М. А. Шмидт (1843-1911)

(Впервые напечатано в кн.: Булгаков Вал. Ф. Лев Толстой, его друзья и близкие.)

О Марии Александровне Шмидт есть книга, составленная супругами Горбуновыми и вышедшая в Москве уже при Советской власти^*, Мне не придется поэтому останавливаться подробно ни на личной ее характеристике, ни на биографии.

^* (Горбунова - Посадова Е. Е. Друг Толстого Мария Александровна Шмидт. Изд. Толстовского музея. М., 1929.)

Напомню только, что это была бывшая классная дама так называемого Николаевского училища, организованного при Московском воспитательном доме по образцу женских институтов для благородных девиц.

Тут, в училище, имел место судьбоносный случай в жизни Марии Александровны, приблизивший ее впоследствии к Толстому. Присутствуя однажды на уроке в одном из старших классов, Шмидт заметила, что одна из учениц что-то читает украдкой. Она подошла к ученице и отобрала у нее книгу, оказавшуюся ничем иным, как гектографированным изданием запрещенного сочинения Толстого. Дома классная дама раз-другой заглянула в "страшную" книгу, потом заинтересовалась, зачиталась ею и, в конце концов, стала искать и читать запрещенные сочинения писателя. Увлекшись религиозно-философскими писаниями Толстого еще в то время, когда они не печатались, а распространялись в рукописном или гектографированном виде, Шмидт, с подругой и единомышленницей О. А. Баршевой, впервые посетила Толстого в Москве в 1884 г. После того навещала она Толстого и в Ясной Поляне. В 1888 г. она, вместе с Марьей Львовной Толстой, П. И. Бирюковым и художником Н. Н. Ге, помогала Льву Николаевичу при постройке им избы для бедной яснополянской вдовы Анисьи Копыловой.

Желая привести свою жизнь в согласие с новыми взглядами, Шмидт оставила службу в училище и некоторое время работала в одной земледельческой общине на Кавказе. Между прочим по дороге на Кавказ у нее украли три или четыре тысячи рублей - все ее сбережения, и она порадовалась, что "бог оглянулся на нее" и избавил ее от того, от чего она, собственно, сама должна была бы избавиться.

По поводу этого "бог оглянулся" шутила потом племянница Толстого, дочь его сестры-монахини старушка Варвара Валерьяновна Нагорнова, страшная "растеряха":

- На нее-то он только раз оглянулся, а с меня так глаз не сводит!..

Жизнь на Кавказе была полна трудов, жестоких, непосильных испытаний и самопожертвования.

Вернувшись в центральные российские губернии, Шмидт жила некоторое время у Чертковых, писала на машинке, копировала рукописи Льва Николаевича. С Чертковым, однако, несмотря на весь свой идеализм и готовность к самоотречению, разошлась. Для нее неожиданны были припадки "возбужденного состояния" у Владимира Григорьевича и его тенденция "смешивать себя с Толстым". Чертков, как рассказывала мне сама Марья Александровна в 1910-1912 гг. (этого, конечно, нет в книге Горбуновых), подымался иногда среди ночи, стучался в комнату Марьи Александровны и заставлял ее, полуодетую, испуганную, ошеломленную таким вторжением, экстренно переписывать... его собственные, будто бы весьма срочные "философические" письма к разным "толстовцам".

- Ну, это было уже слишком! Письма Льва Николаевича я готова была переписывать в любое время дня и ночи, но - его письма?!. Не-ет!..

С 1893 г. Шмидт жила в деревне Овсянниково, в домике, принадлежавшем Т. Л. Толстой-Сухотиной. Тут я застал ее, уже очень состарившуюся, в 1910 году.

Толстой, совершая после завтрака свои верховые прогулки, при которых я нередко его сопровождал, часто навещал Марью Александровну. Помню, как, бывало, сойдя с лошади, он шел навстречу к завидевшей его издали старушке, одетой обычно в скромную темную кофточку ив короткую, домашнюю, посконную юбку. Старички помаленьку "спешили" на согнутых ногах навстречу друг другу и, сойдясь, целовались. Прощался Лев Николаевич с Марьей Александровной тоже поцелуем. Нельзя было без умиления смотреть на них. Жила Марья Александровна в Овсянникове, как живали отшельники и отшельницы в своих "пустыньках": в трудах и лишениях. Крошечная комнатка с бревенчатыми нештукатуренными стенами, маленькие сенцы с несложным рабочим инвентарем... Корова, молоко от которой продавалось тульским дачникам, жившим неподалеку от станции Козлова-Засека (ныне - станция Ясная Поляна)... Огород, плоды которого, в частности ягоды, тоже сбывались горожанам... Собачка Шавочка...

