Часть первая. Всегда в пути

Глава первая. Молодой Толстой

1

Толстой родился 28 августа (9 сентября) 1828 года в усадьбе Ясная Поляна, находящейся в 14 километрах от старинного русского города Тулы. По рождению и воспитанию он принадлежал к "высшей помещичьей знати в России"¹. Отец будущего писателя, граф Николай Ильич Толстой, был участником Отечественной войны 1812 года. Его мать, Мария Николаевна, - урожденная княжна Волконская.

¹ (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, с. 39 - 40.)

Среди предков писателя по отцовской линии - сподвижник Петра I П. А. Толстой, одним из первых в России получивший графский титул. По материнской линии Толстой принадлежал к старинному роду князей Волконких, находившемуся в родстве с князьями Трубецкими, Голицыными, Одоевскими, Лыковыми и другими знатными фамилиями. По матери Толстой был в родстве и с А. С. Пушкиным. Их общий предок - боярин И. М. Головин, сподвижник Петра I. Одна его дочь стала прабабкой поэта, а другая - прабабкой матери Толстого. "Таким образом, - говорит биограф писателя, - Пушкин приходился Толстому четвероюродным дядей"¹.

¹ (Н. Н. Гусев. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1828 по 1855 год. М., Изд-во АН СССР, 1954, с. 633.)

По материнской же линии Толстой находился в родстве (правда - дальнем) с декабристами - князем С. П. Трубецким и князем С. Г. Волконским: первый был троюродным братом матери Льва Николаевича, а второй, как и Пушкин, приходился Толстому четвероюродным дядей.

Семейные предания, рассказы родных и близких об Отечественной войне 1812 года и событиях 1825 года, жизнь в родовой усадьбе оказали на Толстого огромное влияние и оставили заметный след в его творчестве. "Без своей Ясной Поляны, - писал Толстой в молодости, - я трудно могу себе представить Россию и свое отношение к ней". Он любил ее "как свою маленькую родину" (5, 262).

Ясная Поляна была его колыбелью. Здесь проходила жизнь его семьи, друзей и близких. Старший сын писателя, Сергей Львович, так определил ее значение: "Ясная Поляна не только то место, где родился Толстой, где оп провел большую часть своей жизни, где была написана большая часть его произведений, где покоится его прах, - это то место, откуда он черпал обширный материал для своего творчества, материал, вылившийся под его пером в художественные описания и образы"¹.

¹ (С. Л. Толстой. Ясная Поляна в творчестве Л. Н. Толстого. - В кн.: "Ясная Поляна. Статьи, документы". М., Госполитиздат, 1942, с. 106.)

В Ясной Поляне он увидел мир, обрел родину, услышал родную русскую речь. Здесь он с детских лет видел, как живет народ, и, подобно Константину Левину из романа "Анна Каренина", впитал "с молоком бабы кормилицы" любовь и уважение к труженику-крестьянину. Позднее он не раз указывал, что его "самой юной любовью" стал русский мужик-земледелец.

Прежде чем Толстой познакомился со стихами Пушкина, он уже знал много народных песен, сказок, легенд, былин. "У народа, - отметил он в дневнике, - есть своя литература, прекрасная, неподражаемая; но она не подделка, она выпевается из среды самого народа" (46, 71). Песни Толстой называл "жемчужинами народного творчества". Восхищаясь ими, он говорил: "Это чистый родник, откуда художники черпают свое вдохновение". В зрелые годы, когда его попросили указать, что ему особенно нравилось в детстве, он без колебаний ответил: сказки, - и подчеркнул, что они производили на него огромное впечатление. Народные сказки и песни привлекли его внимание к жизни русского крестьянина, к его труду и быту, к его взглядам и чувствам, горьким жалобам, мечтам и надеждам.

Из еще неосознаваемого сопоставления того, как жила барская усадьба и принадлежавшая ей крепостная деревня, также называвшаяся Ясной Поляной, рождались его первые представления о людях, о том, как строятся их взаимоотношения и на чем они основаны. Здесь впервые задумался он о своей судьбе, о том, кем ему предстоит стать и что хорошего и доброго сможет он дать людям - сначала ближним, а затем и дальним.

Когда Толстому шел девятый год, отец впервые повез его в Москву. "Был хороший день, - рассказывает писатель, - и я помню свое восхищение при виде московских церквей и домов, восхищение, вызванное тем тоном гордости, с которым отец показывал мне Москву" (34, 393). Эти первые впечатления нашли отражение в детском сочинении Толстого "Кремль" (1839 - 1840), где Москва названа "величайшим и многолюднейшим городом Европы". С чувством патриотической гордости юный автор говорит здесь о том, что стены Кремля "видели стыд и поражение непобедимых полков Наполеоновых" (90, 101).

Первый период московской жизни Толстого продолжался менее четырех лет. Ему довелось рано познакомиться с бедами и невзгодами: мальчику не было и двух лет, когда он потерял мать, а в 1837 году внезапно, как говорили - от удара, умер его отец. Тогда опекуншей осиротевших детей Толстых была назначена сестра отца А. И. Остен-Сакен. Однако их воспитанием занималась не она, а дальняя родственница Толстых Т. А. Ергольская, заменившая им мать.

В 1841 году А. И. Остен-Сакен умерла. Вместе с сестрой Марией и братьями Николаем, Сергеем и Дмитрием десятилетний Лев отправляется в Казань, где жила их новая опекунша - тетушка П. И. Юшкова. Другого выхода у них не было.

О положении, в котором тогда оказались сироты Толстые, можно судить по письму старшего из них - Николая. Оно было адресовано мужу П. И. Юшковой. "Мы, - сказано в письме, - просим все нашу тетеньку, я, мои братья и моя сестра, не покидать нас в нашем горе, взять на себя опекунство. Вы должны себе представить, дядюшка, весь ужас нашего положения. Ради бога, дядюшка, не отказывайте нам, мы просим Вас ради бога и покойной. Вы и тетенька - единственная наша опора на земле".

Т. А. Ергольская (она была небогата, неродовита, не имела связей в обществе) добавила к письму Николая: "Сжальтесь над нашими бедными детьми, не отказывайте им в их просьбе; ведь вы их ближайшие родственники..."

По словам биографа Толстого, Лев Николаевич с его братьями и сестрой в Казани попали "в совершенно иную обстановку, чем та, в которой они жили в Ясной Поляне и в Москве. Их новая опекунша П. И. Юшкова нисколько не была похожа ни на прежнюю опекуншу А. И. Остен-Сакен, ни на их воспитательницу Т. А. Ергольскую, которую в своих "Воспоминаниях" Толстой называет "замечательной по нравственным качествам женщиной", подчеркивая, что "нельзя было не любить ее за ее твердый, решительный, энергичный и вместе с тем самоотверженный характер" (34, 364).

Лев Николаевич считал, что в детские его годы "тетенька Татьяна Александровна" имела на него "самое большое влияние", научив его двум вещам - "духовному наслаждению любви" и "прелести неторопливой одинокой жизни" (34, 366).

Новую свою опекуншу Толстой позднее охарактеризовал как женщину "добрую и очень набожную" и вместе с тем "легкомысленную и тщеславную". Можно сказать, исчерпывающую ее характеристику дала Софья Андреевна Толстая. По ее словам, Пелагея Ильинична "была добродушная, светская, чрезвычайно поверхностная женщина... Всегда живая, веселая, она любила свет и всеми в свете была любима; любила архиереев, монастыри, работу по канве и золотом, которую раздавала по церквам и монастырям; любила поесть, убрать со вкусом свои комнаты, и вопрос о том, куда поставить диван, для нее был огромной важности. Муж ее был, хотя человек умный, но без правил. Жил он бездеятельно, прекрасно вышивал по канве, подмигивал на хорошеньких горничных и играл слегка на фортепиано"¹.

¹ (См.: Н. Н. Гусев. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1828 по 1855 год, с. 158.)

Вторая опекунша детей Толстых отталкивала их от себя не только своим взбалмошным характером, но и тем, что по убеждениям своим была настоящей крепостницей. У биографа писателя были основания утверждать, что "Пелагея Ильинична не пользовалась никаким авторитетом у Толстого и его братьев. Фактически воспитание Толстого с переездом в Казань окончилось. Начался период самостоятельной жизни"¹.

¹ (См.: Н. Н. Гусев. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1828 по 1855 год, с. 221.)

Толстой прожил в Казани шесть лет. Два с половиной года он готовился к поступлению в университет. Решив стать дипломатом, держал в 1844 году экзамены, а восточное отделение философского факультета Казанского университета. Юный абитуриент успешно выдержал вступительные экзамены по математике, русской словесности, логике, английскому, французскому, немецкому, арабскому, турецкому и татарскому языкам. Но он оказался не подготовленным к экзаменам по истории (древней, средней, новой и русской), по географии и статистике. Вследствие этого он был "принятия в университет не удостоен". Все лето Толстой провел в усиленных занятиях, осенью 1844 года сдал экзамены и был зачислен студентом первого курса по разряду арабско-турецкой словесности.

Однако вскоре Толстой убедился, что предстоящая карьера дипломата его мало привлекает, и перевелся на юридический факультет того же университета. Но здесь порядки были настолько стеснительными, что у студентов быстро пропадала охота к серьезным занятиям. За непосещение лекций Толстому случалось побывать в карцере "со сводами и железными дверями".

Однажды на "странного" студента, каким казался Толстой сокурсникам, звавшим его за постоянную сосредоточенность "философом", обратил внимание профессор Д. И. Майер. На полугодичном экзамене по гражданскому праву он поставил Толстому двойку, сказав о нем: "Сегодня я его экзаменовал и заметил, что у него вовсе нет охоты серьезно заниматься; а это жаль; у него такие выразительные черты лица и такие умные глаза, что я убежден, что при доброй воле и самостоятельности он мог бы сделаться замечательным человеком"¹.

¹ (Там же, с. 221.)

Заинтересовавшись "странным" студентом, Д. И. Майер предложил ему выполнить самостоятельную работу: сопоставить книгу императрицы Екатерины II "Наказ" с книгой французского писателя Монтескье "Дух законов". Толстой с увлечением взялся за дело и написал замечательное сочинение, обнаружив недюжинные способности исследователя и критическую направленность мыслей. "...В этом произведении, - говорит он о "Наказе" Екатерины, - более мелочности, чем основательности, более остроумия, чем разума, более тщеславия, чем любви к истине, и, наконец, более себялюбия, чем любви к пароду" (46, 27).

Толстой настолько увлекся самостоятельной работой над заинтересовавшей его темой, что не захотел тратить время на скучные занятия по казенной программе и учебникам. В одной из ранних редакций романа "Воскресение", объясняя причины ухода из университета молодого князя Нехлюдова, Толстой пишет: "Он вышел из университета не кончив курса, потому что решил, что в университете ничему не научишься и что выучивание лекций о предметах, которые не решены, и пересказывание этого на экзаменах не только бесполезно, но унизительно..." То же самое Толстой тех лет мог бы сказать о себе самом. Когда весной 1847 года он подал прошение об увольнении из числа студентов, его вызвал к себе тогдашний ректор Казанского университета, великий русский математик Н. И. Лобачевский. Уговаривая продолжать университетские занятия, ректор сказал: "Было бы очень печально, если бы ваши выдающиеся способности не нашли себе применения".

Вспоминая позднее об этой встрече с Н. И. Лобачевским, Толстой рассказывал: "Ко мне он очень добродушно относился, хотя студентом я был и очень плохим".

