из ранних произведений писателя нет такого тесного сочетания эпичности и психологизма, какое достигнуто в "Казаках". Новый уровень решения этой творческой задачи будет найден Толстым в его великих романах, и более всего - в "Войне и мире".
В первые месяцы после женитьбы, с головой окунувшись в семейные радости и заботы, Толстой мало писал. Вскоре он почувствовал острое раскаяние. Ему "на себя стало гадко". Он не хочет "всю поэзию любви, мысли и деятельности народной променять на поэзию семейного очага, эгоизма ко всему, кроме к своей семье" (48, 56). Усиленные занятия хозяйством мешали Толстому заниматься художественным творчеством, которое он считал главным делом своей жизни. В январе 1863 года Толстой записывает в дневнике: "Правду сказал мне кто-то, что я дурно делаю, пропуская время писать"1. И вот, наконец, вырывается признание: "Давно я не помню в себе такого сильного желания и спокойно-самоуверенного желания писать".
1 (Менее чем через полгода новая дневниковая запись точно определит размеры потерянного времени: "Я в запое хозяйства погубил невозвратимые 9 месяцев..." И все сильнее звучат в дневнике ноты раскаяния: "...Я за эти 9 месяцев самый ничтожный, слабый, бессмысленный и пошлый человек". (48, 54).)
Вскоре Толстой осуществляет свое желание. Проходит немного более полугода, и С. А. Толстая, отметив в дневнике, что Лев Николаевич "пишет", сообщает в Москву родственникам о начале работы над романом о событиях 1812 года. Ни сам он, ни Софья Андреевна и никто из друзей не предполагали тогда, во что выльется эта работа.
Почти на семь лет она сосредоточила на себе все помыслы Толстого, потребовала от него гигантской затраты творческих сил. Вместе с тем с нею пришли доброе настроение и полное согласие в семью писателя.
"Она мне серьезный помощник", - скажет Толстой о жене, взявшей на себя обязанности его секретаря и переписчицы рукописей романа. Ее брат, Степан Андреевич Берс, в своих воспоминаниях утверждает, будто бы Софья Андреевна семь раз от начала и до конца переписала "Войну и мир"1. Однако это не совсем точно. Отдельные главы романа перерабатывались Толстым и переписывались Софьей Андреевной не семь, а пятнадцать - двадцать раз, а некоторые сцены создавались художником сразу и не подвергались переработке. Переписывать весь роман, поэтому было не нужно, но напомним, что в ту пору Софья Андреевна была единственным секретарем писателя. "Ты мне сказал в день отъезда: "Ты мне помощница", - пишет она мужу. - Я и рада бы писать с утра до ночи и помогать тебе"2.
1 (С. А. Берс. Воспоминания о графе Л. Н. Толстом. Смоленск, 1894, с. 15.)
2 (С. А. Толстая. Письма к Л. Н. Толстому. М. - Л., "Асаdemia", 1936, с. 32.)
Софья Андреевна не могла и не хотела быть просто копировщицей рукописей. "Я пишу очень скоро, - читаем мы в ее дневнике, - и потому слежу за романом достаточно скоро, чтобы уловить весь интерес, и достаточно тихо, чтобы обдумать, почувствовать и обсудить каждую его мысль. Мы часто с ним говорим о романе, и он почему-то (что составляет мою гордость) очень верит и слушает мои суждения"1. Дневник Софьи Андреевны, который она вела с первых дней замужества, дает ясное представление об атмосфере сосредоточенного, творческого труда, царившей в Ясной Поляне.
1 (С. А. Толстая. Дневники, в 2-х томах, т. 1, с. 11 - 12.)
В начальную пору работы над "Войной и миром" писатель возобновил школьные занятия с крестьянскими детьми, приходившими в вечерние часы. Это вносило оживление и разнообразие в замкнутый "монастырский" быт Ясной Поляны начала 60-х годов.
В эту пору в жизни Толстого, наконец, наступило давно желанное равновесие, основанное на самых дорогих для него "слагаемых": "Выбор давно сделан, - пишет он в дневнике 6 октября 1863 года. - Литература - искусство педагогика и семья". Сделав эту запись, он как бы подвел черту под целой полосой своей жизни, исполненной сомнений и колебаний, вызванных долгим и трудным выбором пути.
2
Толстой приступил к созданию "Войны и мира" (1863 - 1869) после того, как кончилось первое десятилетие его работы в литературе. Можно сказать, что именно за эти годы писатель прошел школу, подготовившую его к созданию эпического произведения на большую историческую тему.
Эпоха 1812 года привлекла его внимание задолго до того, как он начал писать "Войну и мир".
Участвуя в кавказской войне, молодой Толстой изучил книги А. И. Михайловского-Данилевского "Описание Отечественной войны 1812 года" и "Описание войны 1813 года". Летом 1852 года он записал в дневнике: "Читал Историю войны 13 года. Только лентяй или ни на что не способный человек может говорить, что не нашел занятия. - Составить истинную, правдивую Историю Европы нынешнего века. Вот цель на всю жизнь". В той же записи Толстой поясняет, чем интересна эта эпоха для художника и что должно руководить художником, взявшимся за ее изображение: "Есть мало эпох в истории столь поучительных, как эта, и столь мало обсуженных, - обсуженных беспристрастно и верно, так, как мы обсуживаем теперь историю Египта и Рима. - Богатство, свежесть источников и беспристрастие историческое, невиданное - совершенство".
Эпоха войны с Наполеоном и, особенно, Отечественной войны 1812 года привлекает молодого Толстого, прежде всего своей поучительностью. Спрашивается: для кого находил поучительной эту эпоху молодой писатель? Ответ более чем ясен: для своих современников. Толстой был поражен тем, как мало она изучена исследователями и как мало правды сказано о ней в трудах официальных историков, к числу которых принадлежал А. И. Михайловский-Данилевский.
Многозначительна эмоциональная концовка дневниковой записи, свидетельствующая о громадной увлеченности художника захватившей его темой. Толстой был поражен мыслью о богатстве и свежести источников об эпохе 1812 года, которые как бы сами просятся в руки художника.
Последующие дневниковые записи говорят о непрекращающемся интересе Толстого к русской истории. Он читает "Историю государства Российского" Н. М. Карамзина, а вслед за нею - "Русскую историю" Н. Г. Устрялова.
Читая Карамзина, Толстой делает обширные выписки и замечает, что это чтение вызвало у него "пропасть хороших мыслей". В дневниковых записях декабря 1853 года он говорит о своем решении "написать русскую историю с Михаила Романова до Александра Благословенного, объясняя человечески все исторические события". Он определяет здесь главный принцип художественного изображения исторических событий, которому собирается твердо следовать в своем творчестве: "Каждый исторический факт необходимо объяснять человечески и избегать рутинных исторических выражений". И - важное добавление к этой записи: "Эпиграфом к истории я бы написал: "Ничего не утаю". Мало того, чтобы прямо не лгать, надо стараться не лгать отрицательно - умалчивая".
Эти слова связаны мыслью с уже приводившимся нами программным заявлением Толстого, которым он заканчивает один из своих Севастопольских рассказов. Избрав правду - главным и единственным героем своего репортажа с бастионов Севастополя, сделав ее героем всех своих произведений о современности, Толстой, с той же решимостью быть до конца правдивым, вынашивал замыслы произведений на исторические сюжеты.
С позиций правды молодой Толстой резко критикует труды официальных историков, тенденциозно освещающих исторические события, замалчивающих роль народа в этих событиях, не понимающих главных особенностей характера русского народа, которые со всей силой и полнотой раскрываются в особо трудные и опасные периоды его истории.
Резкое отрицание казенной историографии, выяснение связей между историей и современностью - вот что неизменно характеризовало обращения Толстого к историческим темам и сюжетам.
Еще в "Кавказском романе", начатом в 1852 году1, Толстой задумал слить историю и современность, соединив картины жизни казачьей станицы с рассказами, освещающими историю гребенского казачества. Изучением истории казачества и вызваны размышления об исторических сочинениях вообще, вложенные автором в письмо героя романа офицера Ржавского2. Здесь мы читаем: "Я понимаю, отчего так много, сильно и часто врут историки... Не оттого, что они не знали того, что говорят, не оттого, что хотят поразить новой мыслью, не для того, чтобы спорить, но только оттого, что хотят словами передать жизнь. Надо или рассказать все, что знаешь, на это вечности не хватит, или (подвести) на одну общую мысль нанизать несколько фактов, а это всегда ложь. Или (есть) еще средство - искусство. Для каждого факта есть своя мысль".
1 (Как было сказано выше, частью этого неосуществленного замысла явилась повесть "Казаки".)
2 (Будущий Оленин в повести "Казаки".)
В той же рукописи примечательны слова: "Ужасно трудно описать характер народа - жизнь".
В Севастопольских рассказах Толстого уже отчетливо определился метод художественного изображения войны, в полную силу проявившийся на страницах "Войны и мира". В них (и близких к ним по времени - кавказских рассказах) отчетливо намечена та типология солдатских и офицерских характеров, которая столь широко и полно раскрыта во многих главах романа-эпопеи.
Глубоко осознав историческое значение подвига защитников Севастополя, Толстой обращается к эпохе Отечественной войны 1812 года, увенчавшейся полной победой русского народа и его армии.
В кавказских и Севастопольских рассказах Толстой высказал свое убеждение, что полнее и глубже всего человеческий характер раскрывается во время опасности, что неудачи и поражения являются самым сильным испытанием характера русского человека, его стойкости, твердости, выдержки. Потому-то он и начал "Войну и мир" не с описания событий 1812 года, а с рассказа о неудачной заграничной кампании 1805 года: "Ежели, - говорит он, - причина нашего торжества (в 1812 году. - К. Л.) была не случайна, но лежала в сущности характера русского народа и войска, то характер этот должен был выразиться еще ярче в эпоху неудач и поражений".
Как видим, в "Войне и мире" Толстой стремился сохранить и развить приемы раскрытия характеров героев, которыми он пользовался в ранних произведениях. Разница заключается по преимуществу лишь в масштабах задачи.
Толстой приступил к созданию романа, испытывая исключительный творческий подъем: "Я теперь писатель всеми силами своей души, и пишу и обдумываю, как еще никогда не писал и не обдумывал" (61, 24).
В письмах к близким людям, посланных в конце 1863 года, Толстой сообщил, что пишет "роман из времен 1810 и 20-х годов" и что это будет "длинный роман". На его страницах писатель намеревался запечатлеть пятьдесят лет русской истории: "Задача моя, - говорит он в одном из незаконченных предисловий к этому роману, - состоит в описании жизни и столкновений некоторых лиц в период времени от 1805 до 1856 года". Он указывает здесь, что в 1856 году он начал писать повесть, "героем которой должен был быть декабрист, возвращающийся с семейством в Россию". Для того чтобы понять своего героя и полнее представить его характер, писатель решил показать, как он складывался и развивался. С этой целью Толстой несколько раз переносил начало действия задуманного романа из одной эпохи в другую - все более раннюю (от 1856 года - к 1825-му, а затем - к 1812-му и, наконец, к 1805-му).
Этот громадный по масштабам замысел получил у Толстого заглавие - "Три поры". Начало века, время молодости будущих декабристов - первая пора. Вторая - это 20-е годы с их вершиной - восстанием 14 декабря 1825 года. И наконец, третья пора - середина века - неудачный для русской армии финал Крымской войны; скоропостижная смерть Николая I; возвращение из ссылки оставшихся в живых декабристов; ветер перемен, ожидавших Россию, стоявшую накануне отмены крепостного права.
В ходе работы над осуществлением этого громадного замысла Толстой постепенно суживал его рамки, ограничившись первой порой и лишь в эпилоге произведения кратко коснувшись поры второй. Но и "сокращенный" вариант потребовал от автора огромного напряжения сил.
В сентябре 1864 года в дневнике Толстого появилась запись, из которой мы узнаем, что он почти год не вел дневника, что за этот год он написал десять печатных листов, а теперь находится "в периоде поправления и переделывания" и что это состояние для него "мучительно".
В письмах к жене, посланных в декабре 1864 года, Толстой говорит о трудностях, которые возникли перед ним в этот первый период работы над "Войной и миром". "У меня <...> горе, - писал он 6 декабря, - я начинаю охладевать к моему <писанию><...> Все историческое не клеится и идет вяло. Я утешаюсь, что от этого нейдет вперед". На другой день он писал жене о том же, но более подробно: "...Помню, как ты мне сказала, что мое все военное и историческое, о котором я так стараюсь, выйдет плохо, а хорошо будет другое - семейное, характеры, психологическое. Это так, правда, как нельзя больше".
Жалобы на то, что "историческое и военное" у него не выходит, мы встречаем не только в тогдашних письмах Толстого, но и в рукописях первых редакций "Войны и мира".