Все работы по несложному хозяйству Марья Александровна выполняла сама. Разве что изредка нанимала соседку или помогал ей какой-нибудь случайно забредший прохожий.

В свободное время она продолжала переписывать рукописи Толстого. В избе ее, где-то под полом, имелся тайничок, в котором хранились: переписка ее со Львом Николаевичем, копии сотен неизданных писем Льва Николаевича к разным лицам (копии эти специально доставлялись для Марьи Александровны из Ясной Поляны) и, наконец, изготовленные Марьей Александровной копии разных, тоже еще не появившихся в печати, статей Толстого. Вот в этом-то тайничке и состояло все ее богатство, - что и говорить, богатым человеком была худенькая, старенькая, согнувшаяся, с изможденным, морщинистым лицом "старушка Шмидт"!..

И вдруг - пожар! Пожар, вызванный едва ли не поджогом со стороны одного попросившего ночлега у Марьи Александровны умалишенного бродяги. Пожар уничтожает избушку "старушки Шмидт" дотла. Это бы ничего, но вместе с избушкой погибает и тайничок с рукописями, и, что тоже было ужасно с точки зрения Марьи Александровны, - бедная, старая Шавочка!..

Горе для Марьи Александровны было большое. Временно переехала она на житье в дом Толстого, в свой уголок, отгороженный занавеской, в библиотеке, за шкафами (тут она, бывало, всегда ночевала и раньше), а Татьяна Львовна занялась постройкой новой избы в Овсянникове...

Лев Николаевич писал 19 июля 1910 г. П. И. Бирюкову: "У Марьи Александровны пожар, но она перенесла - главное, потерю рукописей, как свойственно человеку, живущему духовной жизнью. Надо у ней учиться"^*.

^* (Толстой Л. Н., т. 82, с. 77.)

В Ясной Поляне разыгрывались как раз тяжелые события семейной драмы Льва Николаевича в связи с составлением им тайного завещания и ссорой между Чертковым и Софией Андреевной. Марья Александровна старалась успокаивающе действовать на Софию Андреевну, но мало в этом успевала. А один раз она, хоть даже и не прямо, а косвенно, вмешалась в спор и борьбу на стороне Александры Львовны. И в результате попала под такое градобитие со стороны Софии Андреевны, что на нее и смотреть было жалко: "Голубушка, Софья Андреевна, простите меня! - повторяла она, плача: - Простите! больше не буду!". Плакала и складывала умоляюще руки... Поглядел я на нее и - помню - даже рассердился: что за бесхарактерность такая! А теперь скажу, не таким, конечно, вмешиваться в подобные житейские споры.

Нет, Марья Александровна органически не была способна к каким бы то ни было спорам и интригам личного характера. И так странным казалось, что именно эта тихая, скромная, малоговорливая женщина, горячо любившая Толстого и слившая с его могучей и глубокой душой весь свой духовный мир, отдавшая ему в безраздельное владение свое "я" и пользовавшаяся его безграничным уважением и любовью, считалась посторонней ему и гостьей в его доме.

Марья Александровна была в действительности для Льва Николаевича лучшим другом.

Между прочим, в последние месяцы жизни дома Лев Николаевич советовался с Шмидт, не уйти ли ему совсем из Ясной Поляны, не покинуть ли жену. И мудрая, - мудростью любви, - Марья Александровна посоветовала: не уходить, не покидать! Не послушался ее Лев Николаевич. К лучшему ли это вышло или к худшему - бог весть!.. Но жизнь титана, с этим последним, роковым шагом, закончилась.

София Андреевна и дети Толстые, о которых всегда принято думать, что они ненавидели всех "темных", всех "толстовцев", искренне любили М. А. Шмидт и всегда радовались ее приездам в Ясную Поляну. На этот раз София Андреевна даже не ревновала: и она понимала, что чувства Марьи Александровны ко Льву Николаевичу настолько высоки и надмирны по своему содержанию и существу, что подходить к ним с мерилом личной ревности было бы просто смешно. И она окружала старушку всем возможным вниманием, как самая гостеприимная хозяйка.