Не увлекся юноша Толстой и светской жизнью в Казани, к которой его старалась приохотить тетушка-опекунша Пелагея Ильинична. Встречаясь с Толстым-студентом на балах, казанские барышни любили посмеяться над его застенчивостью и рассеянностью. Вот, например, что позднее писала одна из них: "Лев Николаевич на балах был всегда рассеян, танцевал неохотно и вообще имел вид человека, мысли которого далеко от окружающего, и оно его мало занимает. Вследствие этой рассеянности многие барышни находили его даже скучным кавалером, и едва ли кто из нас тогда думал, что из такого сонного юноши выйдет такой гений, равного которому теперь во всей Европе нет".

Юноша, которого казанские светские барышни находили сонным, скучным, неуклюжим, уже задумывался над такими большими вопросами, как смысл и назначение человеческой жизни. Он приучался серьезно смотреть на окружающее и подвергать его глубокому критическому анализу и всесторонней оценке.

2

Покинув Казань, Толстой, однако, не расстался с мыслью об университетском дипломе. Его старшие братья Николай, Сергей и Дмитрий успешно закончили математический факультет Казанского университета и побуждали Льва Николаевича не нарушать семейную традицию. Переехав из Казани в Ясную Поляну, Толстой принял решение самостоятельно "изучить весь курс юридических наук" и сдать "окончательный экзамен в университет".

К весне 1847 года у восемнадцатилетнего Толстого сложился обширный план занятий, подробно изложенный в дневнике. Он основательно взялся за изучение русского и нескольких иностранных языков¹, а также истории, географии, естествознания, статистики и математики.

¹ (Кроме латинского, Толстой изучал в ту пору английский, итальянский, немецкий и французский языки.)

Наряду с изучением языков и наук, входивших в университетский курс, Толстой включил в свой план занятия музыкой и живописью, медициной (практической теоретической), сельским хозяйством. Кроме того, он наметил планы сочинений по тем предметам, которыми предполагал заниматься.

Все это не означало, что Толстой хотел превратить себя в кабинетного затворника. У него был удивительно живой и общительный характер, да и сама русская действительность властно приковывала к себе его внимание.

Одним из самых острых вопросов времени был тогда вопрос о крепостном праве, отмены которого все более настойчиво добивались передовые люди России. Летом 1847 года В. Г. Белинский писал Гоголю: "Самые живые современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение по возможности строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть. Это чувствует даже само правительство... Вот вопросы, которыми тревожно занята вся Россия..."¹.

¹ (В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. X, с. 213.)

Аналогичные вопросы стояли и перед молодым Толстым. Летом 1846 года у него возникла мысль написать книгу "Что нужно для блага России и очерки русских нравов". Этот, едва ли не самый ранний, писательский замысел Толстого ни в ту пору, ни позднее не был осуществлен. Но уже одно то, что он занимал мысли шестнадцатилетнего юноши, говорит о ранней его заинтересованности в важнейших делах своего века.

Свою книгу Толстой обдумывал, проводя студенческие каникулы в Ясной Поляне. В письме к служившему на Кавказе старшему брату, Николаю Николаевичу, он сообщал тогда, что с увлечением занимается сельским хозяйством ("это занятие для меня") и что начал вести три книги: "Разное", "Что нужно для блага России и очерки русских нравов", "Примечания насчет хозяйства".

В книгу "Разное" он записывал все, что относилось к философии, поэзии и, очевидно, к его личной жизни¹.

¹ (Записи эти велись Толстым в двух конторских книгах, листы которых сохранились не полностью. "Что в них было написано именно в 1846 г., - говорит биограф писателя, - неизвестно" (Н. Н. Гусев. Летопись жизни и творчества Льва Николаевича Толстого. 1828 - 1890. М., Гослитиздат, 1958, с. 28).)

Об этих занятиях Толстой рассказал в первой главе незавершенной второй части повести "Юность". Здесь сказано: "Одна тетрадь была тетрадь правил, в которой сделалось много новых подразделений, другая тетрадь была без заглавия, это была новая философия. Одна была приложение к жизни, другая - отвлечение. Помню, что основание новой философии состояло в том, что человек состоит из тела, чувств, разума и воли, но что сущность души человека есть воля, а не разум... На этом основании способности человека разделялись на волю умственную, волю чувственную и волю телесную. Из этого вытекали целые системы. И помню радость, когда я в согласии выводов находил подтверждение гипотезы".

Стремясь найти практическое приложение для своих философских открытий, юный Толстой разработал целую систему "Правил для развития воли" (умственной, чувственной и телесной). Основанием для них послужила мысль: "Ежели бы человек не желал, то и не было бы человека" (1, 233).

Пройдет десятилетие, и автор "Юности" назовет свои ранние философские занятия "забавно-наивными", а некоторые из придуманных "16-летним мальчиком" правил жизни - "глупыми". И все же скажет о них: "Но в душе своей я нахожу вместе с тем трогательное воспоминание о том радостном чувстве, с которым я открывал эти правила. Мне казалось, что теперь уж, когда правило записано, я всегда буду сообразоваться с ним. - Потом в жизни я старался прилагать эти правила... и задавал себе, как урок, приучаться к ним" (2, 344 - 345).

Все, что с ним тогда происходило, автор "Юности" назовет "закрытой моральной механикой". Усиленные философские занятия юного Толстого производили пугающее впечатление на его близких.

Т. А. Ергольская записала тогда в дневнике: "Л. - непонятное существо, обладающее странным характером ума... Изучение восточных языков, начатое им в Казани, занимало по нескольку лет каждое его ум; но с некоторого времени изучение философии наполняет все его дни и ночи. Он думает только о том, как углубиться в тайны человеческого существования, и чувствует себя счастливым и довольным только тогда, когда встречает человека, расположенного выслушивать его идеи, которые он развивает с бесконечной страстностью"¹.

¹ (Н. Н. Гусев. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1828 по 1855 год, с. 198.)

Философские увлечения привели юного Толстого к тому, что он решил вести стоический образ жизни и, как он с улыбкой вспоминал позднее, "старался быть похожим на Диогена"¹. Он сам скроил и сшил для себя парусиновый халат, служивший ему также одеялом; носил туфли на босу ногу.

¹ (Диоген (ок. 404 - 323 гг. до н. э.) - древнегреческий философ; призывал свести до минимума удовлетворение жизненных потребностей.)

Как это ни неожиданно звучит, тогдашнее "опрощение" юного Толстого сослужило ему хорошую службу. "Когда мне было семнадцать лет, - вспоминал он много позднее, - я ходил в простом платье, слышал: "Господишки". По признанию Толстого, именно тогда он узнал, что крепостные крестьяне "презирают, ненавидят господ"¹.

¹ ("Литературное наследство", т. 90 в 4-х кн. "У Толстого 1904 - 1910. "Яснополянские записки" Д. П. Маковицкого". Кн. 1, 1904 - 1905. М., "Наука", 1979, с. 261.)

Это открытие было для него гораздо важнее всех его исканий в философской сфере. Это была реальная жизнь. Вскоре вслед за этим открытием Толстой должен был обдумать положение, в котором он оказался в роли владельца крестьян Ясной Поляны, Ясенок, Ягодной, Пустоши-Мостовой (Крапивенского уезда Тульской губернии) и Малой Воротынки (Богородицкого уезда той же губернии), доставшихся ему по "Раздельному акту", оформленному между братьями и сестрой Толстыми в апреле 1847 года.

"Мысли о том, что... надо было их <крепостных> отпустить, - пишет Толстой в "Воспоминаниях", - среди нашего крута в сороковых годах совсем не было. Владение крепостными по наследству представлялось необходимым условием, и все, что можно было сделать, чтобы это владение не было дурно, это то, чтобы заботиться не только о материальном, но о нравственном состоянии крестьян" (34, 383).

И вот, узнав, что крестьяне решительно недовольны своим положением, молодой помещик решил посвятить свои силы улучшению их быта, условий их труда. "К этому времени следует отнести попытки Льва Николаевича хозяйствовать на новых началах, а главное, попытки установления правильных, разумно-дружелюбных отношений с крестьянами, которые окончились так неудачно и неудача которых так ярко изображена в рассказе "Утро помещика". В этом рассказе так много если не фактически, то психологически автобиографического материала, что его можно поставить нам как главу биографии"¹.

¹ (П. И. Бирюков. Лев Николаевич Толстой. Биография, т, 1, М., "Посредник", 1906, с, 150.)

Впоследствии Толстой, беседуя с Р. Левенфельдом во время прогулки по деревне Ясная Поляна, сам подтвердил автобиографичность "Утра помещика". Гость спросил у него, не здесь ли "разыгралась сцена", описанная в "Утре помещика". "Да, это так, - ответил Толстой, - и вот мы с вами в том самом селе, где молодой помещик пережил все свои разочарования".

Разочарований было много, и они были столь сильными, что неудачливый реформатор решил переменить обстановку. С осени 1848 года Толстой поселяется в Москве, вблизи Арбата. Он надеялся забыть о своих огорчениях, занявшись подготовкой к экзаменам за университет. Но вместо этого с головой уходит, как он сам скажет, в "безалаберную" жизнь светского молодого человека "без службы, без занятий, без цели", безоглядно, беспечно растрачивая время, здоровье, средства. Особенно полюбил он тогда "процесс истребления" денег, нередко проводя дни и ночи за карточным столом.

Пройдет менее двух лет, и он так охарактеризует в дневнике "положение молодого человека в московском свете": "Я говорю: молодого человека, соединяющего в себе некоторые условия, а именно: образование, хорошее имя и тысяч 10 или 20 доходу. - Молодого человека, соединяющего эти условия, жизнь самая приятная и совершенно беспечная, ежели он не служит (то есть серьезно), а просто числится и любит полениться. Все гостиные открыты для него, на каждую невесту он имеет право иметь виды; нет ни одного молодого человека, который бы в общем мнении света стоял выше его" (46, 36 - 37).

В эту пору Толстой близко познакомился с типом молодого человека "comme il faut"¹, образ мыслей которого передал в повести "Юность". Ее главный герой, Николенька Иртеньев, очень близкий автору повести, делил всех встречных и знакомых на два разряда: "на людей comme il faut и на comme il ne faut pas"². Человек "комильфотный" должен был обладать некоторыми обязательными качествами, из которых "первое и главное" - "отличный французский язык и особенно выговор". Вторым условием были "ногти длинные, отчищенные и чистые" и третьим - "уменье кланяться, танцевать и разговаривать". Было еще и четвертое условие, и "очень важное", - это "равнодушие ко всему и постоянное выражение некоторой изящной, презрительной скуки".

¹ (Порядочного, светского человека (фр.).)

² (Людей порядочных и непорядочных (фр.).)

Автор "Юности" оценивает идеалы "комильфотного" человека как губительные. "Главное зло, - говорит он, - состояло в том убеждении, что comme il faut есть самостоятельное положение в обществе, что человеку не нужно стараться быть ни чиновником, ни каретником, ни солдатом, ни ученым, когда он comme il faut, что достигнув этого положения, он уже исполняет свое назначение и даже становится выше большей части людей".

Как и герой "Юности", Толстой пытается оторвать себя от светских друзей и приятелей. К их большому удивлению и неудовольствию он неожиданно уехал из Москвы в Петербург с намерением "остаться навеки" в северной столице. Он писал одному из своих братьев по приезде в город на Неве, что в нем "как-то нельзя ничего не делать - все заняты, все хлопочут, да и не найдешь человека, с которым бы можно было вести беспутную жизнь, - одному нельзя же" (59, 29).