Написав пять вариантов начала произведения и забраковав их, Толстой почувствовал потребность рассказать в обширном предисловии о ходе своей работы, о трудностях, которые ему приходится преодолевать, о целях, которые он перед собой ставит.
В предисловии этом, писавшемся в конце 1863 года, он вновь возвращается к тем же вопросам художественного метода, какие ставил в приводившихся выше дневниковых записях 50-х - начала 60-х годов. Чем должен руководствоваться художник при освещении исторических лиц и событий? В какой мере он может пользоваться "выдумкой" для того, чтобы связывать "образы, картины и мысли", особенно если они "сами собой родились" в его соображении?
"Я, - признается Толстой, - боялся писать не тем языком, которым пишут все, боялся, что мое писанье не подойдет ни под какую форму, ни романа, ни повести, ни поэмы, ни истории, я боялся, что необходимость описывать значительных лиц 12-го года заставит меня руководиться историческими документами, а не истиной, и от всех боязней время проходило, и дело мое не подвигалось, я начинал остывать к нему" (13, 53).
Как же писатель решил поступить, встретившись с такими затруднениями? "Теперь, - пишет он, - помучавшись долгое время, я решил откинуть все эти боязни писать только то, что мне необходимо высказать, не заботясь о том, что выйдет из всего этого, и, не давая моему труду никакого наименования" (13, 53).
Задуманное произведение Толстой называет в этом первом по времени наброске предисловия "историей из 12-го года" и говорит, что замысел его наполнен "величественным, глубоким и всесторонним содержанием". Эти слова воспринимаются как свидетельство эпичности его замысла, определившейся уже на самом раннем этапе работы над "Войной и миром". Если бы писатель задумал создать семейный роман-хронику жизни нескольких дворянских семей, как долгое время полагали исследователи, то перед ним и не возникали бы те трудности, о которых он говорит в незавершенных набросках предисловия к "Войне и миру".
Как только Толстой перенес своего героя в "славную для России эпоху 1812 года", он увидел, что его первоначальный замысел должен будет претерпеть коренное изменение. Его герой вступил в соприкосновение с "полуисторическими, полуобщественными, полувымышленными великими характерными лицами великой эпохи". (13, 54). Тогда же перед Толстым во весь рост встал вопрос об изображении исторических лиц и событий. В том же наброске предисловия писатель с неприязнью говорит по поводу "патриотических сочинений о 12-м годе", вызывающих в читателях "неприятные чувства застенчивости и недоверия".
Казенные, ура-патриотические сочинения об эпохе Отечественной войны 1812 года Толстой критиковал задолго до того, как начал писать "Войну и мир". Создавая одно из самых патриотических произведений мировой литературы, Толстой обличал и разоблачал лжепатриотизм официальных историков и верноподданнически настроенных беллетристов, прославлявших царя Александра I и его приближенных и умалявших заслуги народа и полководца Кутузова. Все они изображали победу русского войска над армиями Наполеона в стиле победных реляций, дух которых Толстой возненавидел еще в пору своего участия в севастопольской обороне.
Начиная свои рассказы о защитниках Севастополя, Толстой предупреждал читателя: "Вы... увидите войну не в правильном, красивом, блестящем строе с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении - в крови, в страданиях, в смерти".
Он характеризует здесь принципы художественной типизации, которыми пользовался уже в кавказских рассказах, шире - в Севастопольских рассказах и будет пользоваться еще шире - в "Войне и мире". Более того, эти принципы типизации, открытые Толстым при изображении русского человека на войне, были перенесены художником и в другие сферы.
Если внимательно прочитать пятнадцать вариантов начала "Войны и мира", то можно установить главные особенности принципа отбора материала Толстым и способы его художественной типизации.
В этом отношении особенно интересен тринадцатый вариант начала, в котором автор характеризует время действия романа и главных государственных деятелей описываемой эпохи. Здесь он вступает в острую полемику с историками, иронически называя их "летописцами выдающихся событий истории". "Историки, - пишет Толстой, - ...видят только выступающие уродства человеческой жизни и думают, что это - сама жизнь.
Они видят сор, который выбрасывает река на берега и отмели, а вечно изменяющиеся, исчезающие и возникающие капли воды, составляющие русло, остаются им неизвестны".
Нетрудно увидеть, что под "сором" Толстой имеет в виду прославляемых казенными историками "вершителей судеб", а под "каплями воды" - простых людей, своими совокупными действиями решающих судьбы страны.
"Для изучения законов истории, - утверждает автор "Войны и мира", - мы должны изменить совершенно предмет истории, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами".
В эпилоге романа Толстой до предела заостряет свою мысль, говоря, что подлинная история должна быть историей "всех, без одного исключения всех людей, принимающих участие в событии".
Справиться с такой задачей не мог ни один историк. И поэтому-то официальные историографы занимались только тем, что изучали деяния "великих людей", а, с точки зрения Толстого, "так называемые великие люди суть ярлыки, дающие наименование событию...".
В тринадцатом варианте начала "Войны и мира" Толстой, как бы предупреждая своих будущих читателей, писал: "Но не Наполеон и не Александр, не Кутузов и не Талейран будут моими героями, я буду писать историю людей, более свободных, чем государственные люди, историю людей, живших в самых выгодных условиях жизни, людей, свободных от бедности, от невежества и независимых, людей, не имевших тех недостатков, которые нужны для того, чтобы оставить следы на страницах летописей".
Толстой видит явную несправедливость в том, как распределяются историками "места" в их летописях для деятелей тех или иных исторических эпох. "...Люциан Бонапарт, - говорит писатель, - был лучше своего брата Наполеона, а не получил места в истории. Сотни жирондистов, - пишет Толстой, - были еще более хорошими людьми, а имена их забыты. Сотни и тысячи не жирондистов, а простых людей Франции этого времени были еще лучшими людьми. И никто их не знает".
Эти выводы воспринимаются как результат размышлений писателя над судьбами героев его романа. "Когда с простреленной грудью офицер упал под Бородином и понял, что он умирает, не думайте, чтоб он радовался спасению отечества и славе русского оружия и унижению Наполеона. Нет, он думал о своей матери, о женщине, которую он любил, о всех радостях и ничтожестве жизни, он поверял свои верованья и убеждения: он думал о том, что будет там и что было здесь" (13, 73).
Тирада эта об офицере, умирающем на Бородинском поле, заставляет вспомнить знаменитую сцену из "Войны и мира": раненый князь Андрей на поле Аустерлицкого сражения.
Однако и в этой сцене, и в целом ряде других сцен романа Толстой показал, что в круг "человеческих интересов жизни" его героев не просто входит, а и руководит ими святое чувство любви к Родине. И князя Андрея, и других положительных героев романа освещает "скрытая теплота патриотизма", явившаяся величайшей силой, поднимавшей людей на борьбу за спасение отечества от иноземных захватчиков.
Кистью эпического художника, воспроизводя страницы "истории народа", показывая, как двигался "корабль народа" по взволнованному, бурному "морю" исторических событий, Толстой высказывал мысль, что движением этого корабля никто не может управлять, что оно совершается стихийно. Эти рассуждения, сосредоточенные в историко-философских главах романа, сближали Толстого со сторонниками теории фатализма, полагающими, что все происходящее в мире предопределено высшей силой, и ход событий не подчиняется воле людей. Но исследователи рукописей "Войны и мира" установили, что, завершая работу над романом, Толстой стремился преодолеть теорию фатализма, находя, что "фатализм для человека такой же вздор, как и произвол в исторических событиях"1.
1 (См.: Н. Н. Арденс. Творческий путь Л. Н. Толстого. М., Изд-во АН СССР, 1962, с. 258 - 260.)
Не мог быть убежденным и "законченным" фаталистом мыслитель и художник, видевший в народе творца истории и посвятивший свое главное произведение прославлению исторического подвига народа.
3
Со времени появления "Войны и мира" и до наших дней в критике ведутся споры о том, соответствует ли и насколько соответствует заглавие толстовского произведения его содержанию. В первые дни 1870 года "Петербургская газета" писала: "Наконец знаменитый роман "Война и мир" окончен. Но, вероятно, некоторые любознательные читатели остались в недоумении и желали бы спросить: почему же этот роман называется "Война и мир"? В продолжение всех шести томов1 автор описывает нам беспрерывную войну, ну, а мир-то когда же будет? И точно, об мире почти ничего не говорится"2.
1 (Два первых издания "Войны и мира" вышли в 1868 - 1869 гг. в шести томах. Во всех последующих изданиях "Война и мир" печатается в четырех томах.)
2 (П. Шестой том романа "Война и мир", сочинение гр. Л. Н. Толстого. - "Петербургская газета", 1870, № 2.)
Мысль о том, что в книге Толстого сопоставляются две эпохи русской жизни - мирная и военная - и сегодня отвергается некоторыми весьма авторитетными толстоведами. "Задача Толстого, - пишет, например, Э. Е. Зайденшнур, - показать великую роль народа в Отечественной войне, и вовсе нет в романе сопоставления военной и мирной жизни"1.
1 (Э. Е. Зайденшнур. "Война и мир" Л. Н. Толстого. Создание великой книги. М., "Книга", 1966, с. 69 - 70.)
С другой стороны, есть исследователи, считающие, что идея мира - "центральная, доминирующая" в романе, подчиняющая себе все другие темы и проблемы1. И те и другие не правы.
1 (С. Н. Чубаков. Лев Толстой о войне и милитаризме. Минск, 1973, с. 82.)
Вывод Э. Е. Зайденшнур, казалось бы, легко подтвердить, изучая, как создавалась композиция романа. Рукописи первого тома "Войны и мира" показывают, что роман постепенно складывался из звеньев, содержание которых было обозначено автором в заглавиях: "В Петербурге", "В Москве", "В деревне", "За границей", "Поход". На последующих этапах работы главы "За границей" и "Поход" Толстой объединил под общим заглавием "Война". Так в первом томе романа военные сцены, начиная со второй части, выдвинулись на передний план.
Основное внимание автора во втором томе романа отдано изображению мирной жизни героев. В этих сценах во всем блеске выступает перед нами Толстой - искуснейший бытописатель.
Третий том "Войны и мира" уже целиком посвящен событиям Отечественной войны 1812 года.
В четвертом томе эпопеи Толстого дана картина разгрома наполеоновских полчищ русской армией и пародом, изображена могучая "дубина народной войны", как называет писатель действия партизанских отрядов. В эпилоге "Войны и мира", завершая сюжетные линии произведения, показана послевоенная жизнь его героев.
На полях рукописи первых глав первого тома романа Толстой сделал такую заметку: "Война во всем". Этой мысли подчинены открывающие роман картины мирной жизни: гости в салоне придворной фрейлины ведут политические разговоры и споры о Наполеоне, о вероломном убийстве по его приказу принца Конде, о неудаче миссии Новосильцева в Париже, о военном союзе с Австрией и Пруссией, о предстоящей войне России с бонапартовской Францией.
Но не только сцены в салоне фрейлины Анны Павловны Шерер, а и переписка Жюли Караганов и Марии Болконской; обед у Ростовых и чтение манифеста о войне; сцены в имении Лысые Горы, завершающиеся отъездом князя Андрея Болконского на войну - короче, вся первая часть первого тома романа Толстого, изображающая предвоенную жизнь русского общества, действительно пронизана мыслью: "Война во всем".
Мирная жизнь русского общества изображается в первых главах романа как жизнь предвоенная. Ощущением кануна близкой войны наполнены письма даже таких далеких от политики людей, как две подруги Жюли Карагина и Мария Болконская. "Вся Москва только и говорит о войне, - пишет Жюли. - Один из моих двух братьев уже за границей, другой с гвардией, которая выступает в поход к границе". Ей отвечает княжна Болконская, живущая в родовом имении Лысые Горы: "Не только у вас, в центре дел и света, но и здесь, среди этих полевых работ и этой тишины... отголоски войны слышны и дают себя тяжело чувствовать. Отец мой только и говорит, что о походах и переходах, в чем я ничего не понимаю, и третьего дня, делая мою обычную прогулку по улице деревни, я видела раздирающую душу сцену. Это была партия рекрут, набранных у нас и посылаемых в армию. Надо было видеть состояние, в котором находились матери, жены и дети тех, которые уходили, и слышать рыдания и тех и других! Подумаешь, что человечество забыло законы своего божественного спасителя, учившего пас любви и прощению обид, и что оно полагает главное достоинство свое в искусстве убивать друг друга".
