В. И. Алексеев (1848-1919)

(Впервые напечатано в кн.: Булгаков Вал. Ф. Лев Толстой, его друзья и близкие. Воспоминания и рассказы. Тула, 1970.)

Зимой 1913-1914 гг. я проживал в Ясной Поляне, занимаясь описанием библиотеки Л. Н. Толстого. 8 января 1914 г. я навестил Чертковых, проживавших по соседству за три версты, в своем имении Телятинки, и остался ночевать в их доме.

Утром 9-го января явился в дом приехавший с ямщиком со станции Ясенки (ныне Щекино) неизвестный посетитель: крепкий и хорошо одетый в городское платье старик выше среднего роста, с коротко подстриженной седой бородкой, в пенсне.

Заявив, что он хочет видеть Владимира Григорьевича, приезжий разделся и прошел в примыкавшую к большой кухне (она же была передней) столовую. Столовая служила в доме также приемной для гостей и залом для вечерних собраний и домашних концертов. Фортепьяно отлично уживалось здесь с деревянными некрашеными скамьями и табуретами. На стенах, кроме двух больших портретов (увеличенных фотографий) Л. Н. Толстого, висели крупные репродукции с картин "Христос перед Пилатом" (английского художника), "Тайная вечеря" Ге и "Ян Гус перед судом в Констанце" чешского живописца Брожика.

Гость просил передать хозяину свою скромную фамилию "Алексеев". Фамилия произвела, должно быть, сильное впечатление, потому что сейчас же из своих комнат явились хозяин дома, большой и полный Владимир Григорьевич Чертков, и его супруга, маленькая и худенькая, с копной черных, с проседью коротко подстриженных волос на голове, Анна Константиновна.

И муж и жена с исключительной любезностью поздоровались с приезжим. Он, как они и правильно предположили, оказался старым другом Льва Николаевича, бывшим учителем его старших детей, а в далеком прошлом участником одной революционной группировки, Василием Ивановичем Алексеевым.

Все трое расположились у ближнего к двери края длинного, покрытого клеенкой обеденного стола, стоявшего посреди комнаты.

Последовав за Владимиром Григорьевичем и Анной Константиновной в столовую, я, не прерывая их беседы и не знакомясь с гостем, присел у другого края этого стола.

С любопытством рассматривал я когда-то исключительно близкого Л. Н. Толстому человека, расставшегося со Львом Николаевичем много лет тому назад и с тех пор не посещавшего Ясную Поляну.

Одет хоть и просто, но прилично: черная пиджачная пара, крахмальное белье, за отворот пиджака зацеплено поблескивающее темным кружком пенсне. Лицо простое, смуглое, не очень выразительное, но и не неприятное. В небольшой бороде еще много черных нитей, но усы - совершенно белые, длинные, загнутые книзу. Взор глубокий, внимательный.

Говорил Алексеев быстро, внятно, складно. И видно было, что вообще не прочь поговорить.

Чертковы расспрашивали Алексеева о его житье-бытье. Тот интересовался судьбой родных, дома и усадьбы Толстого, которую он собирался сегодня же посетить. На предложение отдохнуть, переночевать в Телятинках Алексеев, состоявший теперь, по его словам, директором коммерческого училища в Нижнем Новгороде и совершавший служебную поездку, с определенностью и твердостью заявил, что, к сожалению, не может задержаться и должен сегодня же, навестивши Ясную Поляну, поездом двинуться дальше.

- Мне бы хотелось еще с Булгаковым познакомиться! - восклицал он.

Трое из четверых присутствовавших в комнате улыбнулись.

- Да вот он, Булгаков, - сказал Чертков, указывая на меня.

Тут состоялось и мое знакомство с Василием Ивановичем. Оказывается, он узнал от кого-то, что я занимаюсь описанием библиотеки Льва Николаевича.

Когда Алексеев с тем же, поджидавшим его ясенковским ямщиком отправился в Ясную Поляну, я просил прихватить и меня: пора было возвращаться "домой", да и с Василием Ивановичем хотелось побыть подольше.

Алексеев распростился с Чертковыми, и мы с ним отправились на санях в Ясную Поляну.

Однако прежде, чем рассказывать дальше об этой поездке, мне бы хотелось остановиться на более подробной характеристике личности В. И. Алексеева, его необычного и разнообразного жизненного пути, а также на истории его дружбы и отношений с Л. Н. Толстым.