И снова ставит он цель перед собой - подготовиться к экзаменам на кандидата и сдать их в Петербургском университете. "Я не спал ночи, - вспоминал Толстой об этой попытке, - и получил кандидатские баллы из гражданского и уголовного права, готовясь из каждого предмета не более недели".

И - новая неожиданность! Толстой уехал из Петербурга столь же внезапно, как и появился в нем. Пробыв здесь менее полугода, он убедился, что светская жизнь здесь такая же, как и в Москве, и не смог противостоять ее соблазнам, не раз попадая в довольно неприятные ситуации. "Сделай милость, - пишет он брату Сергею Николаевичу 1 мая 1849 года, - похлопочи, чтобы вывести меня из фальшивого и гадкого положения, в котором я теперь, - без гроша денег и кругом должен". И - новое обращение в том же письме: "Бог даст, я и исправлюсь и сделаюсь когда-нибудь порядочным человеком..." (59, 44 - 45).

В несколько месяцев бурной петербургской жизни Толстой столько наделал долгов, что потом выплачивал их несколько лет¹.

¹ (См.: Н. Н. Гусев. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1828 по 1855 год, с. 259.)

Возвратившись в Москву, а затем в Ясную Поляну, молодой Толстой стремится изменить свой образ жизни. Осенью 1849 года он открывает в Ясной школу для крестьянских детей. Но должно быть, он еще не был тогда подготовлен для серьезной педагогической деятельности, и первая его школа просуществовала недолго. Снова его увлекают светские удовольствия, ради которых он часто ездит из Ясной в Тулу, а затем и в Москву. По дневнику и письмам той поры видно, что он был озабочен поисками выгодной и необременительной службы - военной или дипломатической, строил планы выгодной женитьбы, старался завязать полезные связи.

Но стоило ему трезво посмотреть окрест и заглянуть поглубже в самого себя, как им овладевало чувство жгучего стыда и раскаяния. Это чувство сильнее всех других поддерживала в нем Т. А. Ергольская - человек высокого душевного настроя. "...Мне стало больно, - признается Толстой в дневниковой записи от 8 декабря 1850 года, - и я убедился, что это не мое назначение".

Словно бы испытывая терпение своей любимой тетушки-воспитательницы, безвыездно жившей в Ясной Поляне, он снова и снова тратит себя на "проклятую страсть", как называла Т. А. Ергольская его увлечение картежной игрой, на "цыганерство", как называли тогда увлечение цыганами, на ресторанные кутежи и пустые визиты в аристократические дома.

"Ведь пора же образумиться, - пишет племяннику Т. А. Ергольская в феврале 1851 года, - ты пережил тяжелый год".

Получив это письмо, Толстой с грустью заметил в дневнике: "Много пропустил я времени. Сначала завлекся удовольствиями светскими, потом опять стало в душе пусто..." (46, 45).

Обдумывая, как мог он дойти до такого состояния, Толстой не пытался винить окружающих, не ссылался на чье-то дурное влияние. Во всех своих грехах и бедах он винил одного себя.

"Мучило меня долго то, - пишет он в дневнике 28 февраля 1851 года, - что нет у меня пи одной задушевной мысли или чувства, которое бы обусловливало все направление жизни - все гак, как придется; теперь же, кажется мне, нашел я задушевную идею и постоянную цель, это - развитие воли, цель, к которой я давно уже стремлюсь..." (46, 46).

Это очень важные признания. Заканчивался период юношеского "брожения" сил ума и сердца. Толстой подходил к каким-то новым рубежам, новым испытаниям.

3

Знакомясь с летописью дней и дел молодого Толстого, легко вынести впечатление о его несобранности, разбросанности. Да и сам он в дневнике и в письмах к близким не раз корил себя за недостатки своего характера и не обижался на брата Сергея Николаевича, называвшего его в ту пору "самым пустячным малым". Однако если на метания Левушки Толстого, умевшего вызвать к себе расположение у самых строгих и взыскательных людей, посмотреть более глубоко, то выяснится, что они имели куда более серьезные основания, нежели живость и простая непоседливость натуры.

Ни Сергею Николаевичу, да и никому другому еще не было тогда известно, что "пустячный малый" весной 1847 года завел дневник, на первых страницах которого сделал признание: "Все это время я вел себя не так, как желал себя вести". А вслед за этим признанием автор дневника поставил перед собой важнейшие вопросы бытия: "Какая цель жизни человека?" и "Какая будет цель моей жизни?" (46, 30, 31).

Отвечая на первый из них, молодой Толстой выступает убежденным сторонником идеи всестороннего развития. "Начну ли я рассуждать, глядя на природу, я вижу, что все в ней постоянно развивается и что каждая составная часть ее способствует бессознательно к развитию других частей; человек же, так <как> он есть такая же часть природы, но одаренная сознанием, должен также, как и другие части, но сознательно употребляя свои душевные способности, стремиться к развитию всего существующего. - Стану ли я рассуждать, глядя на историю, я вижу, что весь род человеческий постоянно стремился к достижению этой цели" (46, 30).

Далее восемнадцатилетний мыслитель указывает, что идея "всестороннего развития всего существующего" поддерживается такими науками, как психология, философия и даже богословие.

И Толстой заключает: "Какая бы ни была точка исхода моего рассуждения, что бы я ни принимал за источник оного, я прихожу всегда к одному заключению: цель жизни человека есть всевозможное способствование к всестороннему развитию всего существующего" (46, 30).

Исходя из столь широкой посылки, Толстой определяет и назначение своей жизни как сознательное стремление к этой великой цели. Он отдавал себе отчет в том, что, найдя самое общее определение главной цели, ему предстоит отыскать и более конкретное ее выражение. "Я бы был несчастливейший из людей, - записал он на тех же страницах дневника, - ежели бы я не нашел цели для моей жизни - цели общей и полезной... Жизнь моя будет вся стремлением деятельным и постоянным к этой одной цели" (46, 31).

Можно по-разному взглянуть на эти признания: увидеть в них всего лишь подражание неким добродетельным литературным героям, или некоторым авторам, например Руссо, произведениями которого молодой Толстой сильно увлекался. Но можно прочитать их и как торжественную клятву еще очень молодого, но уже предчувствующего свое особое предназначение человека, в уме и сердце которого только начиналась аналитическая работа, масштабы и последствия которой тогда еще, ни он сам и никто другой, разумеется, не могли предвидеть. Еще далеко-далеко впереди были великие создания его ума и таланта. Но уже тревожат его окружающая жизнь, ощущение зреющих в нем сил, стремление понять их природу. "Есть во мне что-то, что заставляет меня верить, что я рожден не для того, чтобы быть таким, как все, - записывает Толстой в дневнике 29 марта 1852 года. - Но от чего это происходит? Несогласие ли - отсутствие гармонии в моих способностях, или действительно я чем-нибудь стою выше людей обыкновенных? - Я стар - пора развития или прошла, или проходит; а все меня мучат жажды... не славы - славы я не хочу и презираю ее; а принимать большое влияние в счастии и пользе людей? - Неужели я-таки и сгасну с этим безнадежным желанием?"

Не забудем, что "старому" автору приведенных строк было всего 23 года!

Пройдет еще около полутора лет, и в дневнике Толстого только что прочитанное нами признание примет еще более Определенную форму: "Раз навсегда надо привыкнуть к мысли, что я исключение, что или я обогнал свой век, или - одна из тех, несообразных неуживчивых натур, которые никогда не бывают довольны" (41, 131).

Так еще очень молодой человек серьезно и глубоко размышляет о том, как складываются его взаимоотношения с веком.

В той же дневниковой записи он охарактеризовал свои отношения с друзьями и обществом. О первых он пишет: "Долго я обманывал себя, воображая, что у меня есть друзья, люди, которые понимают меня. Вздор! Ни одного человека еще я не встречал, который бы морально был так хорош, как я, который бы верил тому, что не помню в жизни случая, в котором бы я не увлекся добром, не готов был пожертвовать для него всем" (46, 191).

Поскольку друзья эти составляют общество, то и ему выносится Толстым отрицательная оценка: "От этого я не знаю общества, в котором бы мне было легко. Всегда я чувствую, что выражение моих задушевных мыслей примут за ложь, и что не могут сочувствовать интересам личным" (46, 191).

Разочарование в друзьях и в обществе ни тогда, ни позже не привело Толстого к позе гордого одиночки. Знаменательно, что уже самая первая страница его юношеского дневника посвящена теме "личность и общество". "Уединение, - говорит здесь Толстой, - равно полезно для человека, живущего в обществе, как общественность для человека, не живущего в оном" (46, 3). Их взаимоотношения должны строиться на разумных основаниях: "Оставь действовать разум, он укажет тебе на твое назначение, он даст тебе правила, с которыми смело иди в общество" (46, 4).

Выделенные нами слова молодого Толстого можно было бы поставить эпиграфом к рассказу о всей его долгой жизни. Собственно, весь наш рассказ о ней и пойдет - не может не идти - под знаком этих столь простых и столь весомых слов.

Приведенная дневниковая запись заканчивается любопытным признанием: "Легче написать 10 томов Философии, чем приложить какое-нибудь одно начало к практике" (46, 4).

Разрыв слова и дела, теории и практики - по Толстому - одна из главных причин людских несчастий. Как уже говорилось, еще живя в Казани, он стал составлять "Правила", которым намеревался следовать неукоснительно изо дня в день. Приведем некоторые из них:

"Будь хорош и старайся, чтобы никто не знал, что ты хорош".

"Ищи в других людях всегда хорошую сторону, а не дурную".

"Всегда говори правду".

Развивая свои мысли о необходимости жить целеустремленно, Толстой писал: "...Имей цель для всей жизни, цель для известной эпохи твоей жизни, цель для известного времени, цель для года, для месяца, для недели, для дня и для часу и для минуты, жертвуя низшие цели высшим".

Исходя из целей высших, он ставил перед собой такие задачи:

"Будь полезен, сколько ты можешь, отечеству" (46, 268, 269, 271).

Вслед за этими "Правилами" в последующие годы в его дневнике появится много других. Но направление выраженных в них мыслей навсегда сохранит высокий нравственный настрой.

Толстой записывал "Правила" для того, чтобы в соответствии с ними строить свою жизнь. И жестоко казнил себя в дни, когда ему случалось от них отступать. Так, например, почти весь мартовский дневник 1851 года заполнен перечнем отступлений от правил. Он жалуется на слабость характера, проявленную в общении с людьми, в литературных и других занятиях. И вот своего рода итоговая запись от 20 марта: "Много слабостей имел я в это время. Главное, мало обращал внимания на правила нравственные, завлекаясь правилами, нужными для успеха".

В день рождения 28 августа 1852 года Толстой записал в дневнике:

"Мне 24 года; а я еще ничего не сделал. - Я чувствую, что недаром вот уже 8 лет, что я борюсь с сомнением и страстями. Но на что я назначен? Это откроет будущность".

И - через год:

"Ничего не делал... Лень и сознание лени страшно мучают меня... Жизнь с постоянным раскаянием - мука!" (46, 74).

И еще почти через год:

"Ежели пройдет 3 дня, во время которых я ничего не сделаю для пользы людей, я убью себя" (47, 4).