Нельзя, однако, не заметить, что уже с первых глав первого тома и до последних глав эпилога романа тема войны развивается в тесной и последовательной связи с темой мира. Гости в салоне Шерер ведут споры не только о Наполеоне, но и заинтересованно обсуждают один из проектов вечного мира, с которым их знакомит приехавший из-за рубежа аббат Морио. Этот проект находит страстного приверженца в Пьере Безухове и вызывает скептическое отношение у Андрея Болконского. Но, споря о частностях, они сходятся в главном: и глубоко штатский Пьер Безухов, и его старший друг, профессиональный военный Андрей Болконский озабочены вопросом, "каким образом устроить судьбу человечества так, чтобы права человека были признаваемы одинаково всем образованным миром и чтобы уничтожалась возможность войны между народами", как "навсегда избавить человечество от всех зол деспотизма и злейшего из зол, родоначальника всех других - войны".
Эти гигантского значения вопросы встали перед главными героями "Войны и мира", когда они были еще очень молоды. Вся их дальнейшая жизнь, со всеми ее тревогами, бедами и страданиями, была посвящена поискам ответов на эти "вечные" вопросы.
Итак, на мирных сценах романа Толстого лежат зримые отблески войны, а сцены военные пронизаны мыслью о мире, о том, как найти выход из войны к мирной жизни и какой она будет, когда мир победит войну.
Проблемы войны и мира поставлены в книге Толстого так, что их взаимосвязь явно подчеркнута автором. Поэтому нельзя согласиться и с таким выводом исследователя: "Мира в "Войне и мире" больше, нежели войны... "Война и мир" не только "мирское", но и самое "мирное" произведение Толстого. По своему главному пафосу, по взгляду на людей, на героизм человека на войне, по страстной мечте о будущем братстве людей и народов"1. Энергично и правильно подчеркнув значение проблемы мира в романе Толстого, исследователь не увидел, что она здесь ставится в неразрывном диалектическом единстве с проблемой войны. Это и делает неправомерной и попросту ненужной полемику о том, чего в романе Толстого "больше", а чего "меньше": войны или мира.
1 (С. Н. Чубаков. Лев Толстой о войне и милитаризме, с. 82.)
Подобно одному из главных и любимых героев Толстого князю Андрею Болконскому, видевшему "и войну и мир в самой действительности", писатель убедился в том, что с давних, библейских времен мир и война идут рядом. Война не сама по себе, а в ее противоборстве с миром - такой она показана в великой книге Толстого - эпопее "Война и мир".
Толстой мечтал стать и стал художником живой жизни, художником мира, понимаемого не как затишье или перерыв между двумя войнами, а как единственно разумное, естественное состояние, отвечающее самой природе человека, его коренным устремлениям, смыслу и цели его пребывания на земле.
Главные герои "Войны и мира" - Андрей Болконский и Пьер Безухов - решительно и безоговорочно осуждают войну, как осуждает ее и сам автор романа, видящий в ней "противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие". Лишь в одной войне считает возможным участвовать князь Андрей - в той, от исхода которой "решался вопрос жизни и смерти отечества". Принимая в ней участие, Андрей Болконский смотрит на нее как на "страшную необходимость".
Недаром на многих страницах романа писатель изображает исконное миролюбие русских людей. Духом глубокой человечности проникнуты сцены встречи Пети Ростова с пленным французским барабанщиком Винсентом. Петя трогательно заботится об этом "жалком мальчишке", как зовет Винсента командир отряда Денисов. А солдаты за веселый, забавный характер зовут его "Висеней", а казаки - "Весенним"...
Чувство сострадания к поверженному врагу испытывает не только юный Петя Ростов, но и фельдмаршал Кутузов. Глядя на пленных французов, ставших "хуже нищих последних", он говорит, что их "теперь и пожалеть можно".
Однако, хотя враг и разбит и бежит из России, война еще не окончена. И чувство жалости к побежденному врагу соединяется в душе Кутузова, как и в душе каждого русского солдата, с "сознанием правоты". "А и то сказать, кто ж их к нам звал? Поделом им..." Эти слова главнокомандующего солдаты встретили "радостным, долго не умолкавшим криком".
Взятые в плен воины наполеоновской армии поражены тем, что простые русские солдаты не только не мстят им, а заботятся о них. "О, мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О, мои добрые друзья!" - лихорадочно восклицает заболевший французский офицер Рамбаль, которого несут на руках русские солдаты.
Полон воинской доблести и героического величия подвиг Андрея Болконского, поднявшего в атаку батальон в критический момент Аустерлицкого сражения. Князь Андрей был тяжко ранен в этом бою. Упав на землю, он вдруг увидел над собой бесконечно высокое небо, с тихо ползущими по нему серыми облаками. "Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как мы бежали, кричали и дрались... Как же я не видел прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его, наконец. Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме него".
Образ "неизмеримо высокого" неба, с его тишиной, покоем и торжественностью, входит в сложную систему противоборства мотивов мира и войны, проходящего через все военные сцены романа.
Особенно выразительно выступает это противоборство в последней из десяти глав второй части третьего тома "Войны и мира", посвященных описанию Бородинского сражения.
Участники весь день бушевавшего сражения не скоро осознали, что оно подходило к концу. "Над всем полем, прежде столь весело-красивым, с его блестками штыков и дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма, и пахло странною кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных и на изнуренных, и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: "Довольно, довольно, люди. Перестаньте... Опомнитесь. Что вы делаете?"
И люди "рады были перестать", говорит автор романа, но беспощадная машина войны продолжала действовать, "и ядра так же быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное дело, которое совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и мирами".
Из этих слов можно сделать вывод, что подлинным и единственным виновником "страшного дела" войны автор романа считает "того, кто руководит людьми и мирами". Но если бы это было действительно так, то не было бы и толстовского романа, не было бы в нем противоборства сил "зла", во главе которых стоит "палач народов" Наполеон, с силами "добра", возглавляемых вождем "народной войны" Кутузовым.
Из всех исторических лиц, показанных в "Войне и мире", одного Кутузова Толстой называет истинно великим человеком. А Наполеону он отказывает даже в "отрицательном" величии. По Толстому, роль "палача пародов" он выполняет не потому, что обладает какой-то исключительной силой, а потому, что она была ему "предназначена Провидением" и он подходил для такой роли.
Неправы были критики, укорявшие Толстого в том, что он не увидел в Наполеоне способностей военачальника. Характернейшей чертой Наполеона писатель считал "яркие умственные способности", но находил, что они были затемнены "безумием самообожания". Он был человеком, который "не мог понимать... ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков".
Притязания Наполеона на создание военными средствами всемирной империи под его верховной властью не могли не кончиться крахом.
Эпическое повествование об антинаполеоновских войнах Толстой создавал в бурную эпоху 60-х годов, когда в России только что пало крепостное право и перед мыслящими людьми во весь рост стоял вопрос о будущем страны. Для Толстого это был вместе с тем и вопрос о будущем всего человечества.
"Народы - истинные герои этого романа", - говорит Ромен Роллан, подчеркивая эпический размах "Войны и мира"1.
1 (Ромен Роллан. Собр. соч. в 14-ти томах, т. 2, с. 226.)
Восхищаясь умением Толстого "сопрягать" повествование о судьбах отдельных лиц и эпические картины, В. Г. Короленко пишет: "Своим истинно орлиным взглядом он все время обозревает огромное поле своего действия, не теряя из виду ни одного лица в отдельности; не позволяя им закрывать перед собой целое"1. Действие в "Войне и мире" "растекается как наводнение", и читателя охватывает волнение: удастся ли Толстому справиться с хлынувшим на страницы его романа бурным людским потоком. "В заключении романа вы видите, - утверждает Короленко, - как буйный разлив вошел в свои берега, грандиозная эпопея заканчивается плавно и спокойно"2.
1 ("Л. Н. Толстой в русской критике". М., Гослитиздат, 1952, с. 334.)
2 (Там же, с. 333, 334.)
Характеризуя многообразие персонажей "Войны и мира", Толстой указывал, что наряду с историческими деятелями его интересовали "и молодые и старые люди, и мужчины и женщины того времени". В их среде и жили его любимые герои. "Там есть славные люди. Я их очень люблю" (61, 70), - признавался писатель.
И эту свою любовь к Андрею Болконскому и Пьеру Безухову, к Наташе и Пете Ростовым Толстой передает читателям романа. "Не было Наташи Ростовой, - говорит А. С. Серафимович, - явился Толстой и создал ее в "Войне и мире". И она пришла к нам, прелестная, обаятельная, с чудесным голосом, живая как ртуть, удивительно цельная, богатая внутренне. И ею можно увлекаться, ее можно любить, как живую. Ее, как живую, не вытравишь из памяти, как не вытравишь из памяти живого, близкого человека в семье или близкого друга"1.
1 (А. С. Серафимович. Сборник неопубликованных произведений и материалов. М., Гослитиздат, 1958, с. 288 - 289.)
Увидев в Наташе "поэтическую, перемолненную жизнью, прелестную девушку", князь Андрей особенно радовался тому, что в ее характере не было "общего светского отпечатка" - ни малейшей искусственности, манерности, притворства.
По складу мыслей, по чувствам и привычкам Наташа Ростова - глубоко русский человек, близко к сердцу принимающий беду, какой явилось для родины наполеоновское нашествие.
В эпилоге романа Наташа показана преданной женой Пьера Безухова, разделяющей его взгляды, живущей общими с ним интересами. А в одном из вариантов эпилога Наташа выступает как жена декабриста, готовая поехать вслед за мужем в сибирскую ссылку.
Никакие испытания, выпавшие на долю Наташи и Пьера, не смогли погасить их жизнелюбие. Они остаются убежденными оптимистами, ибо, по мысли Пьера, "пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много".
К семье Ростовых принадлежат не только волшебница Наташа, как зовет ее влюбленный в нее гусар Василий Денисов, и не только ее юный брат Петя, но и старший брат Николай Ростов. При первом знакомстве он вызывает у нас добрые чувства. Но чем дальше развиваются события, тем больше Николай превращается в заурядного службиста, а с годами становится воинствующей посредственностью. В эпилоге романа он выступает откровенным защитником старых порядков, угрожая Пьеру по первому приказу Аракчеева пойти "рубить головы" друзьям Пьера, если они осмелятся выступить против правительства.
Есть свой глубокий смысл в том, что кадровый офицер русской армии Николай Ростов не участвует в Бородинском сражении. Толстой как бы лишил его этой высокой чести...
Для того чтобы произведение было хорошим, учил Толстой, художник должен "любить в нем главную, основную мысль". В "Войне и мире", по его признанию, он "любил мысль народную, вследствие войны 12-го года"1.
1 (С. А. Толстая. Дневники, в 2-х томах, т. 1, с. 502.)
И, действительно, "мысль народная" определяет в романе Толстого все - характеристику и оценку действующих лиц, изображение и оценку исторических событий.
Толстого возмущала ложь официальных историков, приписывавших Наполеону победу под Бородином. "Книги, написанные в этом тоне, все истории... я бы жег и казнил авторов", - говорит он в одной из рукописей сцены Бородинской битвы. Писатель прославляет Кутузова, первым решительно утверждавшего, что "Бородинское сражение есть победа". Подобно разъяренному зверю, - пишет автор "Войны и мира", - наполеоновское нашествие "должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине раны". И нанесли эту рану русские солдаты, которых Кутузов называет своими чудо-богатырями.
В критической литературе о "Войне и мире" справедливо указывалось на противоречивость некоторых философско-исторических суждений автора романа - например, о роли личности в истории, о предопределенности исторических событий и т. д. Внимательный читатель, однако, не может не заметить, что подчас неверные суждения опровергаются самим же автором романа, показавшим, что действия Кутузова были глубоко осознанными действиями, и что "дубина народной войны" работала отнюдь не только стихийно, не только с "простотой", "но с целесообразностью".
Своей армии помогли партизаны и мужики-ополченцы. Вслед за Кутузовым, одобрявшим действия партизанских отрядов, Толстой славит народ, спасший свою родину от иноземного порабощения.
Ярчайшим представителем народной войны выступает в романе мужик-партизан Тихон Щербатый, оказавшийся "самым нужным человеком" в отряде ротмистра Василия Денисова. Образ этого народного мстителя объективно противостоит образу Платона Каратаева. Попав в плен, "давнишний солдат" Каратаев, в сущности, перестает быть солдатом. В бараке для военнопленных, помогая Пьеру Безухову справиться с овладевшим им чувством безнадежности, он в то же время учит его терпеливости, всепрощению, самоотречению. Ослабевшего и больного Платона Каратаева французские конвоиры безжалостно расстреляли по дороге.
Страшный его конец заставляет задуматься. Самому неискушенному читателю становится очевидным, что спасли нашу родину в 1812 году не безвольные Платоны Каратаевы, а люди, чьим мужеством восхищается автор "Войны и мира". Это - яростные артиллеристы батареи скромного и тихого с виду капитана Тушина; это мужественные солдаты Тимохина, бестрепетно глядевшие в глаза смерти на Бородинском поле; это смелые и неуловимые партизаны Василия Денисова...