От нее же я узнал, что когда однажды кто-то в шутку спросил у старушки Шмидт, "темная" ли она, то Марья Александровна, ничтоже сумняшеся, ответила:

- Я, батюшка, не только "темная", я - дрему-учая!..

И София Андреевна, не любившая "темных", склонилась перед "дремучей".

М. А. Шмидт никогда не казалась мне выдающимся человеком по своим умственным способностям. Она не вдавалась в обсуждение трудных философских вопросов, а, присутствуя при чужих разговорах на философские, религиозные или социально-политические темы, больше сидела в сторонке и скромно помалкивала. С этой малоговорливостью и какой-то подчеркнутой скромностью она в ее темном, собственноручно сшитом платье, с черным платком на ссутулившихся, костлявых плечах, с сухим лицом и с гладко причесанными темными, с сильной проседью волосами, казалась, особенно в обстановке яснополянского барского дома, типом какой-то приживалки. Но наружность, в данном случае, была обманчивой. Старушка побеждала всех своим благородством, полным отсутствием каких бы то ни было личных интересов, любовностыо и кротостью.

...Через 38 лет после того, как встречались мы с М. А. Шмидт в Ясной Поляне, именно - в прекрасный солнечный день 17 октября 1948 г. посетил я деревушку Овсянникове. Тут все переменилось вокруг. Где при жизни Толстого простирались поля и леса, возникли грандиозные промышленные предприятия. Большие рабочие поселки возникли в непосредственном соседстве с Овсянниковом. На горизонте виднелись вышки шахт. Железнодорожные колеи перерезали пространство между ними вдоль и поперек. Трудно было даже ориентироваться сразу в новой обстановке.

Деревня, в общем, как будто не изменилась, но только всюду я видел новые молодые лица. Эти люди - и шахтеры, и крестьянки, - конечно, даже и помнить не могли то время, когда жила здесь М. А. Шмидт. Хотел было я найти выход из деревни к ее усадебке, но не смог: не то переменилось все так, не то память мне изменила... Но, уже покидая деревню, я заметил в одном палисадничке старую женщину, копавшую грядки. Поздоровался и спросил:

- Вы давно здесь живете?

Старушка распрямила спину, улыбнулась:

- Живу здесь с начала века.

- А в 1910 году жили?

- И раньше еще жила.

- А не знали ли вы старушку Марью Александровну Шмидт?

Женщина опять улыбнулась:

- Да я у нее на поденке работала!

Оказалось, действительно, я напал на крестьянку Екатерину Михайловну Хромченко, которую Марья Александровна в затруднительных случаях, не имея возможности справиться с делом сама, приглашала на работу.

Надо ли говорить, как я был рад такой встрече?..

Екатерина Михайловна разговорилась о Марье Александровне, о Льве Николаевиче, о посещении своем семьи Толстых в Ясной Поляне, о трудовых подвигах дочерей Толстого Марьи Львовны и Татьяны Львовны. Всего этого я передавать здесь не буду, но одна-две подробности о "старушке Шмидт" тронули меня.

- ...Когда, бывало, роем вместе землю, так она смотрит, как бы червячка какого не раздавить!

- ...А работала она много! С утра до вечера, бывало, работала на огороде и меня звала только уж тогда, когда видела, что сама не справится с работой, не успеет кончить ее.

- ...Я ей как-то говорю: а что вы мне завещаете, Марья Александровна, когда умрете? Она отвечает: Шавиньку. А я говорю: да на что же мне Шавинька? Нельзя ли лучше Малютку (корову)? Не-ет, Малютка - не моя, Малютка - графская, я не могу ею распоряжаться…

Объяснила мне старушка и дорогу к пруду, на берегу которого стоял, ныне уже не существующий, домик М. А. Шмидт и тоже разрушенный дом П. А. Буланже^*. Впрочем, и воду из пруда выпустили. Оттого, вероятно, я так этого памятного уголка и не нашел. На месте старых построек остался будто бы только колодец. Я забыл, и только Екатерина Михайловна напомнила мне, что М. А. Шмидт была на своем участке и похоронена, но могилу ее будто бы запахали, так что теперь ее не найти...

^* (Буланже Павел Александрович (1864-1925), близкий знакомый Л. Н. Толстого, сотрудник издательства "Посредник".)