Недовольство собой, нараставшее год от году, заставило Толстого постараться определить - чего же он хочет от самого себя. "Невольно, как только я остаюсь один и обдумываю самого себя, - пишет он в дневнике летом 1854 года, - я возвращаюсь к прежней мысли - мысли об усовершенствовании; но главная моя ошибка -причина, по которой я не мог спокойно идти по этой дороге - та, что я усовершенствование смешивал с совершенством. Надо прежде понять хорошенько себя и свои недостатки и стараться исправлять их, а не давать себе задачей - совершенство, которого не только невозможно достигнуть с той низкой точки, на которой я стою, но при понимании, которого пропадает надежда на возможность достижения" (47, 5).

И Толстой принимает такое решение:

"Нужно взять себя таким, каким есть, и исправимые недостатки стараться исправить, хорошая же натура поведет меня к добру без книжки, которая столько времени была моим кошмаром" (47, 6).

Но и в последующие месяцы и годы - книжка, то есть дневник, будет напоминать Толстому о взятых на себя обязательствах по осуществлению намеченных им "Правил жизни".

Летом 1855 года он снова возвращается в дневнике к этой теме: "Смешно, 15-ти лет начавши писать правила, около 30 все еще делать их, не поверив и не последовав ни одному, а все почему-то верится и хочется". И добавляет к этому: "Правила должны быть моральные и практические" (47, 45). И в ту пору, когда была сделана эта запись, и во все последующие годы своей жизни Толстой стремился к тому, чтобы отстаиваемые им нравственные категории не были игрой философски искушенного ума, а переходили в область практической этики, становясь орудием деятельного добра.

Было бы крайне наивно заключить, что Толстого с отроческих лет занимала преимущественно собственная личность, ее развитие и совершенствование. Это лишь одна сторона дела, а другая состоит в том, что через познание самого себя Толстой шел к постижению характеров других людей. Да, конечно, сам он на первых порах смотрел на изучение своего характера лишь с точки зрения моральной - как на главное и необходимое условие его совершенствования¹. Но прошло время, и он увидел, что личность каждого человека тысячами нитей связана с окружающим миром и что изучение этих связей с внешним миром столь же важно, как и постижение законов развития внутреннего мира отдельного человека. И страницы дневника, где Толстой "рассматривает себя", все чаще перемежаются со страницами, где он рассматривает, наблюдает и оценивает других людей.

¹ (18 марта 1855 г. Толстой сделал такую запись в дневнике: "Я перечел страницы дневника, в которых я рассматриваю себя и ищу пути или методы усовершенствования". Далее следует подробная характеристика и оценка указанных путей и методов.)

Известно, что художник начинается с того момента, когда он почувствует в себе потребность и способность наблюдать и типизировать людей и события. У Толстого эта потребность и способность к типизации проявилась рано, но весьма своеобразно. В отличие от многих других художников он начал изучение человеческой натуры не с окружающих, а с самого себя. О решающей роли самонаблюдения в формировании его таланта писал Н. Г. Чернышевский в рецензии на первую книгу Толстого, в которую вошли "Детство", "Отрочество" и военные рассказы писателя: "Кто не изучил человека в самом себе, никогда не достигнет глубокого знания людей"¹. Это знание самого себя дало писателю "прочную основу для изучения человеческой жизни вообще, для разгадывания характеров и пружин действия, борьбы страстей и впечатлений".

¹ (Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. III, с. 426.)

Заключая характеристику этой - важнейшей и "совершенно оригинальной" - стороны молодого таланта. Чернышевский утверждал: "Мы не ошибемся, сказав, что самонаблюдение должно было чрезвычайно изострить вообще его наблюдательность, приучить его смотреть на людей проницательным взглядом"¹.

¹ (Там же, с. 426.)

Великий критик вывел это заключение, не подозревая о существовании дневников молодого Толстого, в которых как нельзя более ясно видна его страсть "к неутомимому наблюдению над самим собой".

4

Толстой впервые услышал слово "война", когда был ребенком. Много десятилетий спустя, размышляя о роли семейных традиций и преданий в деле воспитания юношества, писатель заметил в своем дневнике: "Мне в детстве внушено было всю энергию мою направить на молодечество охоты и войны" (57, 18).

Прапрадед, прадед и дед писателя были военными. Его отец в семнадцатилетнем возрасте добровольно поступил на военную службу, участвовал в Отечественной войне 1812 года. Старший брат писателя также добровольно вступил в действующую армию, был участником кавказской войны.

Следуя их примеру, двадцатидвухлетний Толстой становится военным человеком. Весной 1851 года он едет на Кавказ и сначала в качестве волонтера, потом - юнкера, затем - младшего офицера, принимает участие в походах и боевых действиях русской армии.

Однако не только традиции рода побудили Толстого надеть военный мундир и почти на шесть лет связать себя с действующей армией. В письмах с Кавказа близким людям он признавался, что пошел на войну для того, во-первых, чтобы испытать свою храбрость и, во-вторых, чтобы увидеть своими глазами, что такое война.

Н. Н. Толстой привез младшего брата в казачью станицу Старогладковскую, расположенную на левом берегу Терека. Здесь стояла артиллерийская бригада, в которой Николай Николаевич служил офицером.

Прибыв сюда в мае 1851 года, Толстой лишь в начале 1852-го, после сдачи специальных экзаменов, был зачислен в уносные фейерверкеры (унтер-офицеры) 4-го класса и служил в этом чине около двух лет, пока его произвели в офицеры. Дело в том, что в конце 1849 года Толстой поступил в Тульское губернское правление на должность канцелярского служителя Тульского депутатского собрания "с зачислением по первому разряду"¹. И хотя служба эта, не принося Толстому ни хлопот, ни доходов, была чисто номинальной, освободиться от нее он мог только решением правительствующего сената об увольнении его с гражданской службы.

¹ (Н. Н. Гусев. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1828 по 1855 год, с. 263.)

Нужное для Толстого решение сенат принял лишь в октябре 1855 года, когда он прошел не только через кавказскую войну, но уже отвоевал и на Дунае, и в Крыму. Так он приобрел первый опыт общения с казенной машиной николаевской России. Правда, производство Толстого в офицеры произошло раньше, чем из Петербурга поступили нужные бумаги. Дальний родственник, князь М. Д. Горчаков, командовавший Дунайской, а затем Крымской армиями, оказал молодому Толстому протекцию, и он весной 1854 года был произведен в прапорщики. Забегая несколько вперед, скажем, что военную службу Толстой закончил в чине поручика¹.

¹ (См.: В. Д. Поликарпов. Л. Н. Толстой на военной службе. - "Военно-исторический журнал", 1972, № 4, с. 65 - 73.)

Имея в виду, что он был явно обойден и обделен начальством чинами и наградами, его биографы находят, что "военная карьера Толстого, в отличие от карьеры многих его предков и родственников, не была удачной"¹. Однако это не совсем так.

¹ (С. Н. Чубаков. Лев Толстой о войне и милитаризме. Минск, Изд-во БГУ им. В. И. Ленина, 1973, с. 32.)

Непосредственными командирами Толстой не раз был представлен к награждению боевым Георгиевским крестом, но не получил этой награды, так как высшее начальство видело в нем "беспокойного" офицера, который вмешивался не в свое дело, составляя проекты об улучшении организации русских войск и управления ими. Уже в наше время военные специалисты извлекли из архивов составленные Толстым проекты о переформировании артиллерийских батарей и создании штуцерных батальонов¹. Эти и другие его проекты и предложения свидетельствовали о недюжинных военно-тактических и технических способностях Толстого. Все они были отвергнуты военным ведомством.

¹ (См.: "Исторический архив", 1956, № 1. Штуцера - нарезные ружья.)

Был, отвергнут и замысел Толстого о создании журнала "Военный листок" для солдат и офицеров действующей русской армии. Ознакомившись с планом и программой журнала, Николай I не разрешил его издание.

Начальство не любило и побаивалось Толстого. Зато у офицеров-сослуживцев Лев Николаевич пользовался уважением и симпатией. "Он, - писал Ю. И. Одаховский, - не был горд, а доступен, жил как хороший товарищ с офицерами, но с начальством вечно находился в оппозиции"¹.

¹ ("Л. И. Толстой в воспоминаниях современников", т. 1, с. 60.)

Почти три года жизни Толстого на Кавказе были богаты впечатлениями. События кавказской войны дали ему материал для рассказов "Набег" (1853), "Рубка леса" (1855), "Разжалованный" (1856). Наблюдения за жизнью и бытом гребенских казаков легли в основу закопченной позднее повести "Казаки" (1852 - 1862).

Первые военные рассказы молодого Толстого проникнуты тем же настроением, что и лермонтовская поэма "Валерик":

И с грустью тайной и сердечной 
Я думал: жалкий человек. 
Чего он хочет!., небо ясно, 
Под небом места много всем. 
Но беспрестанно и напрасно 
Один враждует он - зачем?

Этот же вопрос звучит в рассказе молодого Толстого "Набег". Однако этот вопрос о причинах и смысле войны не просто повторяется Толстым, но звучит еще более резко и требовательно. "Неужели тесно жить людям на этом прекрасном свете, под этим неизмеримым звездным небом? - пишет Толстой. - Неужели может среди этой обаятельной природы удержаться в душе человека чувство злобы, мщения или страсти истребления себе подобных?.. Как могли люди среди этой природы не найти мира и счастья? Война? Какое непонятное явление в роде человеческом... Справедливо ли, необходимо ли оно?".

Молодой писатель отдает себе отчет в том, что "природа" войны необычайно сложна и для того, чтобы понять ее, ему придется многое наблюдать и много размышлять об увиденном. И, вспоминая позднее о своей жизни на Кавказе, Толстой признавался, что именно тогда он "стал думать так, как только раз в жизни люди имеют силу думать" (60, 273).

В "Набеге" и "Рубке леса" Толстой нарисовал такую яркую галерею типов русских солдат и офицеров, что Н. А. Некрасов, редактор журнала "Современник", в отзыве о "Рубке леса" отметил: "Еще несколько таких очерков и военный быт перестанет быть темной загадкою".

В своих военных рассказах, подчеркивал Некрасов, писатель "вводит нас в этот совершенно новый для нас мир". Некрасов находил, что по значению они равны тургеневским "Запискам охотника", открывшим для читателей мир "народных характеров".

Главные достоинства кавказских военных рассказов Толстого Некрасов видел в художественном мастерстве молодого автора, в "полном знании изображаемого быта", в том, что высказана "глубокая истина в понимании и представлении характеров", и, наконец, в том, что в них содержатся "замечания, исполненные тонкого и проницательного ума"¹. В этих рассказах более всего оценил Некрасов типы русских солдат, которые, по его мнению, "могут служить ключом к уразумению духа, понятий, привычек и вообще составных элементов военного сословия". После отъезда с Кавказа и десятимесячной службы в Дунайской армии (здесь Толстой принимал участие в осаде турецкой крепости Силистрия) писатель добивается перевода в осажденный Севастополь. Он сделал это "для того, чтобы видеть... войну" и "больше всего из патриотизма", который, как он писал брату, "сильно нашел" на него в то время.

¹ ("Современник", 1855, № 9, с. 185.)

Здесь развертывались главные события начавшейся в 1853 году Крымской войны.

Толстой приехал в осажденный Севастополь в ноябре 1854 года и был там до конца осады города. Долгое время он провел на четвертом бастионе, одном из самых опасных участков обороны Севастополя, где командовал батареей. Принимая участие в войне, писатель проявил истинное мужество. Он был награжден орденом Анны с надписью "За храбрость" и медалями "За защиту Севастополя" и "В память войны 1853 - 1856 гг.".