Из эпилога "Войны и мира" мы узнаем, как жили герои романа после окончания Отечественной войны 1812 года. Завершая сюжетную канву романа, Толстой приоткрывает завесу в их будущее: Пьер становится членом тайной организации, из которой впоследствии выйдут декабристы. А Николенька, сын погибшего Андрея Болконского, видит сон: он и дядя Пьер ведут войско на подвиг... Так Толстой протягивает нити от одной эпохи русской жизни - к другой: от 1812 - к 1825 году.
Однажды Г. А. Русанов спросил у писателя о самом младшем из героев "Войны и мира":
" - Скажите, Николенька Болконский должен был выступить в романе из эпохи декабристов?
- О, да! непременно! - с улыбкой, осветившей его лицо, сказал Толстой"1.
1 ("Толстовский ежегодник. 1912 г.", М., с. 63.)
Дорогое признание! Декабристская тема не переставала волновать Толстого и многие годы спустя после завершения "Войны и мира".
4
Семь лет непрерывного и напряженнейшего труда над "Войной и миром" унесли у Толстого много сил и здоровья. Чувствуя себя крайне переутомленным, он искал отдыха и находил его, работая с утра и до позднего вечера в поле и в саду.
Весной 1870 года Софья Андреевна писала жене А. А. Фета: "Левочка целые дни с лопатами чистит сад, выдергивая крапиву и репейник, устраивает клумбы".
Вскоре сам Толстой извещает Фета: "Я, благодаря бога, нынешнее лето глуп, как лошадь. Работаю, рублю, копаю, кошу и о противной лит-т-тературе и лит-т-тера-торах, слава богу, не думаю" (61, 236 - 237).
Своему соратнику по Севастопольской кампании С. С. Урусову Толстой тогда же пишет: "Я теперь вот уже 6-й день кошу траву с мужиками по целым дням и не могу вам описать не удовольствие, но счастье, которое я при этом испытываю" (61, 237).
Но уже осенью он почувствовал желание и силы вернуться к литературному труду. "Я охочусь, - пишет Толстой Фету в октябре 1870 года, - но уж сок начинает капать, и я подставляю сосуды. Скверный ли, хороший ли сок, все равно, а весело выпускать его по длинным, чудесным осенним и зимним вечерам".
После окончания "Войны и мира" Толстой долго не мог "облюбовать" сюжет нового произведения. Одно время он много занимался изучением русских былин и сказок и задумал роман о русских богатырях. В феврале 1870 года Софья Андреевна писала в дневнике: "Он стал читать русские сказки и былины. Навел его на это чтение замысел писать и составлять книги для детского чтения для четырех возрастов, начиная с "Азбуки". Сказки и былины приводили его в восторг. Былина о Даниле Ловчанине навела его на мысль написать на эту тему драму. Сказки и типы, как, например, Илья Муромец, Алеша Попович и многие другие, наводили его на мысль написать роман и взять характеры русских богатырей для этого романа. Особенно ему нравился Илья Муромец. Он хотел в своем романе описать его образованным и очень умным человеком, происхождением мужик и учащийся в университете"1.
1 (С. А. Толстая. Дневники, в 2-х томах, т. 1, с. 490.)
В девяностом томе Полного собрания сочинений Толстого впервые напечатаны заметки писателя к роману о русских богатырях. Они служат превосходным дополнением к тому, что рассказала Софья Андреевна об этом замысле.
В набросках к роману Толстой назвал имена десяти богатырей: на первом плане Илья Муромец, за ним - Добрыня Никитич, Василий Буслаев, Алеша Попович, Михайло Похык, Иван Годинович, Данила Ловчанин, Чурила Пленкович, Дюк Степанович, Микулушка-мужик.
В заметках к роману Толстой отчетливо выразил намерение связать образы богатырей с русской действительностью 70-х годов, то есть попытаться осовременить былинные сюжеты. В этом замысле проявилось постоянное стремление писателя взглянуть на прошлое с позиций настоящего и проверить настоящее сопоставлением с прошлым.
Зимой 1869 - 1870 гг. Толстой с необыкновенным увлечением читал произведения устного народного творчества в изданиях П. В. Киреевского, А. Н. Афанасьева, П. Н. Рыбникова, знаменитый "Сборник песен" Кирши Данилова. И все это время он колебался - в каком роде, эпическом или драматическом, написать ему сочинение о русских богатырях.
Случилось так, что в эту же пору он с головой погружается в чтение книг и материалов по русской истории, вскоре сосредоточив внимание на изучении времени царствования Петра I.
"Типы Петра Великого и Меншикова очень его интересуют. О Меншикове он говорил, что чисто русский и сильный характер, только и мог быть такой из мужиков", - сообщает в дневнике Софья Андреевна. - Лев Николаевич высказал свой взгляд на деятельность Петра, находя, что "он был орудием своего времени, что ему самому было мучительно, но он судьбой назначен был ввести Россию в сношение с Европейским миром"1.
1 (С. А. Толстая. Дневники, в 2-х томах, т. 1, с. 496.)
Далее Софья Андреевна пишет о том, что Толстой искал в истории сюжет для драмы: "Сегодня он записал сюжетом историю Мировича, хотевшего освободить Иоанна Антоновича из крепости. Вчера он сказал мне, что опять перестал думать о комедии, а думает о драме и все толкует: как много работы впереди!"1.
1 (Там же, с. 497. Заметим, что этой истории посвящен один из лучших романов Г. П. Данилевского "Мирович", написанный в 1875 году.)
Некоторое время Толстой колебался: написать ли ему роман или драму о Петре и его эпохе.
Роман взял "верх" над драмой. Не напрасно же Толстой перед началом работы над "Войной и миром" пришел к выводу, что "естественным" для него становится один "эпический род". К этому выводу привела Толстого, в частности, неудача с комедией "Зараженное семейство", написанной им наскоро в начале 60-х годов и - по совету его друга, великого драматурга А. Н. Островского - тогда же спрятанной в архив. С середины 60-х годов Толстой долго не будет пробовать свои силы "в драматическом роде".
Над романом о Петре I Толстой работал в начале и в конце 70-х годов, вложив в него огромный труд. В архиве писателя, кроме рукописей романа, сохранилась папка с материалами "Бумаги Петра" и папка "Собрание отдельных листков". Среди них хранится множество выписок, характеризующих Петровскую эпоху, ее быт, нравы, а также самого Петра I и его приближенных.
Софья Андреевна тогда отметила в дневнике: автор романа усиленно собирает и "записывает в разные записные книжечки все, что может быть нужно для верного описания нравов, привычек, платья, жилья и всего, что касается обыденной жизни, особенно народа и жителей, вне двора и царя"1.
1 (Там же, с. 500.)
В апреле 1870 года Толстой внимательно читал "Историю России с древнейших времен" С. М. Соловьева. Чтение это вызвало у него решительные возражения против характеристики Соловьевым русской жизни в допетровские времена. "Все, по истории этой, - замечает Толстой, - было безобразие в допетровской России: жестокость, грабеж, правеж, грубость, глупость, неуменье ничего сделать. Правительство стало исправлять. - И правительство это такое же безобразное до нашего времени. Читаешь эту историю и невольно приходишь к заключению, что рядом безобразий совершилась история России.
Но как же так ряд безобразий произвели великое, единое государство?
Уж это одно доказывает, что не правительство производило историю.
Но, кроме того, читая о том, как грабили, правили, воевали, разоряли (только об этом и речь в истории), невольно приходишь к вопросу: что грабили и разоряли? А от этого вопроса к другому: кто производил то, что разоряли? Кто и как кормил хлебом весь этот народ? Кто делал парчи, сукна, платья, камки, в которых щеголяли цари и бояре? Кто ловил черных лисиц и соболей, которыми дарили послов, кто добывал золото и железо, кто выводил лошадей, быков, баранов, кто строил дома, дворцы, церкви, кто перевозил товары? Кто воспитывал и рожал этих людей единого корня? Кто блюл святыню религиозную, поэзию народную, кто сделал, что Богдан Хмельницкий передался России, а не Турции и Польше?" (48, 124).
Заключая эту цепочку связанных между собой вопросов, Толстой пишет: "Народ живет", и только в числе некоторых "отправлений народной жизни" возникает "необходимость людей разоряющих, грабящих, роскошествующих и куражащихся". К ним принадлежат и те правители, которых писатель называет несчастными людьми, ибо они, чтобы быть такими, должны "отречься от всего человеческого".
Эти примечательные рассуждения Толстого, всего год назад закончившего печатание "Войны и мира", помогают нам понять, почему грандиозная подготовительная работа писателя над изучением материалов о Петре Первом и его эпохе не завершилась созданием задуманного романа.
Многие попытки Толстого приступить к созданию этого произведения (сохранились рукописи 33-х вариантов начала романа) не привели к желаемым результатам потому, что писатель, по его признанию, не нашел "ключей" к характеру Петра, а также к ясному пониманию роли народа в тех исторических преобразованиях, которые были совершены в России в Петровскую эпоху.
Большинство исследователей и мемуаристов, касавшихся этой темы, говорят, что роман о Петре не был написан Толстым только потому, что писатель разочаровался в личности Петра. Так, шурин Толстого, С. А. Берс, пишет: "Он говорил, что мнение его о личности Петра I диаметрально противоположно общему, и вся эпоха эта сделалась ему несимпатичной. Он утверждал, что личность и деятельность Петра I не только не заключали в себе ничего великого, а напротив того, все качества его были дурные и низкие, жизнь безнравственна и даже преступна; а деятельность в смысле государственной пользы никогда самим Петром I не имелась в виду, а все делалось из одних личных видов... Сам он говорил иногда, что трудно уловить дух того времени по отдаленности этой эпохи"1.
1 ("Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. 1, 1978, с. 188-189.)
Это свидетельство современника нуждается в одном уточнении. Верно, что в последний период работы над романом о Петре I писатель изменил свое мнение о главном герое романа. Произошло это к концу 70-х годов, когда Толстой переживал острейший духовный кризис, приведший его к радикальной переоценке своих взглядов. Однако в начале работы над романом его автор относился к Петру положительно. Вот что мы читаем в его записной книжке 1870 года: "Петр, т. е. время Петра, сделало великое, необходимое дело... Во времена Петра сила и истина были на стороне преобразователей, а защитники старины были пена - мираж".
Но в той же записной книжке к этим словам Толстой добавил важное замечание. Признав, что время Петра сделало великое необходимое дело, писатель далее говорит: "...Но, открыв себе путь к орудиям европейской цивилизации, не нужно (было) брать цивилизацию, а только ее орудия, для развития своей цивилизации. Это и делает народ".
Писатель пришел к выводу, что между действиями Петра и чаяниями народа возник трагический разрыв. Добиваясь проведения реформ, Петр прибегал к варварским, жестоким методам, которые народ не одобрял, не видя никаких надежд на облегчение своей участи.
Исследователи рукописей романа отметили, что если в первых 22 вариантах его начала внимание автора приковано к событиям, происходившим в верхах тогдашнего общества, то начиная с 23-го варианта наметился переход к более широкому изображению народной среды. При этом здесь заходит речь о том, что выполнение властями жестоких распоряжений Петра вызывало "народные бунты и бегство к казакам в вольную степь"1. Толстой подчеркивал, что для крепостных крестьян казачество было символом вольности: "Вся история России сделана казаками. Недаром нас зовут европейцы казаками. - Народ казаками желает быть". И привел примеры из Петровской эпохи: "Голицын при Софии ходил в Крым, острамился, а от Палея просили пардона крымцы, и Азов взяли 4000 казаков и удержали, - тот Азов, который с таким трудом взял Петр и потерял"2.
1 (См.: Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 17, с. 655. - Здесь же напечатаны пять "начал" этого романа - с. 151 - 215.)
2 (В. В. Голицын - глава Посольского приказа, фаворит Софьи, дважды (в 1687 и 1689 гг.) водил войска против крымского хана, и неудачно. Толстой противопоставляет ему казацкого полковника Палея (ум. в 1710 г.), не раз добивавшегося побед над ханскими войсками.)
В упомянутой выше папке "Бумаги Петра" есть целый раздел "Казаки". В него вошли подробные выписки из книг по истории о Булавинском казацком восстании 1708 года. В одной из записей Толстой подчеркивает, что Петр "боится казаков и велит миловать".
Однако наметившаяся в этих записях тема, как уже было сказано, не получила развития.