Вот кто с полным правом мог бы сказать о себе словами прохожего из последней комедии Л. Н. Толстого - "От ней все качества": "биография моя затруднительная!". Биография эта и в самом деле была очень сложной. Сын псковского помещика и его законной жены, бывшей его же крепостной крестьянки, Алексеев родился в 1848 г., получил образование в псковской гимназии и на физико-математическом факультете Петербургского университета. Хотя по отцу он был дворянином, но по чувству, унаследованному от крестьянки-матери, "стоял на стороне народа", как он говорит в своих воспоминаниях^*.

^* (Алексеев В. И. Воспоминания. Летописи Гос. Литературного музея, кн. 12, т. II, М., 1948.)

Изучая и распространяя социалистическую литературу, сочинения Маркса, Лассаля, Луи Блана, Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Алексеев сблизился с революционно настроенными студентами, однако к левому крылу их не примкнул. Тем не менее, предполагая заранее, что общение с революционерами может не пройти ему даром и что, возможно, придется ему впоследствии отправиться туда, куда, как он выражался, "и Макар телят не гонял", Алексеев на всякий случай изучил ремесла - столярное, кузнечное и сапожное, чтобы с их помощью обернуться, хотя бы на первых порах, в каком-нибудь захолустном сибирском углу. Знание ремесел сыграло потом, в годы знакомства с Толстым, особую роль.

Политические искания закончились, в конце концов, присоединением Алексеева к кружку "народников", во главе которого стоял, тогда студент, Н. В. Чайковский^*. "Народники" ставили себе задачей непосредственное общение с рабочими и крестьянами с целью их общего и политического просвещения, распространение в народе передовой литературы, а в быту - отречение от излишеств, устройство собственной жизни на разумной, трудовой основе. По окончании университета Алексеев, между прочим, долго вращался в качестве пропагандиста среди рабочих Петербургской стороны.

^* (Народники - участники возникшего в России в 1860-1870-х годах движения революционно настроенной интеллигенции, выражавшего протест русского крестьянства против гнета помещиков и остатков крепостничества. Чайковский Николай Васильевич (1850-1926) - в свое время один из видных деятелей народнического движения в России. После Октябрьской революции - белоэмигрант, сторонник вооруженной интервенции против Советской власти.)

Чайковский (в старости, как известно, ставший одним из вожаков российской контрреволюции) познакомил Алексеева с любопытным религиозно-политическим искателем Александром Капитоновичем Малиновым (1839-1904), управляющим канцелярией Орловско-Витебской железной дороги, проживавшим постоянно в г. Орле. Этот железнодорожный чиновник также интересовался идеей культурно-просветительной пропаганды в народе. Он считал себя социалистом, но насильственную революцию отвергал. Тем не менее в 1886 г. Маликов привлекался к ответственности по каракозовскому делу^*, судился и провел несколько лет в ссылке, под надзором полиции, в Архангельской губернии. Но в 1874 г., когда он сблизился с Алексеевым, назначенным по его рекомендации начальником технического железнодорожного училища на станции Рославль, в мировоззрении Маликова определился новый уклон. Это было религиозно-мистическое представление о том, что в душе каждого человека живет бог. Человек стремится к нравственному совершенствованию, заражая своим примером окружающих. Вся его жизнь меняется. Вместе с этим меняются и формы общественной жизни. Стоит, якобы, понять это и принять новое мировоззрение - оно получило наименование "богочеловечества" - и жизнь изменится, зло падет перед наступлением добра, и идеальные человеческие взаимоотношения установятся сами собой.

^* (Русский революционер-террорист Дмитрий Владимирович Каракозов (1840-1866) стрелял 4 апреля 1866 г. в царя Александра II, 3 сентября того же года казнен. По его делу были привлечены к дознанию десятки революционеров-народников.)

И Чайковский, и Алексеев подпали под влияние доктрины Маликова. Полиция разнюхала о кружке "богочеловеков" и, не разбираясь как следует, в чем были виноваты эти люди, ранее "путавшиеся" с "политиками" и революционерами, решила "разогнать" кружок. Алексеев был арестован. Чайковский успел бежать за границу. Маликов еще до того попал в Орловскую тюрьму по обвинению в пропаганде социалистических идей среди рабочих. Однако при тщательном обыске в квартире Алексеева ничего незаконного найдено не было, и он был освобожден. Не нашлось конкретных обвинений и против Маликова, но полиции не хотелось выпускать его из своих лап и "дело" его бесцельно затягивалось. Тогда Алексеев решился на смелый шаг: сам отправился с ходатайством за своего старшего друга к обер-прокурору святейшего синода Победоносцеву^*, о котором знал, что он был профессором юридического факультета Московского университета как раз в то время, когда Маликов слушал там лекции. Доказав лично Победоносцеву, что Маликов не революционер, а лишь приверженец просветительной деятельности в народе, Алексеев вырвал у Победоносцева обещание поторопить рассмотрение дела Маликова, после чего последний вскорости действительно был выпущен из тюрьмы.