В Севастополе мы и сегодня можем увидеть обелиск, напоминающий о том, что Толстой участвовал в обороне города в годы Крымской войны.

Писатель отметил в одном из писем, что Кавказ был для него школой жизни. Другой, еще более трудной школой был для него Крым. Об этом свидетельствуют его Севастопольские рассказы.

Как и произведения писателя о кавказской войне, они явились результатом его участия в боевых действиях русской армии. Однако Севастопольские рассказы заметно отличаются от "Набега" и "Рубки леса" прежде всего масштабами и значением описываемых событий. В кавказских рассказах освещены отдельные эпизоды войны - набег отряда на горский аул и рубка просеки в горном лесу. В рассказах севастопольского цикла изображается событие исторического значения: героическая оборона города - русской морской крепости. Изменилась здесь и тональность повествования. О простых людях - подлинных героях войны - автор рассказывает не только сочувственно, как в "Рубке леса", но и восторженно. Перед писателем раскрылись здесь самые глубинные, коренные черты русского национального характера.

"Вглядитесь в лица, в осанки и в движения этих людей, - говорит Толстой о севастопольских героях, - в каждой морщине этого загорелого, скуластого лица, в каждой мышце, в ширине этих плеч, в толщине этих ног, обутых в громадные сапоги, в каждом движении, спокойном, твердом, неторопливом, видны эти главные черты, составляющие силу русского, - простоты и упрямства; <но здесь на каждом лице кажется вам, что опасность, злоба и страдания войны, кроме этих главных признаков, проложили еще следы сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства">.

Рассказы Толстого о защитниках Севастополя поразили современников не эффектными описаниями сражений, не громкими фразами об одержанных победах, а строгой правдой и простотой изображения тяжелого, будничного и в то же время героического труда матросов, солдат, артиллеристов с четвертого бастиона, сестер милосердия, жителей осажденного города.

"Из-за креста, - говорит он, - из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая, высокая побудительная причина. И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, по лежащее в глубине души каждого, - любовь к родине".

В рассказе "Севастополь в декабре месяце" Толстой воссоздает героический образ сражающегося народа. И старые матросы на переправе, и фурштатский солдат, который ведет лошадей, и матрос, курящий на баррикаде, и санитары с носилками у ворот госпиталя, и раненые, с которыми автор рассказа беседует в госпитале, и белобрысенький офицер, встреченный автором в трактире, и, особенно, солдаты и матросы на четвертом бастионе - все они охвачены единым порывом, живут одной заботой, и это сплачивает их в единую и несокрушимую силу.

В рассказе "Севастополь в мае" противопоставляется "высокое уважение" автора к простым солдатам и матросам и глубокая его неприязнь к тем, кто приехал в осажденный город "ловить кресты и рубли".

Но здесь же мы находим высокую оценку достоинств строевых командиров. Через многие испытания нужно пройти, говорит Толстой, "чтобы сделаться тем спокойным, терпеливым человеком в труде и опасности, каким мы привыкли видеть русского офицера".

Севастополь был оставлен русскими войсками. Это была трагедия для тех, кто ценой невероятных жертв и страданий одиннадцать месяцев отстаивал его от врага. Рисуя финал Севастопольской эпопеи, Толстой "последнее слово" о ней предоставил солдатам. "Почти каждый солдат, - пишет он, - взглянув с Северной стороны на оставленный Севастополь, с невыразимою горечью в сердце вздыхал и грозился врагам".

В образах подлинных защитников Севастополя Толстой показал нам коренные черты русского национального народного характера, с особой силой проявляющиеся в годы испытаний. Позднее он с большой мощью покажет русский народный характер в "Войне и мире". Для создания этого романа исключительное значение имел личный севастопольский опыт писателя.

В его рассказах о Севастополе впервые в русской и мировой литературе было дано реалистически правдивое изображение войны. Толстой сорвал с нее приукрашивающие ее романтические покровы.

Показывая войну "в настоящем ее выражении", писатель не запугивает читателя, а рисует ее такой, какая она есть в действительности. Только защищая от врага родную землю, люди могут переносить столь тяжкие муки и страдания.

Знаменательно, что в Севастопольских рассказах обессмертивших патриотизм и героизм русских солдат и матросов, с большой силой прозвучал протест против войны.

"Вопрос, не решенный дипломатами, - пишет Толстой, - еще меньше решается порохом и кровью... Одно из двух: или война есть сумасшествие, или ежели люди делают это сумасшествие, то они совсем не разумные создания, как у нас почему-то принято думать".

Исполнена глубокого значения сцена перемирия в рассказе "Севастополь в мае".

"Тысячи людей толпятся, смотрят, говорят и улыбаются друг другу", - пишет Толстой. Казалось бы, так легко и просто разрядить ружья и пушки и мирным путем решить споры. "Нет! - завершая сцену перемирия, восклицает писатель. - Белые тряпки спрятаны - и снова свистят орудия смерти и страданий, снова льется честная, невинная кровь и слышатся стоны и проклятия".

В конце рассказа "Севастополь в мае" Толстой сделал важное признание: "Вот я и сказал, что хотел сказать <на этот раз>; но тяжелое раздумье одолевает меня. - Может, не надо было говорить этого". Может, высказанные в рассказе "злые истины" принадлежат к таким, которые "не должны быть высказываемы, чтобы не сделаться вредными"?

Но, преодолевая эти сомнения, Толстой приходит к выводу, которым будет руководствоваться всю свою долгую творческую жизнь: "Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, - правда".

Прочитав "Севастополь в мае", Некрасов писал автору рассказа, что его талант силен и нов прежде всего правдой изображения людей и событий. "Вы правы, дорожа всего более этою стороною в Вашем даровании. Эта правда в том виде, в каком вносите Вы ее в нашу литературу, есть нечто у нас совершенно новое. Я не знаю писателя теперь, который бы так заставлял любить себя и так горячо себе сочувствовать, как тот, к которому пишу..."¹.

¹ (Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем, т. X. М., Гослитиздат, 1952, с. 241.)

Когда Толстой в ноябре 1855 года приехал из Севастополя в Петербург, его встречали здесь и как уже известного писателя, и как артиллерийского офицера - одного из героев обороны славного города. Многим из современников тогда казалось, что как литератор Толстой всегда будет верен военной теме. Называя его "истинным воином по службе и призванию", А. В. Дружинин писал: "Толстой в своих рассказах о Севастополе важен как человек... военный... Он попал в Крым не в виде зрителя и живописца по приглашению, не в виде туриста, любящего сильные ощущения, даже не в виде литератора, явившегося на поле боя за новым вдохновением. Наш новый нувеллист и дорогой товарищ - русский офицер, начавший свою службу на Кавказе, много ночей спавший у костра, рядом с артиллерийскими солдатами, видавший в свою жизнь военные дела..."¹.

¹ (А. В. Дружинин. Собр. соч., т. 7. СПб., 1865, с. 172.)

Все верно в этом письме, кроме того, что Толстой был военным человеком по призванию и что для литературы он "важен" прежде всего, как человек военный. За полтора года до ухода из армии в отставку Толстой записал в дневнике: "Военная карьера не моя, и чем раньше я из нее выберусь, чтобы вполне предаться литературной, тем будет лучше" (47, 38). Он был рожден для того, чтобы стать художником живой жизни, художником мира, понимаемого не как затишье или перерыв между двумя войнами, а как единственно разумное, естественное состояние, отвечающее самой природе человека, его коренным устремлениям, смыслу и цели его пребывания на земле.

Война не сама по себе, а в ее противоборстве с миром - такой она будет показана позднее и в великой книге Толстого - народно-героической эпопее "Война и мир".

Подобно одному из главных и любимых героев Толстого князю Андрею Болконскому, видевшему "и войну и мир в самой действительности", писатель убедился в том, что с давних времен мир и война идут рядом.

Уже в первом завершенном произведении Толстого - повести "Детство" - громко зазвучала одна из важнейших тем его творчества: разобщение, разъединение людей как главная причина их бед и трагедий. И в первом же произведении о войне - рассказе "Набег" - Толстой говорит о ней как о крайней и самой опасной форме разрушения естественных, разумных, необходимых связей и между отдельными людьми, и между целыми народами.

Заметим, что обличительная направленность ранних произведений Толстого о войне привела его к столкновениям с царской цензурой. Свирепым ее нападкам подвергся рассказ "Севастополь в мае", изобличающий офицеров-карьеристов, фразеров и трусов.

По этому поводу Толстой записал в дневнике 17 сентября 1855 года: "Я, кажется, сильно на примете у синих, (у жандармов. - К. Л.). За своп статьи. Желаю, впрочем, чтобы всегда Россия имела таких нравственных писателей; но сладеньким уж я никак не могу быть, и тоже писать из пустого в порожнее - без мысли и, главное, без цели". На тех же страницах дневника он заявил, что главным делом своей жизни всегда будет считать литературу, а главной целью - добро, которое сможет сделать своими сочинениями.

5

Первым произведением Толстого, появившимся в печати, была повесть "Детство", начатая еще в Москве в 850 году и законченная па Кавказе. Послав ее рукопись в журнал "Современник" Н. А. Некрасову, молодой автор даже не назвал своей фамилии, настолько он не был уверен в успехе. Некрасов высоко оценил повесть, напечатал ее в "Современнике" (1852, № 9) и все сделал для того, чтобы поощрить начинающего автора к дальнейшей литературной работе.

За "Детством" в "Современнике" появились повести Толстого "Отрочество" (1854) и "Юность" (1855 - 1856), составившие трилогию. В ее главном герое Николеньке Иртеньеве многое от самого Толстого¹. Его детство, как и детство автора трилогии, протекает в дворянской усадьбе. Он умен, обладает необычайно живым воображением, постоянно анализирует свои мысли и поступки.

¹ (Нужно, однако, заметить, что ни в раннюю пору творчества и ни позже из-под пера Толстого не появлялись произведения, которые были бы полностью автобиографическими, хотя почти в каждое из них он вносил то, что связано было, так или иначе с его личным опытом, прошло "через его сердце".)

Светлыми, поэтическими красками рисует Толстой детство Николеньки. Его душа открыта всем впечатлениям жизни, но в детские годы они еще ограничены узким кругом семьи и не выходят за пределы дворянской усадьбы. Вступая в отроческие годы, Николенька начинает замечать недостатки людей своего круга и приходит к мысли о необходимости найти способ исправить людские пороки и, прежде всего, исправить самого себя. Но реальная жизнь, то и дело разрушает его мечтания, и Николенька постепенно уступает дурному влиянию своей среды, с ее тщеславием, лицемерием, презрением к незнатным людям, равнодушным, а чаще жестоким отношением к слугам и крепостным.

Значительную часть повести "Юность" Толстой написал на четвертом бастионе в Севастополе, пользуясь редкими часами затишья, когда смолкала орудийная канонада. В этой повести описаны студенческие годы Иртеньева, его первый разлад с барской средой и стремление сблизиться со студентами, вышедшими из кругов, близких к народу. В трилогии Толстой выступил против "пагубных, ложных понятий", привитых его герою воспитанием и обществом.

Автор Севастопольских рассказов и трилогии проявил себя глубоким и тонким мастером психологического анализа. Эту сторону его таланта оценил Н. Г. Чернышевский, указавший на исключительную способность Толстого изображать "диалектику души", передавать тайные, сокровенные мысли и чувства человека. В отзыве о первых произведениях Толстого Чернышевский указал также на то, что писателю присуща "непосредственная чистота нравственного чувства"¹. Он предсказывал, что эти черты таланта молодого автора разовьются еще более в его последующих произведениях.