Встретившись в начале 80-х годов с близким другом Г. А. Русановым и ведя с ним доверительные беседы о своих занятиях, сам писатель так объяснил, почему не получили осуществления два его художественных замысла на исторические темы: роман о Петре I и его эпохе и роман "Декабристы": "Да, - ...сказал Толстой. - Так и не удалось мне написать исторического романа после "Войны и мира". Сначала я хотел написать роман из эпохи Петра Великого, а потом из эпохи "Декабристов"1. Из Петровской эпохи я не мог написать потому, что она слишком отдалена от нас, и я нашел, что мне трудно проникнуть в души тогдашних людей, до того они не похожи на нас. А из эпохи декабристов я не мог написать потому, что она, наоборот, оказалась чересчур недавнею, слишком близкою ко мне. Декабристы были слишком всем известные люди. Осталась масса записок, мемуаров, писем их эпохи, и я положительно терялся в этой массе"2.
1 (Напомним, что замысел романа "Декабристы" возник у Толстого в 1856 г. А работал он над этим произведением в 1860, 1877 - 1879 и 1884 годах.)
2 ("Толстовский ежегодник. 1912 г.", М., с. 03.)
Признание Толстого, что после "Войны и мира" он уже не мог написать исторического романа, относится не только к замыслам произведений о Петре I и о декабристах, но и к поразительному по масштабам замыслу романа "Сто лет", над которым писатель трудился в 1877 - 1879 годах. В одном из "Конспектов" предисловия к нему писатель говорит, что его увлекает описание борьбы между двумя направлениями воли, одно из которых лично-эгоистическое, а другое связано с "добром общим", служение которому придает "смысл жизни, не уничтожаемый смертью". И вот как определял он свою задачу: "Хочу описать эту борьбу за 100 лет жизни русского народа" (17, 232).
Одним из главных героев романа "Сто лет" должен был стать "одинокий мужик Корней Захаркин". Ему и его близким посвящены немногие сохранившиеся отрывки этого произведения. Судя по ним, события романа начинались в Петровскую эпоху.
Не только постоянный интерес Толстого к истории, но и возраставший с годами успех "Войны и мира" у читателей был одной из причин, побуждавших писателя к работе над историческими сюжетами.
Однако центральным творением Толстого 70-х годов явился не исторический роман, а великое эпическое произведение о современности - роман "Анна Каренина". Его созданию не могли помешать ни занятия Толстого историей, ни его работа над знаменитой "Азбукой", первое издание которой вышло в 1872 году, ни усиленное изучение древнегреческого языка, предпринятое писателем в то время для того, чтобы читать Гомера в подлиннике.
Нельзя не сказать здесь, что "Азбука" - одно из любимых Толстым его созданий. Работая над "Азбукой", он надеялся, что по ней "будут учиться два поколения русских детей - от царских до мужицких". Писатель мечтал, чтобы по его "Азбуке" все русские дети получили свои первые поэтические впечатления.
В поисках интересного материала для "Азбуки" и детских "Книг для чтения" писатель не жалел ни сил, ни времени, ни труда. "Эта Азбука, - писал Толстой, - одна может дать работы на 100 лет. Для нее нужно знание греческой, индийской, арабской литературы, нужны все естественные науки, астрономия, физика, и работа над языком ужасная - надо, чтоб все было красиво, коротко, просто и, главное, ясно" (61, 283).
Толстовские рассказы для "Азбуки" - новый, небывалый в литературе тип короткого рассказа для детей. "Дети, - говорил Толстой, - строгие судьи в литературе. Нужно, чтобы рассказы были для них написаны и ясно, и занимательно, и нравственно".
Многие из детских рассказов Толстого состоят всего из нескольких строк. Но рукописи свидетельствуют о том, сколько труда вложил в них писатель. Он переделывал их десятки раз, добиваясь предельной простоты и ясности. За образец Толстой брал произведения устного народного творчества, о которых всегда отзывался с восторгом. Он был уверен, что "песни, сказки, былины - все простое, будут читать, пока будет русский язык".
В 1875 году Толстой за несколько месяцев написал "Новую азбуку" и подготовил четыре "Книги для чтения". Если "Азбука" из-за большого объема (50 печатных листов) стоила 2 рубля и распродавалась медленно, то "Новая азбука", насчитывавшая всего 92 страницы, стоила 14 копеек и быстро нашла дорогу к детям.
До 1917 года "Новая азбука" Толстого была издана около тридцати раз. И действительно, несколько поколений русских детей учились по ней читать и писать. Сбылось то, о чем с такой страстью мечтал ее создатель.
5
Самое раннее свидетельство о возникновении у Толстого замысла романа "Анна Каренина" (1873 - 1877) содержится в дневниковой записи его жены. В конце февраля 1870 года Софья Андреевна отметила: "Вчера вечером он (Толстой. - К. Л.) мне сказал, что ему представился тип женщины замужней, из высшего общества, но потерявшей себя. Он говорил, что задача его сделать эту женщину только жалкой и не виноватой, и что как только ему представился этот тип, так все лица и мужские типы, представлявшиеся прежде, нашли себе место и сгруппировались вокруг этой женщины"1.
1 (С. А. Толстая. Дневники, в 2-х томах, т. 1, с. 497.)
Знакомый семьи Толстых В. К. Истомин записал следующий рассказ Льва Николаевича о том, как возник у него замысел романа: "Это было так же, как теперь, после обеда, я лежал один на этом диване и курил. Задумался ли я очень или боролся с дремотою, но только вдруг передо мною промелькнул обнаженный женский локоть аристократической руки. Я невольно начал вглядываться в видение. Появились плечо, шея и, наконец, целый образ красивой женщины в бальном костюме, как бы просительно вглядывавшейся в меня грустными глазами. Видение исчезло, но я уже не мог освободиться от его впечатления, оно преследовало меня и дни и ночи, я должен был искать ему воплощения. Вот начало "Анны Карениной"1.
1 ("Яснополянский сборник. 1965". Тула, 1965, с. 146.)
В письме к Н. Н. Страхову от 25 марта 1873 года Толстой несколько иначе освещает историю появления у него замысла романа. Он пишет: "...Я как-то после работы взял... том Пушкина и как всегда (кажется 7-й раз) перечел всего, не в силах оторваться, и как будто вновь читал... И там есть отрывок "Гости собирались на дачу"1. Я невольно, нечаянно, сам не зная, зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман, который я нынче кончил начерно, роман очень живой, горячий и законченный, которым я очень доволен и который будет готов, если бог даст здоровья, через две недели и который ничего общего не имеет со всем тем, над чем я бился целый год".
1 (Пушкинский отрывок начинается словами: "Гости съезжались на дачу". Толстой читал пятый том Сочинений А. С. Пушкина в издании П. В. Анненкова (СПб., 1855), хранящийся в библиотеке Ясной Поляны.)
Здесь Толстой говорит о первом этапе работы над новым романом. Забегая вперед, скажем, что работа эта была закончена писателем не через две недели, как он предполагал, и не через два года. Как и "Война и мир", новый роман постепенно превращался в широкое эпическое полотно, собрав па своих страницах свыше ста пятидесяти действующих лиц, затронув и осветив многие из коренных вопросов тогдашней русской жизни.
Перечитывая пятый том Сочинений А. С. Пушкина и восхищаясь динамичностью его прозы, Толстой говорил: "Вот прелесть-то! Вот как надо писать. Пушкин приступает прямо к делу. Другой бы начал описывать гостей комнаты, а он вводит в действие сразу"1.
1 (Ф. И. Булгаков. Гр. Л. Н. Толстой и критика его произведений - русская и иностранная. Изд. 3-е, 1899, с. 86.)
Увлеченный необычайной сжатостью и энергией произведений Пушкина, о котором он тогда говорил: "Многому я учусь у Пушкина, он мой отец, и у него надо учиться"1, - Толстой будет все же писать новый роман не с пушкинской лаконичностью, а с привычной ему сюжетной многосложностью, глубоко и неторопливо исследуя внутренним мир действующих лиц своего произведения. Как и во всех других случаях, Толстому долго не давалось начало его романа. Одиннадцать раз начинал он "Анну Каренину", отбрасывая одну за другой не удовлетворявшие его страницы. В одном из ранних набросков Толстой дал роману заглавие "Молодец-баба"2. Вслед за этим заглавием возникали другие: "Две четы", "Два брака". Однако ни одно из них не закрепилось за произведением. В ранних набросках романа его героиней была светская женщина, которую звали Татьяна Ставрович, не похожая на Анну Каренину ни характером, ни внешним видом, ни поведением.
1 (С. Л. Толстая. Дневники, в 2-х томах, т. 1, с. 500.)
2 (Слова эти относились не к главной героине, а к княгине Мягкой - даме из столичного светского общества.)
Когда была напечатана "Война и мир", читатели старались угадать реальных прототипов того или иного действующего лица романа. То же самое пытались делать и первые читатели "Анны Карениной". Более сорока лет назад в печати появилось замечательное исследование "Об отражении жизни в "Анне Карениной", написанное старшим сыном Толстого Сергеем Львовичем. Автором этого труда были указаны многие из современников писателя, в той или иной мере послужившие "моделями" для персонажей романа.
В книге сестры Софьи Андреевны Т. А. Кузминской "Моя жизнь дома и в Ясной Поляне" есть любопытный рассказ о том, как однажды ей довелось быть с Толстым в Туле на балу, где его внимание привлекла женщина, отличавшаяся своей яркой красотой.
Т. А. Кузминская пишет:
"- Кто это? - спросил он (Толстой. - К. Л.), подходя ко мне.
- М-те Гартунг, дочь поэта Пушкина.
- Да-а, - протянул он, - теперь я понимаю... Ты посмотри, какие у нее арабские завитки на затылке. Удивительно породистые.
Когда представили Льва Николаевича Марии Александровне, он сел за чайный стол около нее; разговора их я не знаю, но знаю, что она послужила ему типом Анны Карениной, не характером, не жизнью, а наружностью.
Он сам признавал это"1.
1 (Т. А. Кузминская. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. Воспоминания. Тула, 1958, с. 464 - 465.)
Мемуаристы сообщают и о других знакомых Толстому женщинах, судьбы которых чем-то напоминают судьбу героини его романа. Одной из них была сестра Д. А. Дьякова - друга Толстого в молодости. Звали ее Марией Александровной. Супружеская жизнь М. А. Дьяковой-Сухотиной сложилась очень несчастливо, и в семье Толстых ей очень сочувствовали.
В дневнике С. А. Толстой есть запись под заглавием "Почему Каренина Анна и что навело на мысль о подобном самоубийстве". Софья Андреевна рассказала о некой А. С. Пироговой, в январе 1872 года бросившейся на станции Ясенки под колеса товарного поезда. Толстой ездил к месту происшествия: "Впечатление было ужасное и запало ему глубоко"1.
1 (С. А. Толстая. Дневники, в 2-х томах, т. 1, с. 509.)
Как пишет Сергей Львович, Толстой на ранних стадиях работы над произведением "иногда прямо называл своих героев именами своих знакомых". Делал он это и в ранних рукописях "Анны Карениной".
Но прототипы и "модели" - это, по меткому слову Толстого, всего только "первообразы", над которыми ведется творческая работа художника. "Взяты (от реальных лиц. - К. Л.) только, так сказать, скелеты, - пишет и Сергей Львович, - плоть и кровь того или другого лица романа взяты не только от одного человека, но и от других людей, родственных ему по типу. Поэтому можно утверждать, что все действующие лица Толстого - собирательные типы, а не портреты"1. Однако созданные Толстым художественные образы обладают такой силой обобщения, что многим современникам писателя казалось, что за ними стоят реальные, хорошо знакомые люди.
1 ("Литературное наследство", т. 37 - 38, "Л. Н. Толстой". Кн. 2, с. 567.)
Т. А. Кузминская рассказывает:
"Я помню, когда вышел роман "Анна Каренина", в Москве распространился слух, что Степан Аркадьевич Облонский очень напоминает типом своим В. С. Перфильева. Этот слух дошел до ушей самого Василия Степановича. Лев Николаевич не опровергал этого слуха"1.
1 (Т. А. Кузминская. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне, с. 322. 96)
Татьяна Андреевна привела даже любопытную жалобу В. С. Перфильева, обращенную к автору романа: "Прочитав в начале романа описание Облонского за утренним кофе, Василий Степанович говорил Льву Николаевичу:
- Ну, Левочка, цельного калача с маслом за кофеем я никогда не съедал. Это ты на меня уж наклепал!
Эти слова насмешили Льва Николаевича"1.
1 (Т. А. Кузминская. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне, с. 322.)
Существенные соображения приведены в названной выше работе С. Л. Толстого об автобиографических чертах в образе второго главного героя романа - Константина Левина. Многим людям, хорошо знавшим автора "Анны Карениной", казалось, что Левин - это автопортрет писателя.
Как справедливо замечает Сергей Львович, уже одно то, что Левин - не художник, не позволяет поставить знак равенства между ним и автором "Анны Карениной". В то же время Сергей Львович не отрицает, что многие свои суждения о русской жизни 70-х годов Толстой поручил высказать Левину. Последний это делает на протяжении всего романа, помогая нам увидеть и понять позиции Толстого той поры, когда в его философских, социальных, исторических, эстетических, нравственных взглядах назревал крутой перелом.
В. И. Ленин пишет в статье "Л. Н. Толстой и его эпоха":
"Устами К. Левина в "Анне Карениной" Л. Толстой чрезвычайно ярко выразил, в чем состоял перевал русской истории за эти полвека.
"...Разговоры об урожае, найме рабочих и т. п., которые, Левин знал, принято считать чем-то очень низким... теперь для Левина казались одни важными. "Это, может быть, неважно было при крепостном праве, или неважно в Англии. В обоих случаях самые условия определены; но у нас теперь, когда все это переворотилось и только укладывается, вопрос о том, как уложатся эти условия, есть единственный важный вопрос в России", - думал Левин..."
"У нас теперь все это переворотилось и только укладывается", - трудно себе представить более меткую характеристику периода 1861 - 1905 годов"1.
1 (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, с. 100.)
Это был переходный, переломный период русской истории. Это была полувековая эпоха, названная В. И. Лениным "эпохой Толстого". Ее границами явились год падения крепостного права и год наступления первой народной революции в России.
Характеризуя главное содержание этой бурной эпохи, Ленин указывал: "То, что "переворотилось", хорошо известно, или, по крайней мере, вполне знакомо всякому русскому. Это - крепостное право и весь "старый порядок", ему соответствующий. То, что "только укладывается", совершенно незнакомо, чуждо, непонятно самой широкой массе населения"1.
1 (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, с. 100 - 101.)
Это было непонятно и Толстому. И для него, продолжает В. И. Ленин, этот новый, "только укладывающийся" буржуазный строй рисуется смутно в виде пугала - Англии"1, той Англии, в которой Толстой побывал в начале 60-х годов и тогда еще пришел от нее в ужас, столкнувшись с противоречиями буржуазного прогресса. Одна из первых дневниковых записей, сделанных им после знакомства с Лондоном, гласит: "Отвращение к цивилизации".
1 (Там же, с. 101.)
До конца дней Толстой сохранит отрицательное отношение к буржуазному строю и, как и в годы создания "Анны Карениной", будет гнать от себя "мысли о том, что "укладывается" в России никакой иной, как буржуазный строй"1.
1 (Там же.)
В. И. Ленин в статье "Л. Н. Толстой и его эпоха" глубоко раскрыл и проанализировал, прежде всего, социальные вопросы, поставленные в романе "Анна Каренина". Но в той же работе он указал и на связанные с ними моральные и нравственные проблемы, на общественную психологию, религию и другие сферы идеологии, которые нашли отражение не только в "Анне Карениной", но и в других произведениях Толстого, созданных в пореформенные, предреволюционные годы.
Раскрывая "реальное историческое содержание" противоречий во взглядах и творчестве писателя, В. И. Ленин подчеркивает, что они порождены были эпохой, нашедшей гениальное отражение в его произведениях.
"Пессимизм, непротивленство, апелляция к "Духу", - пишет Ленин, - есть идеология, неизбежно появляющаяся в такую эпоху, когда весь старый строй "переворотился" и когда масса, воспитанная в этом старом строе, с молоком матери впитавшая в себя начала, привычки, традиции, верования этого строя, не видит и не может видеть, каков "укладывающийся" новый строй, какие общественные силы и как именно его "укладывают", какие общественные силы способны принести избавление от неисчислимых, особенно острых бедствий, свойственных эпохам "ломки"1.
1 (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, с. 102.)
Эта переходная, сложная эпоха отразилась не только в чувствах, мыслях, настроениях действующих лиц романа "Анна Каренина", но и в общей тональности произведения, в мотивах тревоги и смятения, с которыми борются и не могут справиться, ни трагически гибнущая Анна, ни счастливый семьянин, деятельный, ищущий истину Левин, ни пытавшийся покончить с собою Вронский, ни разоряющий своих детей добродушный кутила Облонский, ни закованный в броню ложных представлений о морали и нравственности сановник Каренин.
И читатели и критики спешили сопоставить "Анну Каренину" с "Войной и миром". Они не могли не заметить, что "здесь еще резче, чем в "Войне и мире", Толстой сопоставляет картины жизни и свои философские идеи, свои поиски морального совершенства"1.
1 (Ромен Роллан. Собр. соч. в 14-ти томах, т, 2, с. 271.)
Но хотя философские поиски истины подчас приводили писателя к односторонним и даже ошибочным выводам, роман этот стал одним из величайших достижений толстовского реалистического искусства. "И, тем не менее, - подчеркивает эту мысль Ромен Роллан, - "Анна Каренина" - это целый мир, богатства которого неисчерпаемы. То же обилие персонажей, что и в эпопее "Война и мир", и все написаны необыкновенно жизненно и правдиво"1.
1 (Там же.)
Помогавший Толстому в издании "Анны Карениной" Н. Н. Страхов однажды спросил писателя, что хотел он сказать этим романом. Толстой ему ответил: "Если же бы я хотел сказать словами все то, что имел в виду выразить романом, то я должен бы был написать роман тот самый, который я написал, сначала" (62, 268).
Отвечая своему корреспонденту, Толстой, дал, попять, что художественный мир романа он не считает возможным выразить с помощью логических понятий.
"Для критики искусства, - говорит он в том же письме Страхову, - нужны люди, которые бы показывали бессмыслицу отыскивания мыслей в художественном произведении и постоянно руководили бы читателей в том бесконечном лабиринте сцеплений, в котором и состоит сущность искусства, и к тем законам, которые служат основанием этих сцеплений" (62, 269).
Говоря о романе как "лабиринте сцеплений", Толстой уподоблял его самой жизни, которую он сравнивал с "многоголосной музыкой". Поняв и пережив музыку самой жизни, запечатленную в сценах "романа широкого, свободного", каким виделась Толстому "Анна Каренина", невозможно не уловить ее лейтмотивов. Они связаны, прежде всего, с судьбами главных героев романа.
6
Начав "Анну Каренину" словами "Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему", Толстой как бы предваряет читателей, что его внимание в романе будет обращено более всего на семьи несчастливые. Однако история "счастливой семьи" Левина подвергается здесь также подробному и глубокому исследованию. На ее примере Толстой убеждает нас в том, что человека честного и думающего, каким предстает перед нами Константин Левин, от бурь века не может спасти семья, даже если она основана на супружеском счастье. Ощущая "недовольство своей деятельностью и смутную надежду найти поправки всему этому", он испытывал "чувство внутренней тревоги и близкого разрешения".
В главах романа, насыщенных атмосферой тревоги, ожидания "развязок", более всего сходятся развивающиеся параллельно сюжетные линии Анны и Левина. К мысли о неблагополучии тех миров, в которых проходит их жизнь и складываются их судьбы, приводит анализ всего сложного лабиринта "сцеплений", определяющих взаимоотношения главных героев с другими действующими лицами романа, с их ближайшей средой. Взаимоотношения эти драматичны, а для Анны Карениной - трагичны. Брак Анны с Карениным был "устроен" ее теткой как брак по расчету. Анна стала женой человека, который "всю жизнь свою... прожил и проработал в сферах служебных, имеющих дело с отражениями жизни". Решающая черта характера Каренина заключалась в том, что "каждый раз, когда он сталкивался с самою жизнью, он отстранялся от нее". Не могло не случиться то, что случилось: жизнелюбивая Анна пошла навстречу жизни, оставила Каренина.
Далек от интересов подлинной жизни и граф Алексей Вронский с его искусственным "сводом правил" светского человека. Не напрасно Левин испытывает чувство тревоги за Анну, думая, что "Вронский не вполне понимает ее". Не случайно уже первые встречи Анны и Вронского освещены светом неминуемой беды. Возвращаясь от Бетси Тверской, где она виделась с Вронским, "Анна шла, опустив голову и играла кистями башлыка. Лицо ее блестело ярким блеском; но блеск этот был не веселый, - он напоминал страшный блеск пожара среди темной ночи".
Искусственность дома Каренина в Петербурге и дома Вронского в его имении Воздвиженское заметила чуткая ко всякой фальши Долли - жена Степана Аркадьевича Облонского, которую автор романа называет "безукоризненно нравственной женщиной".
Из одной искусственной обстановки Анна попала в другую. В сцене ночного объяснения с Долли Анна говорит об оставленном ею сыне Сереже и Вронском: "Только эти два существа я люблю, и одно исключает другое. Я не могу их соединить, а это мне одно нужно. А если этого нет, то все равно. Все, все равно. И как-нибудь кончится, и потому я не могу, не люблю говорить про это. Так ты не упрекай меня, не суди меня ни в чем. Ты не можешь со своей чистотой понять того, чем я страдаю... Я не стою презрения. Я именно несчастна. Если кто несчастен, так это я, - выговорила она и, отвернувшись от нее, заплакала". Здесь словами самой героини Толстой выразил важнейшую причину трагической безысходности ее положения. И здесь же показано отношение Толстого к той коллизии, разрешить которую героиня романа хотела, но не могла. Семью Анны и Вронского высоконравственная Долли считает "неправильной семьей", поскольку она возникла ценой разрушения семьи Каренина. Пострадал не только Каренин, но и лишенный материнской заботы и ласки маленький Сережа. О его необычном сиротстве не могут забыть ни Анна, ни Вронский. "Ребенок этот, - говорит Толстой, - с своим наивным взглядом на жизнь был компас, который показывал им степень их отклонения от того, что они знали, но не хотели знать".
Маленький Сережа решительно отказывался верить взрослым, говорившим, что его мать умерла, и все ждал, что она придет к нему или, что он встретит ее во время прогулки. "Всякая женщина, - пишет Толстой, - полная, грациозная, с темными волосами была его мать. При виде такой женщины в душе его поднималось чувство нежности такое, что он задыхался и слезы выступали на глазах".
В восприятии Сережи облик его матери возникал таким, каким он рисовался автору романа: в ранних его рукописях Анна охарактеризована как "идеал всего умного, красивого, грациозного, прекрасного, доброго", а о манерах ее там же сказано, что она "застенчива, скромна". В начальных вариантах сцены первой ее встречи с Иваном Балашовым (будущим Вронским) сказано: "Она тонкая и нежная, он черный и грубый".
В окончательном тексте романа образ его главной героини соткан из многих и не только положительных черт. Анна не идеализированная, "голубая" героиня семейного романа. Она бывала и резкой, раздраженной, придирчивой и даже несправедливой в своих оценках, не понравившихся ей людей. Она была земным, живым, страстным, увлекающимся человеком. "...Я живая, - говорит она о себе, - ...я не виновата, что бог меня сделал такою, что мне нужно любить и жить".
Единственный раз, встретившись с Анной, проницательный и чуткий Левин сумел понять в ней самое главное: "Кроме ума, грации, красоты, в ней была правдивость. Она от него не хотела скрывать всей тяжести своего положения".
И это открытие заставляет правдолюба Левина совершенно изменить свое отношение к "этой так необыкновенно понравившейся ему женщине". С ним происходит нечто очень важное: "И прежде так строго осуждавший ее, он теперь, по какому-то странному ходу мыслей, оправдывал ее и вместе жалел..."
И это новое чувство он уносит с собой, навсегда расставаясь с Анной и еще не предполагая, что это была их первая и последняя встреча.
"Какая удивительная, милая и жалкая женщина", - думал он, выходя со Степаном Аркадьевичем на морозный воздух.
- Ну, что? Я говорил тебе, - сказал ему Степан Аркадьевич, видя, что Левин был совершенно побежден.
- Да, - задумчиво отвечал Левин, - необыкновенная женщина! Не то что умна, но сердечная удивительно. Ужасно жалко ее!
- Теперь, бог даст, скоро все устроится. Ну, то-то, вперед не суди, - сказал Степан Аркадьевич, отворяя дверцы кареты. - Прощай, нам не по дороге".
Вдумаемся в этот небольшой отрывок главы. Простые, обыкновенные слова, а сколько смысла заложено в их сочетаниях или, пользуясь термином Толстого, "сцеплениях"! "Нам не по дороге", - говорит Облонский Левину. И действительно, этим давним друзьям "не по дороге", ибо они и думают о жизни по-разному, и живут каждый по-своему. Левин все более убеждается в том, что ему не по дороге не только с князем Облонским, но и с помещиком-либералом Свияжским, и с помещиком-консерватором, вступившим с ним в споры на дворянских выборах, и со сводным братом профессором Кознышевым, с которым он ведет не только философские разговоры, но и дебаты о будущем России.