¹ (Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. III, с. 423, 426 - 428.)

В ноябре 1855 года, после того как русские войска оставили Севастополь, Толстой приехал в Петербург, где как равный был встречен самыми выдающимися писателями. Он знакомится с Некрасовым, Тургеневым, Гончаровым, Островским, Чернышевским и другими литераторами, объединившимися вокруг журнала "Современник". В первые семь лет своей писательской деятельности Толстой сотрудничал исключительно в "Современнике".

Молодой автор от души радовался теплому приему, которым его удостоили знаменитые писатели. О первой встрече с Тургеневым он писал сестре Марии Николаевне 20 ноября 1855 года: "Мы с ним сейчас же изо всех сил расцеловались. Он очень хороший. С ним вместе поехали к Некрасову, у которого обедали и до 8 часов сидели и играли в шахматы... Нынче я перееду к нему (к Тургеневу. - К. Л.). Он очень просит, и мне хочется, но боюсь, что мы будем мешать друг другу, однако попробуем".

Тургенев спешил расширить круг знакомств своего гостя с петербургскими литераторами. "Ты уже знаешь от Некрасова, - писал он В. П. Боткину, - что Толстой здесь и живет у меня. Очень бы я хотел, чтобы ты с ним познакомился. Человек он в высшей степени симпатичный и оригинальный"¹.

¹ (И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем в 28-ми томах. Письма, т. 2. М. - Л., Изд-во АН СССР, 1961, с. 324.)

После первой встречи с Толстым Некрасов сообщал В. П" Боткину: "Приехал Л. Н. Т.¹, то есть Толстой. Что это за милый человек, а уж какой умница! И мне приятно сказать, что, явясь прямо с железной дороги к Тургеневу, он объявил, что желает еще видеть меня. И тот день мы провели вместе и уж наговорились! Милый, энергический, благородный юноша - сокол!., а может быть - орел. Он показался мне выше своих писаний, а уж и они хороши... Некрасив, но приятнейшее лицо, энергическое, и в то же время мягкость и благодушие: глядит, как гладит. Мне он очень полюбился <...> Обещал засесть и написать для первого номера "Современника" "Севастополь в августе". Он рассказывает чудесные вещи"².

¹ (Первые свои произведения Толстой, не уверенный в том, "есть ли у него талант", печатал в "Современнике" за подписями Л. Н. и Л. Н. Т.)

² (Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем, т. X, с, 258 - 259.)

Приезд Толстого в Петербург очень обрадовал его дальнюю родственницу, двоюродную тетку А. А. Толстую.

"Вижу его, - писала она о Толстом в своих "Воспоминаниях", - совершенно ясно уже по возвращении его из Севастополя (1855 г.) молодым артиллерийским офицером и помню, какое милое впечатление он произвел на всех нас. В то время он уже был известен публике ("Детство" появилось в 1852 г.). Все восхищались этим прелестным творением, а мы даже немного гордились талантом нашего родственника, хотя еще не предчувствовали его будущей знаменитости.

Сам по себе он был прост, чрезвычайно скромен и так игрив, что присутствие его воодушевляло всех. Про самого себя он говорил весьма редко, но всматривался в каждое новое лицо с особенным вниманием и презабавно передавал потом свои впечатления, почти всегда несколько крайние (absolus). Прозвище тонкокожего, данное ему впоследствии его женой, как раз подходило к нему: так сильно действовал на него в выгодную или невыгодную сторону малейший подмеченный им оттенок. Он угадывал людей своим артистическим чутьем, и его оценка часто оказывалась верною до изумления. Некрасивое его лицо, с умными, добрыми и выразительными глазами, заменяло, по своему выражению, то, чего ему недоставало в смысле изящества, но оно, можно сказать, было лучше красоты... Мы все его так полюбили, что всегда встречали его с живейшею радостью..."¹.

¹ ("Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. 1, 1978, с. 91 - 92.)

А. А. Толстая с тех первых встреч и до конца своих дней оставалась большим другом Льва Николаевича, одним из самых интересных его собеседников и корреспондентов.

Весной 1856 года Некрасов предложил группе известнейших писателей войти в "обязательное соглашение", согласно которому они должны были в течение четырех лет свои новые произведения отдавать только "Современнику". Соглашение подписали Тургенев, Толстой, Островский и Григорович. Однако вскоре между ними возникли разногласия из-за несходства взглядов, и в "Современнике" начался разлад. Он был вызван обострением обстановки в стране накануне падения крепостного права. Постепенно разлад этот углубился и привел к выходу из "Современника" Тургенева, Гончарова, Григоровича, примеру которых в 1858 году последовал молодой Толстой. "Обязательное соглашение" было расторгнуто. Между революционными демократами, во главе которых стоял Чернышевский, и писателями-либералами, лидером которых был А. В. Дружинин, развернулась борьба за Толстого. Не приняв программы революционных демократов, Толстой, однако же, не присоединился ни к либералам, ни к славянофилам, с лидерами которых А. С. Хомяковым и другими он вел тогда острые споры при каждой встрече с ними. Не примкнув ни к одной из группировок, он стремился найти свой путь в жизни и литературе.

С отроческих лет Толстой не переносил пи малейшей опеки над своим внутренним духовным миром. В этом раньше других его петербургских знакомых пришлось убедиться Тургеневу, пытавшемуся на правах старшего по возрасту повлиять на образ мыслей и даже на образ жизни молодого Толстого. Между ними все чаще вспыхивали споры и ссоры, казалось бы, по самым незначительным поводам, за которыми в ту пору еще только угадывались серьезные идейные разногласия.

В молодости Толстой, как уже говорилось, нередко бывал очень несдержан и резок в выражении своих чувств и мнений. Относившийся к нему с большой симпатией Д. В. Григорович рассказывает: "Какое бы мнение ни высказывалось и чем авторитетнее казался ему собеседник, тем настойчивее подзадоривало его высказать противоположное и начать резаться на словах. Глядя, как он прислушивался, как всматривался в собеседника из глубины серых, глубоко запрятанных глаз и как иронически сжимались его губы, он как бы заранее обдумывал не прямой ответ, но такое мнение, которое должно было озадачить, сразить своею неожиданностью собеседника. Таким представлялся мне Толстой в молодости. В спорах он доходил иногда до крайностей"¹.

¹ ("Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников", т. 1, 1978, 77 - 78.)

Несдержанность Толстого, порывистость его натуры, приобретенная в армии привычка прямо называть вещи своими именами едва не привели молодого автора к дуэли с одним из сотрудников "Современника" М. В. Лонгиновым. Некрасов сделал все, чтобы ее предотвратить.

Главным предметом споров не только в писательском кружке "Современника", а и во всем русском обществе той поры явился вопрос о крепостном праве и путях его ликвидации.

Как и все передовые люди России, Толстой пришел к убеждению, что крепостное право было самым большим злом тогдашней русской жизни, причиной экономической и военной отсталости страны. Еще на Кавказе он начал писать "Роман русского помещика", в котором решил обличить "зло правления русского", основанного на крепостничестве. Такой роман ни в ту пору, ни позднее не был им написан. Однако из нескольких его глав Толстой создал в 1856 году уже упоминавшийся нами рассказ "Утро помещика", поразивший читателей жуткими картами жизни крепостной деревни, находившейся в полюй зависимости от барина, управляющих, приказиков.

Боясь, что они будут еще более закабалены и ограблены, крестьяне с недоверием встречают попытки, гуманного молодого помещика князя Нехлюдова улучшить их положение.

Чернышевский нашел, что в "Утре помещика" писатель "с замечательным мастерством воспроизводит не только внешнюю обстановку быта поселян, но, что гораздо важнее, их взгляд на вещи. Он умеет переселяться в душу поселянина, - его мужик чрезвычайно верен своей натуре..."¹.

¹ (Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. IV, с. 682.)

Как мы говорили выше, в этом произведении нашел воплощение личный опыт Толстого, писавшего в дневнике весной 1856 года: "Мое отношение к крепостным начинает сильно тревожить меня". Взаимоотношения помещика и закрепощенного крестьянина давно требовали развязки: "Два сильных человека связаны острой цепью, обоим больно", - говорит Толстой в дневнике. Все более настойчиво думает он о "несправедливости крепости" (47, 77). Дневники и письма Толстого второй половины 50-х годов наполнены тревожными размышлениями о возможном решении крепостного кризиса "снизу" - руками самих крестьян. Вот несколько характерных его суждений той поры:

"Теперь не время думать о исторической справедливости и выгодах класса, нужно спасать все здание от пожара, который с минуты на минуту обнимет".

"...Время не терпит, не терпит потому, что оно пришло исторически, политически и случайно" (60, 66).

Придя к выводу о непримиримости интересов мужика и помещика, Толстой в январе 1857 года предсказывал:

"Помянут мое слово, что через 2 года крестьяне поднимутся, ежели умно не освободят их до этого времени".

Сторонников сохранения крепостного права, а также тех, кто колебался, обсуждая вопрос об его отмене, Толстой предупреждал: "Ежели в 6 месяцев крепостные не будут свободны - пожар. Все уже готово к нему..." И пожар знакомый, уже не раз вспыхивавший на Руси. Это - говорит Толстой - "огонь бунта" (60, 67).

И действительно, на рубеже 50 - 60-х годов прошлого века в России сложилась революционная ситуация, пришла пора, когда, как писал В. И. Ленин, "самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание - опасностью весьма серьезной"¹.

¹ (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 5, с. 30.)

Толстой был в числе тех немногих дворян, кто, не дожидаясь проведения реформы сверху, пытался предотвратить пожар своими усилиями. Осенью 1857 года он перевел принадлежавших ему крестьян на оброк, отменив барщину. Тогда же он писал В. П. Боткину: "В деревне я хлопотал месяца 3, и теперь там хорошо, одним словом, так, что будь завтра освобождение, я не поеду в деревню, и там ничего не переменится. Крестьяне платят мне за землю, а свою я обрабатываю вольными".

В 1857 году Толстой уехал за границу. В конце января он выехал из Москвы и, пробыв за рубежом до начала августа, посетил Францию, Швейцарию, Италию и Германию. Писатель надеялся увидеть здесь свободу и всеобщее довольство людей, а увидел царство бессердечного "чистогана", где все продается и покупается.

Побывав в Париже на бирже, производившей финансовые сделки, Толстой записал в дневнике: "Биржа - ужас". На площади Парижа он увидел толпу, развлекавшуюся смертной казнью через гильотинирование. Впечатление это было настолько гнетущим, что Толстой в тот же день уехал из столицы Франции в Швейцарию.

Но и здесь ему не пришлось отдохнуть и успокоиться. Вскоре он стал свидетелем одной истории, которая до глубины души его возмутила. Он увидел, как перед окнами богатой гостиницы странствующий певец целый час играл на гитаре и пел песни. Множество туристов стояло на балконах и слушало певца, а когда он кончил петь, никто не подал ему ни сантима. Описав этот случай в рассказе "Люцерн" (1857), Толстой обрушился с гневом не только на бессердечных, скупых и надменных богачей, но и на всю "цивилизацию", на все завоевания и "блага" культуры. Заканчивается рассказ обращением к богу, которого писатель именует здесь "Всемирным Духом". Так уже в ранних произведениях Толстого острая критика и обличение буржуазных порядков стали соединяться с призывами к примирению, с обращением к религии.