Когда мы слышим, как Облонский говорит Левину об Анне: "Ну то-то, вперед не суди", - наша мысль невольно возвращается к эпиграфу "Мне отмщение, и Аз воздам", предваряющему начало романа.
Существует несколько противоречащих одна другой трактовок не столько смысла этого библейского изречения (он ясен), сколько его "применения" к судьбе героини романа. В критике до сих пор ведутся споры - осуждает или оправдывает писатель Анну Каренину и кто он - "прокурор" или ее "адвокат"?
Толстого не раз спрашивали читатели - почему он выбрал такой эпиграф? И вот что говорил писатель: "...Я должен повторить, что я выбрал этот эпиграф просто, как я уже объяснил, чтобы выразить ту мысль, что то дурное, что совершает человек, имеет своим последствием все то горькое, что идет не от людей, а от бога и что испытала на себе и Анна Каренина. Да, я помню, что именно это я хотел выразить"1.
1 ("Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. 2, 1978, 294.)
Так говорил поздний Толстой, объясняя смысл эпиграфа к роману в духе своего религиозно-нравственного гения. В пору создания "Анны Карениной" он соглашался с иным его толкованием.
Одна из первых критических работ о романе "Анна Каренина", получивших одобрение Толстого, принадлежит А. А. Фету. В ней дано следующее объяснение эпиграфа: "Толстой указывает на "Аз воздам" не как на розгу брюзгливого наставника, а как на карательную силу вещей, вследствие которой человек, непосредственно производящий взрыв дома, прежде всех пострадает сам"1.
1 ("Литературное наследство", т. 37 - 38. "Л. Н. Толстой". Кн. 2, с. 234.)
Не грозный заоблачный судия, не высшая, надличная сила, а трагическое стечение обстоятельств, законы людских отношений, основанных на антагонизме и всяческом неравенстве, - все то, что Фет назвал "карательной силой вещей", обрушилось на героиню романа и погубило ее потому, что она осмелилась произвести "взрыв дома", в котором не жила, а задыхалась.
Гнев писателя направлен не против Анны, а против тех, кто хладнокровно и расчетливо пользуется в ее мире "силой вещей". И об этих-то людях превосходно сказал Фет в письме к Толстому:
"А небойсь чуют они все, что этот роман есть строгий, неподкупный суд всему нашему строю жизни. От мужика и до говядины принца. Чуют, что над ними есть глаз, иначе вооруженный, чем их слепорожденные гляделки.
То, что им кажется, несомненно честным, хорошим, желательным, изящным, завидным, оказывается тупым, грубым, бессмысленным и смешным. Последнего они в своем английском проборе ужасно не любят. А дело-то выходит бедовое"1.
1 (Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями, в 2-х томах, т. 1. М., "Художественная литература", 1978, с. 445.)
Левин лучше, острее всех других действующих лиц романа, принадлежащих к высшим классам общества, понимает, что действительно неотвратимо наступает такое время, когда ломка старых порядков, охватывающая все сферы русской жизни, приобретает "бедовый" характер, грозит пугающими его переменами.
Подобно Николаю Иртеньеву, Дмитрию Нехлюдову, Оленину, Пьеру Безухову, Андрею Болконскому - Константин Левин принадлежит к рассуждающим толстовским героям. В отличие от своих предшественников, Левин ближе стоит к реальной практической деятельности и, живя постоянно в деревне, имеет возможность близко наблюдать жизнь народа, к которому с детских лет испытывает искреннюю привязанность и расположение.
На умонастроение главного героя романа оказывает большое влияние его старший брат Николай, человек острого ума, тяжело больной, мучительно умирающий. Брат, заставляющий Левина глубоко задуматься не только над "вечными вопросами" жизни и смерти, но и над тем, как найти выход из жестоких общественных противоречий, требовавших "развязки".
Левин беседовал с братом о будущем России, о социальной революции, о Парижской коммуне, о коммунизме. Николай Левин был убежден в том, что революция необходима: это, говорил он, "разумно и имеет будущность, как христианство в первые века".
Связанный с революционерами (многие называли их тогда нигилистами), Николай Левин осуждал брата за нежелание отказаться от своих привилегий. Так, он высмеял его намерения вести свое хозяйство на артельных началах с крестьянами. Николай прямо говорит ему по этому поводу: "...Тебе хочется оригинальничать, показать, что ты не просто эксплуатируешь мужиков, а с идеею".
Константин Левин страшно обиделся на брата за эти слова. Считая "переделку экономических условий вздором", он, тем не менее "всегда чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа".
И как это ни тяжело ему, но он должен признать справедливыми, точно выражающими правду жизни слова брата: "...Мужики теперь такие же рабы, какими были прежде".
Заботясь об "общем благе", Левин, остающийся помещиком, думает и о своих интересах. На слова его старой экономки Агафьи Михайловны о том, что он чересчур много заботится о мужиках, Левин отвечает: "Я не о них забочусь, а для себя делаю... Мне выгоднее, если мужики лучше работают".
Но дело тут, разумеется, не в одной выгоде, а и, повторяем, с детства возникшей у Левина привязанности к деревне и к крестьянам. Как замечает писатель, Левин всегда чувствовал "уважение и какую-то кровную любовь к мужику, всосанную им, как он сам говорил, вероятно, с молоком бабы-кормилицы". "Это - чисто автобиографическая черта: такую именно кровную любовь и уважение к мужику испытывал всегда сам Лев Николаевич"1. То же нужно сказать о любви Левина к физическому труду, об удовольствии, которое он испытывал, вместе с мужиками кося Калинов луг.
1 (Н. Н. Гусев. Л. Н. Толстой в расцвете художественного гения, с. 220.)
Как и Толстой, Левин презирает великосветское общество с его лицемерием, честолюбием, условностями, фальшивой моралью.
В то же время Левин склонен отрицать всю городскую культуру, всю цивилизацию. Идеалом для него является деревенская жизнь в помещичьей усадьбе. Он хочет только, чтобы эта жизнь была основана на справедливом отношении барина к крестьянину. Левин пытается вести свое "дело" совместно с крестьянами, но наталкивается па их недоверие.
Мечтам Левина о "бескровной революции", при которой не пострадали бы интересы ни крестьянина, ни помещика, не суждено было осуществиться.
Как это было и с другими толстовскими героями, искания Левина завершаются тем, что он приходит к религии, но, разумеется, к особенной - не церковной. Левин решает, что ему надо жить, как живет уважаемый народом старый крестьянин Фоканыч. О нем люди говорят, что он "для души живет, бога помнит". В беседе с ним Левину открылся истинный смысл жизни, могущий осветить всю его дальнейшую деятельность.
В критической литературе о Толстом не раз проводилась аналогия между этим финалом духовных исканий Левина и духовным кризисом, пережитым Толстым в конце 70-х - начале 80-х годов, о котором он рассказал в своей "Исповеди".
Однако сам Толстой предостерегал против чрезмерного сближения финальных глав романа "Анна Каренина" и "Исповеди". Уже упоминавшийся выше друг писателя Г. А. Русанов, при встрече с ним в 1883 году, задал прямой вопрос:
"Когда вы писали "Анну Каренину, вы уже перешли к нынешним воззрениям?"
Толстой ответил: "Нет еще"1.
1 ("Толстовский ежегодник. 1912 г.", с. 59.)
И, тем не менее, писатель привел Константина Левина к религии, которую исповедует старый крестьянин Фоканыч. Разрыв ищущего толстовского героя с классом, к которому он принадлежал по рождению и воспитанию, по общественному положению, по семейным и родственным связям, произойдет у героя другого романа, который будет написан поздним Толстым.
Однако решительный шаг к разрыву со своим классом и к переходу на сторону народа сначала сделает сам писатель.
7
При своем появлении "Война и мир" и "Анна Каренина" вызвали нескончаемые толки в читающем обществе и бурные споры в журнальной критике.
Как к этим толкам и спорам относился автор великих романов? Что говорят об этом современники писателя?
Степан Андреевич Берс пишет в своих воспоминаниях, изданных в 1893 году: "К журналистам и критикам он относился с оттенком презрения и негодовал, если их относили к разряду, хотя плохих писателей. Он находил, что печатью злоупотребляют, потому что печатают много ненужного, неинтересного и, главное, нехудожественного. Критических разборов своих произведений он никогда не читал и даже ими не интересовался"1.
1 ("Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. 1, 1978, с. 184.)
Свидетельство С. А. Берса позднее подтвердил первый биограф Толстого Павел Иванович Бирюков: "Сам Лев Николаевич не читал критики на свои произведения. Только немногие отзывы его личных друзей, как мы видели, интересовали его"1.
1 (П. И. Бирюков. Биография Льва Николаевича Толстого, в 4-х томах, т. 2. М., Госиздат, 1923, с. 27.)
С. А. Берс также сделал подобную оговорку, заметив, что Толстой читал только тех критиков, в статьях которых находил "истинную и правильную оценку его произведений". По словам С. А. Берса, к ним он относил "почтеннейшего Н. Н. Страхова"1.
1 ("Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. 1, 1978, с. 184.)
Действительно, мы знаем немало резких и не всегда справедливых отзывов Толстого о современных ему критиках. Но из этого вовсе не следует, что он отвергал литературную и художественную критику, не признавал ее высокого значения.
Знакомясь с критическими отзывами на свои произведения, Толстой нередко возмущался, негодовал, протестовал. Но ему было дорого мнение о них не только Н. Н. Страхова, но и прежде всего тех, кто приветствовал его приход в литературу, вместе с ним создавал ее славу. Мы говорим о Некрасове и Чернышевском, Тургеневе и Герцене, Островском и Гончарове, Григоровиче.
Как почти все только что названные писатели, Толстой был не только автором художественных произведений, но и литературным критиком. Достаточно напомнить здесь о его статьях, посвященных Гоголю и Чехову, Мопассану и В. фон Поленцу, а также знаменитый "критический этюд" "О Шекспире и о драме".
Толстой утверждал, что писатель, если он настоящий писатель, не может не быть критиком. "Одно из главных свойств таланта литературного, - указывал он, - состоит в критическом суждении, относящемся преимущественно к своим произведениям". Из дневников и писем Толстого можно увидеть, что именно таким способом он развивал свое "критическое суждение".
Еще только вступая на путь писательства, молодой Толстой стремился определить свои взаимоотношения с критикой. В первую законченную повесть "Детство" он намеревался включить главу "К тем господам критикам, которые захотят принять ее на свой счет". В ней начинающий автор резко осудил поверхностные журнальные статьи с грубыми нападками на "хорошие сочинения" Гоголя и Тютчева, Гончарова и Григоровича. Задача настоящей критики, утверждал Толстой, - "дать понятие о ходе литературном, о значении и достоинствах новых книг". И потому - "критика есть вещь очень серьезная" (1, 212).
В этих словах Толстого - ключ к оценке его собственной литературно-критической деятельности и к пониманию полной драматизма истории сложных взаимоотношений писателя с журнальной критикой его эпохи.
Вспомним о том, как была встречена "Война и мир" ее первыми читателями, писателями и критиками - современниками Толстого.
Пользовавшийся тогда расположением Толстого и преклонявшийся перед его талантом Н. Н. Страхов следующим образом обрисовал растерянность читающего общества и журнальной критики, вызванную появлением "Войны и мира": "Люди, приступавшие к этой книге с предвзятыми взглядами, - с мыслью найти противоречие своей тенденции, или ее подтверждение, - часто недоумевали, не успевали решить, что им делать - негодовать или восторгаться, но все одинаково признавали необыкновенное мастерство загадочного произведения"1.
1 (Н. Н. Страхов. Критические статьи об И. С. Тургеневе и Л. Н. Толстом. СПб, 1885, с. 236.)
Действительно, "Война и мир" сначала воспринималась современниками как "загадочное произведение", не похожее на все известные романы и повести русских и зарубежных писателей, нарушавшее привычные представления о законах жанра историко-художественной прозы.
Предвидя критические "разносы" своего произведения, Толстой в 1868 году напечатал в "Русском архиве" статью "Несколько слов по поводу книги "Война и мир". Он рассказал в ней о замысле произведения, о способах сочетания в нем исторической правды и художественного вымысла. Писатель изложил в ней свои взгляды на историю, а также определил художественные принципы, которым он следовал, создавая произведение о подвиге русского народа. Отказавшись дать точное жанровое определение "Войны и мира", автор статьи назвал ее "книгой". Однако нужно заметить, что в других высказываниях о ней Толстой неизменно указывал на ее эпический характер.
Горький в начале 900-х годов слышал: "О "Войне и мире" он (Толстой. - К. Л.) сам говорил: "Без ложной скромности - это как "Илиада"1. Слова эти нисколько не удивили Горького, смотревшего на "Войну и мир" как на "величайшее произведение мировой литературы в XIX веке..."2.
1 (М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 14, с. 284.)
2 (М. Горький. История русской литературы, с. 292.)
В отличие от профессиональных критиков, не сумевших правильно оценить "Войну и мир", когда она вышла в свет1, писатели - современники Толстого высоко оценили ее значение.
1 (См. об этом: Э. Г. Бабаев. Лев Толстой и русская журналистика его эпохи. М., Изд-во МГУ, 1978, с. 33 - 121.)
Сообщая Тургеневу о выходе романа из печати, Гончаров писал о его авторе: "Он, т. е. граф, сделался настоящим львом литературы"1. А Тургенев, сначала скептически встретивший первые части романа, позднее писал: "...Нельзя не сознаться, что с появлением "Войны и мира" - Толстой стал на первое место между всеми нашими современными писателями"2.
1 ("И. А. Гончаров и И. С. Тургенев". Пг., 1923, с. 62.)
2 (И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 7, 76.)
Восторженные отзывы о "Войне и мире" дали зарубежные писатели. "Это перворазрядная вещь! - писал о ней Г. Флобер Тургеневу.- Какой художник и какой психолог! Два первых тома изумительны... Мне случалось вскрикивать от восторга во время чтения, а оно продолжительно. Да, это сильно. Очень сильно!"1.
1 ("Л. Н. Толстой. Сборник статей". М., Учпедгиз, 1955, с. 464.)
Прочитав "Войну и мир", Ги де Мопассан воскликнул: "Вот как нужно писать! Это для нас, молодых, откровение, целый новый мир"1.
1 (Там же.)
"Война и мир" - это обширнейшая эпопея нашего времени, - писал Ромен Роллан, - современная "Илиада". В ней целый новый мир образов и чувств. Над этим человеческим океаном, катящим несметные волны, парит великая душа, которая с величавым спокойствием вызывает и укрощает бури. Множество раз перечитывая гениальное творение Толстого, я вспоминал Гомера и Гете, несмотря на то, что Гете, Гомер и Толстой так различны по духу и по времени"1.
1 (Ромен Роллан. Собр. Соч. в 14-ти томах, т. 2, с. 259. - Отзывы других зарубежных писателей и критиков о романе Толстого см.: Т. Мотылева. "Война и мир" за рубежом. М., "Советский писатель", 1978.)
Современнику и другу Толстого художнику И. Е. Репину удалось найти, быть может, самое точное и емкое определение содержания и формы "Войны и мира" в их взаимной связи: "Великая книга жизни"1.
1 ("И. Е. Репин и Л. Н. Толстой", т. 2. М. - Л., "Искусство", 1949, с. 23.)
Эти слова в самой сжатой форме выражают главный пафос произведения Толстого.
Понадобилось время, чтобы великая книга Толстого приобрела всеобщее признание.
Столкнувшись с поразительной разноголосицей мнений в первых же критических статьях о толстовских романах, биограф и друг писателя П. И Бирюков даже не пытался выяснить, чем она вызвана. Разделив критиков "на два лагеря - восторженных хвалителей и озлобленных ругателей"1, он оценил их статьи о романах Толстого всего лишь как "критические курьезы" и завещал будущим их читателям не проявлять "слишком большой чувствительности к этим нападкам и похвалам"2.
1 (П. И. Бирюков. Биография Льва Николаевича Толстого, в 4-х томах, т. 2. М., 1923, с. 20.)
2 (Там же, с. 27.)
П. И. Бирюкову казалось, что именно так и поступал сам Лев Николаевич. Биограф писателя словно бы позабыл, сколько горечи доставляли Толстому несправедливые критические отзывы не только о "Войне и мире", а и о романе "Анна Каренина". Знакомясь с ними, чувствуешь, как больно они ранили автора романа, писавшего Н. Н. Страхову весной 1876 года: "И если близорукие критики думают, что я хотел описать только то, что мне нравится, как обедает Облонский и какие плечи у Карениной, то они ошибаются. Во всем, почти во всем, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собою для выражения себя...".
"Близорукие критики" буквально издевались над "Анной Карениной". Среди них были такие "асы" русской буржуазной журналистики второй половины минувшего века, как В. П. Буренин и А. С. Суворин. Бурении назвал роман Толстого "обширной эпопеей о флигель-адъютантских амурах Вронского с неверной супругой высокопоставленного лица - Анной Карениной". А вторивший ему Суворин назвал роман "ароматным представлением царства одеколона".
Исследователям удалось, что называется, текстуально доказать, кого имел в виду Толстой, жалуясь на "близоруких критиков"1. Это был, прежде всего, А. С. Суворин, ставший в ту пору издателем газеты "Новое время" и резко повернувший вправо.
1 (См.: Э. Г. Бабаев. Лев Толстой и русская журналистика его эпохи, с. 166 - 172 и др.)
До Суворина подобная метаморфоза произошла с издателем-редактором журнала "Русский вестник" М. Н. Катковым. На страницах этого журнала впервые печатались "Война и мир" и "Анна Каренина". Отношения Толстого и Каткова были весьма напряженными уже в первую пору знакомства. Чем ближе шло к концу печатание романа "Анна Каренина" в "Русском вестнике", тем Толстому все яснее становилось, что его разрыв с Катковым неизбежен. "Оказывается, - писал он тогда, - что Катков не разделяет моих взглядов, что и не может быть иначе, так как я осуждаю именно таких людей, как он..." А затем дело подошло к их полному разрыву, когда Катков отказался напечатать в журнале восьмую часть (эпилог) "Анны Карениной", поместив вместо нее статью Ют редакции" - "Что случилось по смерти Анны Карениной", где развязным языком пересказано содержание эпилога романа.
Потребовав от Каткова немедленно возвратить рукопись последней части "Анны Карениной", Толстой заявил: "С "Русским вестником" впредь дела иметь никогда никакого не буду" (20, 637). Тогда же он выпустил восьмую часть романа отдельным изданием.
Как это было точно замечено тогда М. Е. Салтыковым-Щедриным, из романа Толстого "консервативной партией" "делается какое-то политическое знамя"1.
1 (М. Е. Салтыков-Щедрин. Полн. собр. соч. в 20-ти томах, т. 18, кн. 2. Письма 1868 - 1876. М., "Художественная литература", 1976, с. 180.)
Толстой не мог не воспротивиться подобным попыткам, и представители охранительной критики стали сводить с ним счеты, что не замедлило сказаться в полной перемене самого тона их отзывов об "Анне Карениной" и других произведениях ее автора.
Весьма сложно складывались взаимоотношения Толстого с радикально-демократической и народнической критикой. Участник революционного движения 70-х годов И. П. Белоконский рассказывает, чем были вызваны споры о Толстом в среде народнической молодежи: "И то обстоятельство, что он печатал свои произведения в катковском "Русском вестнике", и то, что великий писатель "описывал лишь аристократию" ("Анна Каренина"), - вызывало со стороны молодежи крайне отрицательное к нему отношение"1.
1 (И. П. Белоконский. Дань времени. Воспоминания. М.. [Изд-во политкаторжан], 1928, с. 92.)
В этом свидетельстве современника указаны, пожалуй, главные, но не все причины отрицательных отзывов о романах Толстого, принадлежащих таким критикам-социологам, как В. В. Берви-Флеровский, П. Н. Ткачев, Н. К. Михайловский и другие. Причин было много, и они были разные.
В. В. Берви-Флеровский в статье о Толстом "Изящный романист и его изящные критики" нападает не столько на "Войну и мир", сколько на ее истолкование П. В. Анненковым - одним из виднейших представителей русской философско-эстетической критики.
П. Н. Ткачев в своей статье "Салонное художество" воевал не столько с романом "Анна Каренина", сколько с В. Г. Авсеенко, восторженно его расхвалившим как "великосветский роман". Сам Авсеенко сочинял не только критические статьи, а и такие романы, как "Млечный путь", по поводу которого Достоевский писал: "Я слышал (не знаю, может быть, в насмешку), что этот роман предпринят с тем, чтобы поправить Льва Толстого, который слишком объективно отнесся к высшему свету в своей "Анне Карениной", тогда как надо было молитвеннее, ко-ленопреклоненнее"1. Разумеется, Достоевского не могли не возмущать подобные "рекомендации".
1 (Ф. М. Достоевский. Полн. собр. соч. в 11-ти томах, т. 10. СПб., 1895, с. 133.)
М. Е. Салтыков-Щедрин неодобрительно встретил первые две части "Анны Карениной". В свое время он похвалил "Войну и мир" за то, что в ней "так называемое "высшее общество" граф лихо прохватил..."1. А в "Анне Карениной", как Щедрину поначалу показалось, Толстой словно бы любовался людьми высшего общества. Великий сатирик начал было писать памфлет на новый толстовский роман, но не закончил его, познакомившись с последующими главами "Анны Карениной".
1 (См.: Т. А. Кузминская. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. Воспоминания, с. 343.)
Щедрина, как, впрочем, и Некрасова, Тургенева, Достоевского, насторожили "литературщики" из "Русского вестника" (словцо Н. С. Лескова!), писавшие после появления в журнале первых частей "Анны Карениной" о том, что автор романа стремился утвердить "лучшие предания старого культурного общества"1.
1 ("Русский вестник", 1875, № 5 (статья В. Г. Авсеенко).)
Не сразу увидел, что новый роман Толстого в еще большей степени, нежели "Война и мир", направлен против "высшего света", Некрасов. Он даже написал по поводу "Анны Карениной" злую и несправедливую эпиграмму.
Не сразу оценил "Анну Каренину" и Тургенев, которому казалось, что Толстой "сбился с дороги". Тургенев писал поэту Полонскому: "Анна Каренина" мне не нравится - хотя попадаются истинно великолепные страницы (скачка, косьба, охота). Но все это кисло, пахнет Москвой1, ладаном, старой девой, славянщиной, дворянщиной и т. д."2.
1 (Здесь Тургенев имеет в виду московских славянофилов, забывая о том, что их идеология была чужда Толстому.)
2 (И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем в 28-ми томах. Письма, т. 11, с. 80.)
"Роман Л. Н. Толстого, - говорит Тургенев в другом письме, - обманул ожидания - если не публики - то мои"1.
1 (Там же, с. 41.)
Должно было пройти какое-то время для того, чтобы Тургенев смог убедиться, что и в "Анне Карениной" Толстой остается таким же великим мастером эпического искусства, как в "Войне и мире".
Нечто похожее произошло и с Достоевским. Начало романа Толстого его насторожило. А затем он стал восторженным его поклонником. В "Дневнике писателя" Достоевский дал такие глубокие разборы толстовского романа, которые и сегодня во многом сохраняют свое значение. "Анна Каренина", - говорит здесь Достоевский, - есть совершенство как художественное произведение... с которым ничто подобное из европейских литератур в настоящую эпоху не может сравниться..."1.
1 (Ф. М. Достоевский. Полн. собр. соч. в 11-ти томах, т. И, с. 227.)
"Последняя часть "Анны Карениной", - писал в Ясную Поляну Н. Н. Страхов в мае 1877 года, - произвела особенно сильное впечатление, настоящий взрыв. Достоевский машет руками и называет вас богом искусства. Это меня удивило и порадовало - он так упрямо восстановлен против вас"1.
1 ("Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым". СПб., 1914, с. 117.)
С исключительным воодушевлением встретил "Анну Каренину В. В. Стасов. "Лев Толстой, - писал он о романе, - поднялся до такой высокой ноты, какой еще никогда не брала русская литература... Он умеет... чудною скульпторской рукой вылепить такие типы и сцены, которых до него никто не знал в целой нашей литературе... "Анна Каренина" останется светлой громадной звездой талантливости на веки веков"1.
1 (В. В. Стасов. Собр. соч., т. 3. СПб., 1894, с. 1417 - 1419.)
"Критическая история" романов Толстого показывает, что они не случайно оказывались в центре общественного внимания и страстной идеологической борьбы. Это не могло быть иначе, ибо "все касается гения в его эпохе", как верно заметил Л. М. Леонов в своем "Слове о Толстом"1.
1 (Л. Леонов. Литература и время. М., 1976, с. 256.)
Мы уже говорили выше, что как человек и писатель Толстой был неразрывно связан с современностью.
Обращение к современности с целью найти в ней такое, что не уходит в небытие с каждым прожитым днем, а сохраняет свое значение для будущего, - характернейшая черта Толстого - мыслителя и художника.
В этом заключается главный секрет бессмертия таких его произведений, как "Война и мир" и "Анна Каренина". И в том еще, разумеется, что написаны они рукой гениального мастера.
При копировании материалов проекта обязательно ставить активную ссылку на страницу источник:
http://l-n-tolstoy.ru/ "Лев Николаевич Толстой"