Одними из первых, кто предупредил молодого писателя об опасности отвлеченного морализирования, были Нефасов и Чернышевский, заботившиеся о том, чтобы это принесло вреда его великому таланту художника-реалиста. Об этом оба они ясно сказали в своих отзывах о его ранних произведениях.

В Париже Толстой часто общался с Тургеневым. Последний писал Я. П. Полонскому о своем молодом друге:

"Толстой здесь. В нем произошла перемена к лучшему весьма значительная.

Этот человек пойдет далеко и оставит за собой глубокий след"¹.

¹ (И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 3, с. 95.)

Тургенев сообщил жившему в Англии Герцену о приезде Толстого в Париж и о его желании познакомиться с Герценом: "Ты его полюбишь - я надеюсь - и он тебя"¹.

¹ (Там же, с. 89.)

Отвечая Тургеневу, Герцен писал:

"Очень, очень рад буду познакомиться с Толстым - поклонись ему от меня как от искреннего почитателя его таланта. Я читал его "Детство", не зная, кто писал,- и читал с восхищеньем..."¹.

¹ (А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах, т. XXVI. М., Изд-во АН СССР, 1962, с. 77.)

Выполнив это поручение, Тургенев сообщал Герцену: "Толстому я передал твой поклон; он очень ему обрадовался и велит тебе сказать, что давно желает с тобой познакомиться - и заранее тебя любит лично, как любил твои сочинения (хотя он № 3 далеко не красный)"¹.

¹ (И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 3, с. 96.)

Во время первого заграничного путешествия Толстой не смог поехать в Англию, и его встреча с Герценом тогда не состоялась. Она была еще впереди.

Вскоре вновь возникли холодность и чувство отчуждения между Толстым и Тургеневым. В дневнике Толстого, в его переписке с Тургеневым история их "вражды" оставила заметный след. О ней много пишут Д. В. Григорович, А. А. Фет и другие их современники.

О причинах своих частых ссор с молодым Толстым Тургенев писал весной 1857 года П. В. Анненкову: "Несмотря на все мои старанья, сердечно сблизиться с Толстым я не могу. Он слишком иначе построен, чем я. Все, что я люблю, он - не любит - и наоборот. Мне с ним неловко - и ему также, вероятно, со мною". Заключая письмо, Тургенев так определил будущее своей дружбы с Толстым: "Но из него выйдет человек замечательный - и я первый буду любоваться и рукоплескать - издали"¹. И - в другом письме - к Боткину - о молодом Толстом: "Перебродит это вино - и сделается напитком, достойным богов"².

¹ (Там же, с. 110.)

² (Там же, с. 115.)

Сам Толстой почувствовал, что и у Тургенева и у других писателей старшего поколения, радостно встретивших его приход в литературу, в отношении к нему возник холодок, который с годами все более усиливался. Он попросил Некрасова объяснить, почему время не сблизило, "а как будто развело далее друг от друга" его и писателей "Современника". И вот что ему ответил Некрасов: "Мы раскрылись Вам со всем добродушием... а Вы заподозрили нас в неискренности, прямее сказать, в нечестности. Фраза могла и, верно, присутствовала в нас безотчетно, а Вы поняли ее как основание, как главное в нас. С этой минуты уже нам не могло быть ловко, - свобода исчезла, - безотчетная или сознательная оглядка сделалась неизбежна"¹.

¹ (Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем, т. X, с, 329 - 330. Толстой нередко укорял своих старших собратьев по литературе в любви к "фразе", то есть к словам, за которыми не следуют подтверждающие их поступки.)

В том же письме Некрасов указывал, что "большая часть поводов и разногласий давно исчезла", и выражал надежду, что его (а также и тургеневские) дальнейшие отношения с Толстым будут "двигаться вперед по пути сближения". И, словно желая доказать это, через месяц прислал Толстому дружественное письмо, закончив его признанием: "Прощайте, ясный сокол (не знаю, сказывал ли я Вам, что мысленно иначе Вас не называю)"¹. Такие признания были очень дороги Толстому. При постоянном стремлении сохранить во всем свою самостоятельность, он нуждался в моральной поддержке, ибо время было сложное и ему нелегко было определить свои писательские и гражданские позиции.

¹ (Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем, т. X, с. 336.)

В письме В. П. Боткину от 4 января 1858 года Толстой говорит: "Политическая жизнь вдруг неожиданно обхватила собой всех. Как бы мало кто ни был приготовлен к этой жизни, всякий чувствует необходимость деятельности". Обстановку в стране автор письма характеризует как "небывалый кавардак".

Однако в невыразимой сумятице споров, проектов, острых столкновений Толстой увидел, что "обозначилось резко одно: дворянство почуяло, что у него не было других прерогатив, как крепостное право, и озлобленно ухватилось за него" (60, 246).

В том же письме В. П. Боткину Толстой выразил уверенность, что в ожесточенной предреформенной борьбе победят те, кто проведут реформу "по своему прилаженному, узенькому деспотическому проекту".

И Толстой не ошибся. Когда был обнародован царский манифест об освобождении крестьян от крепостной зависимости, он писал Герцену в марте 1861 года: "Как вам понравился манифест? Я его читал нынче по-русски и не понимаю, для кого он написан. Мужики ни слова не поймут, а мы ни слову не поверим".

Отчетливо понимая, что "крестьянская" реформа 1861 года проведена крепостниками и охраняет их интересы, Толстой все же принял должность мирового посредника, стремясь облегчить положение крестьян при проведении реформы. Так, он мешал помещикам обманывать грабить крестьян при выделении земельных наделов. Дворяне Крапивненского уезда Тульской губернии, где Толстой был мировым посредником, посылали на него жалобы и доносы губернатору и министру внутренних дел. Менее чем через год Толстого вынудили подать в отставку. Однако посредничество показало недюжинные способности молодого писателя как общественного деятеля и было важной страницей в его биографии, дав ему возможность близко взглянуть на жизнь народа и глубже постичь его коренные интересы.

В год отмены крепостничества Толстой начал писать повесть "Поликушка". Напечатанная в 1863 году, она была воспринята современниками как "отходная" крепостному строю - с такой силой изображена в ней жуткая судьба крестьянина Поликея, повесившегося на веревке, снятой с люльки, в которой спал его ребенок.

6

Как было уже сказано, по первым произведениям молодого Толстого наиболее проницательные из его современников увидели, что в литературу пришел талант исключительный, и предрекали ему большое будущее. Познакомившись с повестью Толстого "Отрочество", Тургенев писал друзьям: "Вот, наконец, преемник Гоголя - нисколько на него не похожий, как оно и следовало"¹.

¹ (И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 2, с. 241.)

Тогда же Тургенев написал сестре Толстого, Марии Николаевне, о впечатлении, которое произвело "Отрочество" на читающее общество: "Лев Николаевич стал во мнении всех в ряду наших лучших писателей - и теперь остается ему написать еще такую же вещь, чтобы занять первое место, которое и принадлежит ему по праву - и ждет его"¹.

¹ (Там же, с. 247.)

И не один Тургенев говорил в ту пору, что именно молодому Толстому надлежит вскоре занять патриарший престол русской литературы, опустевший со смертью Гоголя.

Об этом писал Толстому Некрасов, увидевший в нем "великую надежду русской литературы"¹.

¹ (Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем, т. X, с. 291 - 292.)

Тургенев, а вместе с ним вся "старая гвардия" русской литературы - Н. А. Некрасов, И. А. Гончаров, А. Н. Островский, Ф. М. Достоевский, А. Ф. Писемский, Д. В. Григорович, - приветствовавшая появление Толстого-писателя, ревностно и озабоченно следила не только за его поразительными творческими успехами, но и духовными поисками.

Толстой шел трудным путем исканий, ничего не принимая на веру, ставя и пытаясь по-своему решать и самые злободневные, и "вечные" вопросы, стараясь взглянуть на них, как он говорил, "из жизни". Нередко он впадал в жесточайшие противоречия, переживал глубокие внутренние кризисы, вызывавшие "остановки" в его развитии, а затем преодолевал смятение и растерянность и устремлялся к новым поискам.

Вот каким увидел тридцатилетнего Толстого известный критик В. П. Боткин: "Я довольно часто вижусь с ним, но так же мало понимаю его, как и прежде. Страстная, причудливая и капризная натура. И притом самая неудобная для жизни с другими людьми. И весь он полон разными сочинениями, теориями и схемами, почти ежедневно изменяющимися. Большая внутренняя работа..."¹.

¹ (В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка. М. - Л., "Academia", 1930, с. 153.)

А вот как воспринимался молодой Толстой в близкой ему среде. "Толстой, - пишет М. С. Воейкова, - был правдив, прямодушен, упрям и заносчив в молодые годы свои, но обладал замечательной искренностью и честностью в поступках. Он был стоек и тверд в убеждениях, которым никогда не изменял. Граф Л. Н. Т. был чувствителен, впечатлителен, краснел иногда от застенчивости, но в то же время он был очень резок"¹.

¹ ("Литературное наследство", т. 69. "Лев Толстой". Кн. 2, с. 11.)

Старших современников Толстого пугала его постоянная готовность увлечься делом, как им казалось, далеким от литературы.

Рассказывая о парижских встречах с Толстым и о его неожиданном отъезде из Франции в Швейцарию, Тургенев писал о нем в 1857 году П. В. Анненкову: "Действительно, Париж вовсе не приходится в лад его духовному строю; странный он человек, я таких не встречал и не совсем его понимаю. Смесь поэта, кальвиниста, фанатика, барича - что-то напоминающее Руссо, но честнее Руссо - высоконравственное и в то же время несимпатичное существо"¹.

¹ (И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 3, с. 117.)

А Толстой в эту пору и при встречах и в переписке вел с Тургеневым горячие споры о том, может ли писатель оставаться только писателем, или он может и должен заниматься и другими делами, приносящими зримую, реальную пользу людям.

"Вы пишете, - отвечал ему Тургенев, - что очень довольны, что не послушались моего совета - не сделались только литератором. Не спорю, может быть, Вы и правы, только я, грешный человек, как ни ломаю себе голову, никак не могу придумать, что же Вы такое, если не литератор: офицер? помещик? философ? основатель нового религиозного учения? чиновник? делец? Пожалуйста, выведите меня из затруднения и скажите, какое из этих предположений справедливо.

Я шучу - а в самом деле, мне бы ужасно хотелось, чтобы Вы поплыли, наконец, на полных парусах"¹.

¹ (И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 3, С. 170.)

Узнав вскоре, что Толстой разрабатывает "свой проект заселения всей России лесами", Тургенев откровенно высказал опасения: "Боюсь я только, как бы он этими прыжками не вывихнул хребта своему таланту"¹.

¹ (Там же, с. 175.)

То, что Тургеневу казалось "слабостями и чудачествами"¹ младшего современника, было стремлением как можно больше узнать и увидеть, выбрать для себя наиболее подходящее место и дело в быстро менявшемся мире.

¹ (Там же, т. 7, с. 302.)

В дневнике молодого Толстого осенью 1856 года появилась запись: "Никакая художническая струя не увольняет от участия в общественной жизни". Эту мысль развивает другая - столь же четко выраженная Толстым в дневнике: "Воспитателю надо глубоко знать жизнь, чтобы к ней готовить".

В начале 1858 года Лев Николаевич побывал в доме писателя С. Т. Аксакова, сыновья которого Константин и Иван были к тому времени известными славянофилами, Это посещение вызвало примечательную запись в дневнике Толстого: "К Аксаковым. Спор с стариком. Аристократическое чувство много значит. - Но главное. Я чувствую себя гражданином, и ежели у нас есть уж власть, то я хочу власть в уважаемых руках". Ни эта, ни последующие встречи Толстого с Аксаковыми не сделали его сторонником славянофильского учения, но споры с ними помогали ему более четко вырабатывать собственные взгляды.

Он решительно отвергал любые попытки втянуть его в ту или иную политическую группировку, организацию, а позднее - в ту или иную политическую партию.

Так, после горячих споров с Б. Н. Чичериным - историком, философом, публицистом либерального направления, стремившимся подчинить писателя своему влиянию, - Толстой записал в дневнике начала 1858 года: "Я не политический человек, 1000 раз говорю себе".

Пройдут годы и десятилетия. Много раз Толстой будет повторять и себе и другим, что он - человек, далекий от политики. А ему не поверил, пожалуй, никто из современников. В частности и в особенности не верили ему те, в чьих руках находилась власть, а также люди, служившие ей.

В этом, как уже было сказано, Толстой мог убедиться, еще находясь в Севастополе: достаточно было ему увидеть изуродованный цензурой текст своего рассказа "Севастополь в мае". В начале 60-х годов власти снова напомнили ему о себе, но уже куда более жестко и грубо. Но об этом речь впереди.

7

Во второй половине 50-х годов Толстой пишет ряд произведений, вызвавших на первых порах разочарование читающей публики и значительной части критики. Это рассказы "Записки маркера", "Метель" и "Альберт", повесть "Два гусара", роман "Семейное счастье".

В сравнении с трилогией "Детство", "Отрочество" и "Юность", кавказскими и Севастопольскими военными рассказами, "Утром помещика", "Люцерном", поднимавшими новые и важные проблемы, названные выше произведения молодого писателя могли казаться чем-то случайным в его творчестве. Создавая их, он словно бы захотел "отдохнуть" от больших и острых вопросов времени, уйдя в область личных, "частных", камерных чувств и настроений.

После того как был напечатан роман "Семейное счастье", Толстому показалось, что уже утрачен тот большой интерес, с каким встречалась читателями и критикой каждая новая его вещь.

В. П. Боткину, "благословившему" автора на печатание этого романа, Толстой писал в полном отчаянии: "Василий Петрович, Василий Петрович! Что я наделал своим "Семейным счастьем"... Я теперь похоронен и как писатель и как человек!.. Во всем слова живого нет" (60, 296).

А когда роман появился на страницах "Русского вест-пика" и, в отличие от ранних вещей писателя, не вызвал откликов критики, Толстой жаловался А. В. Дружинину в письме от 9 октября 1859 года: "Теперь же, как писатель я уже ни на что не годен. Я не пишу и не писал со времени "Семейного счастья" и, кажется, не буду писать. Льщу себя, по крайней мере, этой надеждой. - Почему так? Длинно и трудно рассказать. Главное же - жизнь коротка, и тратить ее в взрослых летах на писанье таких повестей, какие я писал - совестно. Можно и должно и хочется заниматься делом".

Перечитывая сегодня роман "Семейное счастье" и другие произведения, близкие ему по времени появления, мы испытываем чувство недоумения: почему их так сурово оценивал сам автор и почему они замалчивались критикой? Ведь вещи-то подлинно толстовские и каждая из них по-своему замечательна.

Наше недоумение постепенно рассеивается, когда мы читаем об этих произведениях Толстого статью Аполлона Григорьева "Явления современной литературы, пропущенные нашей критикой" (1862) и статью Д. И. Писарева "Промахи незрелой мысли" (1864). Оба именитых автора в один голос говорили о том, что современная критика была недостаточно внимательна к творчеству молодого Толстого. "Его читают, его любят, - свидетельствовал Писарев, - его знают, как тонкого психолога и грациозного художника, его уважают, как почтенного работника в яснополянской школе; но до сих пор никто не подхватил, не разобрал и не подвергнул анализу, то сокровище наблюдений и мыслей, которое заключается в превосходных повестях этого писателя"¹.

¹ (Д. И. Писарев. Соч. в 4-х томах, т. 3. М., Гослитиздат, 1956, с. 140.)

И Писарев, и Аполлон Григорьев постарались исправить "промахи" и восполнить "пропуски", допущенные критикой в оценке творческого развития молодого писателя. Однако в полной мере и в полную силу осуществить эту задачу удалось только великому современнику Толстого - Н. Г. Чернышевскому.

В его статьях о молодом Толстом не только охарактеризованы особенности его дарования, но и по достоинству оцениваются произведения писателя, мимо которых прошла или поверхностно их оценила журнальная критика.

В самом деле, Чернышевский словно бы угадал, как дороги были Толстому такие ранние его вещи, как, например, "Записки маркера", или "Два гусара", или "Метель". В каждую из этих вещей, написанных, как говорил Толстой об особенно дорогих ему произведениях, "с сукровицей", он вложил кусочек своей души; они родились из пережитого им самим, хотя их и нельзя назвать полностью автобиографическими произведениями.

Весной 1853 года Толстой оставил в дневнике такое признание: "В Тифлисе я стал играть с маркером и проиграл ему что-то около 1000 партий. В эту минуту я мог бы проиграть все". В тот опасный для него день он дал себе клятву больше никогда не играть.

Чтобы представить себе, что пережил тогда Толстой, нужно прочитать "Записки маркера". Здесь, по словам Чернышевского, запечатлена "история падения души", "страшная нравственная драма", показано, "как совершается нравственное падение натуры благородной и сильной"¹.

¹ (Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. III, с. 430.)

Над этим рассказом Толстой работал в сентябре 1853 года, приехав в Железноводск для лечения. "Пишу с таким увлечением, - отметил он в дневнике, - что мне тяжело даже: сердце замирает. С трепетом берусь за тетрадь" (46, 175).

В рассказе "Метель", появившемся годом позднее, описано происшествие, случившееся с Толстым. В начале 1854 года, получив отпуск, он поехал с Кавказа домой на лошадях. В степи его настигла метель, и он плутал всю ночь, рискуя жизнью. Это и описано в рассказе - но как?

"Скажите, пожалуйста, графу Толстому, - писал С. Т. Аксаков Тургеневу, - что "Метель" превосходный рассказ. Я могу об этом судить лучше многих: не один раз испытал я ужас зимних буранов и однажды потому только остался жив, что попал на стог сена и ночевал"¹.

¹ (См.: Н. Н. Гусев. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1855 по 1869 год, с. 28.)

И С. Т. Аксакову и И. С. Тургеневу - великолепным мастерам пейзажа - "Метель" понравилась не только силой воплощения пережитого рассказчиком, но и прекрасным изображением разбушевавшейся стихии.

"Маленький рассказ графа Толстого - чудо..."¹ - писал друзьям из Лондона А. И. Герцен. Вещь эта напомнила ему родину, которую он вынужден был покинуть и о которой сильно тосковал.

¹ (А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах, т. XXVI, с. 11.)

Чернышевский отметил в "Метели" "внутренние сцены", не уступающие, по его словам, мастерству психологического анализа, всех поразившему в Севастопольских рассказах Толстого.

По поводу повести "Два гусара" (1856) биограф писателя заметил, что в ней "впервые на пятом году его литературной деятельности" Толстой дал превосходно написанный женский портрет¹.

¹ (Н. Н. Гусев. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1855 по 1869 год, с. 30.)

Юная героиня этой повести, Лиза, привлекает способностью "радоваться жизнью", чистой совестью, готовностью творить добрые дела. Чем-то она напоминает Наташу Ростову, как Турбины - отец и сын - напоминают Василия Денисова и Федора Долохова, - являясь своеобразными прототипами этих персонажей "Войны и мира". Разумеется, "Два гусара" имеют и самостоятельное значение.

Высоко оценив образ героини этого произведения, подчеркнув значение "чистоты нравственного чувства", отличающей творчество молодого Толстого, Чернышевский нашел, что в повести "Два гусара" писатель "сделал шаг вперед"¹.

¹ (Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. III, с. 430.)

Слушая "Двух гусаров" в чтении самого автора, Тургенев не раз восклицал: прелестно! Понравилась повесть и Некрасову.

Рассказы "Люцерн" (1857) и "Альберт" (1858) исследователи иногда называют "своеобразными трактатами об искусстве"¹. И это справедливо: изображая в них бедственные судьбы уличного певца ("Люцерн") и гибнущего от равнодушия его меценатов, спившегося скрипача ("Альберт"), Толстой ставил вопрос о назначении искусства, о горькой судьбе его служителей в обществе, где господствуют эгоизм, стяжательство, карьеризм, а кумиром является денежный мешок.

¹ (См.: Б. И. Бур сов. Лев Толстой. Идейные искания и творческий метод. 1847 - 1862. М., Гослитиздат, 1960, с. 270.)

Сюжетную основу "Люцерна" и "Альберта" составили события, в которых их автор принимал личное участие.

Таких элементов много и в первом по времени написания толстовском романе "Семейное счастие" (1859), Его герои - гуманный 36-летний помещик Сергей Михайлович, 17-летняя Маша, опекуном которой он был, - соединили свои жизни, чтобы создать для себя уединенный "счастливый мирок" и в нем найти отдых и успокоение от всего, что так тревожно и бурно прокладывало себе пути в большом мире.

"Я тебя люблю и, следовательно, не могу не желать избавить тебя от тревог", - говорит жене Сергей Михайлович, когда она впервые пожаловалась, что ей тяжело и невесело жить вдали от общества.

Предоставив жене возможность вести светский образ жизни, герой романа ничем не помогает ей в трудные минуты. "Всем нам, - говорит он после примирения с Машей, - а особенно вам, женщинам, надо прожить самим весь вздор жизни, для того, чтобы вернуться к самой жизни; а другому верить нельзя"¹.

¹ (Б. И. Бурсов замечает, что "почти всем суждениям Сергея Михайловича можно найти соответствия в письмах и дневниках Толстого 1857 - 1859 годов". Но вместе с тем он справедливо подчеркивает, что нельзя этот роман рассматривать как "произведение узкобиографичеекое" (См.: Б. И. Бурсов. Лев Толстой. Идейные искания и творческий метод, с. 278 и 279).)

В "Семейном счастии" повествование ведется от лица героини, в форме записок о ее жизни. Главный интерес романа - в тех ступенях, через которые проходит представление его героини о "счастливом мирке": сначала идеализированное, затем связанное с увлечением светской жизнью и, наконец, истинное, возникшее в "другой, но уже совершенно иначе счастливой жизни", в основе которой было "новое чувство" ее любви к детям и к отцу ее детей.

Воспринимая свой роман не просто как неудачу, а как провал, Толстой был неправ. Есть в этом романе сторона, которая обеспечила ему особое место в его творческом развитии. "Выключив" героев "Семейного счастия" из широкого потока реальной русской жизни, автор сосредоточил внимание на решении психологической задачи: избрав форму записок героини, он с большим тактом и с мастерством вводит читателя в мир женской души, ее психологии. Это дает основания видеть в героине романа "Семейное счастие", как и в Лизе из повести "Два гусара", предшественниц героинь "Войны и мира" и "Анны Карениной".

И все же холодный прием "Семейного счастия", "Люцерна", "Альберта" и некоторых других созданных им в те годы произведений приводит к тому, что Толстой на время оставляет литературу. Своим главным делом он стал считать тогда занятия с крестьянскими детьми в яснополянской школе, изучение вопросов народного образования, издание педагогического журнала "Ясная Поляна".