^* (Победоносцев Константин Петрович (1827-1907) - реакционный государственный и церковный деятель царской России, обер-прокурор Синода.)

Этот наскок полиции и жандармерии показал друзьям, что на русской почве им не добиться осуществления своих идей о пропаганде делом трудового образа жизни, и они решили переселиться в Америку. В те глухие времена Америка представлялась нашим искателям царством свободы! Принялись за собирание средств на проезд, за изучение английского языка, и осенью 1875 г. пересекли океан. Русскую границу Алексеев перешел нелегально, предоставив свой паспорт другому товарищу.

В Нью-Йорке вновь прибывших встретил Чайковский, а с ним вместе еще несколько товарищей - "народников" и "богочеловеков". В штате Канзас, на приобретенном в складчину участке земли в 160 акров (около 65 гектаров), была устроена земледельческая коммуна, в состав которой вошли семеро мужчин, пять женщин и трое детей. Построили себе жилища. Тут впервые пригодились познания Алексеева в ремеслах. Посеяли пшеницу, кукурузу, развели огород. Первое время все были счастливы, но впоследствии, отчасти из-за приема новых, не совсем подходящих членов, а также вследствие возникших раздоров, дело расстроилось, и в конце концов коммуна распалась.

Вернувшись на причитавшуюся ему часть средств, вырученных от ликвидации скота и имущества коммуны, в Россию, Алексеев явился прежде всего в родной дом. Но отец-помещик, узнав о приезде "блудного сына"-социалиста, заявил, что не желает его видеть. Он надел пальто и ушел из дому. Василию Ивановичу пришлось уехать...

Некоторое время он жил, голодая, в деревне вместе с Маликовым. А затем последовало приглашение в учителя для детей от Л. Н. Толстого, узнавшего об Алексееве случайно от встретившейся с ним акушерки Абрамович^*. Она как раз "принимала" в Ясной Поляне четвертого сына Толстых Андрея.

^* (Абрамович Мария Ивановна - тульская знакомая семьи Толстых, фельдшерица, акушерка.)

Однако Василий Иванович наотрез отказался ехать в Ясную Поляну. Почему?

- Там за обедом прислуживают лакеи во фраках и белых перчатках... Это, и вся вообще графская обстановка, мне не подходит!

Но Толстого как раз эта мотивировка отказа и заинтересовала. Упросив Алексеева, опять-таки через Абрамович, приехать хотя бы только затем, чтобы познакомиться, Лев Николаевич был поражен своеобразием и радикализмом взглядов нашего "богочеловека", провел в беседе с ним несколько часов (так что даже встревожил семейных) и в конце концов все-таки уговорил Василия Ивановича исполнять учительские обязанности в его доме. Только, на первых порах, решено было, что Алексеев, как враг светских обычаев, поселится с женой и сыном в избе па деревне (потом он переселился во флигель дома). Алексеев прожил в Ясной Поляне несколько лет и обучал старших детей Толстого. Сохранились полные благодарности и уважения к учителю воспоминания о нем Сергея Львовича и Татьяны Львовны.

Но наибольший интерес и наибольшую важность представляют отношения, сложившиеся между Толстым и Алексеевым.

Толстой своим умом, радушием и простотой возбудил в Алексееве сильнейшую симпатию и преклонение. У него было такое чувство, как будто он уже давно знал бесконечно серьезного и внимательного Льва Николаевича и теперь как бы встретился с ним после продолжительной разлуки.

Позже он сознавался, что "по своей студенческой привычке невольно вошел в роль пропагандиста" и, беседуя с Толстым, принялся как бы поучать Льва Николаевича, в котором видел сначала только писателя-беллетриста и аристократа.

"Я никак не мог тогда себе представить, - говорит он в своих воспоминаниях, - что из моего слушателя впоследствии выйдет мой драгоценный учитель, которого я буду с увлечением слушать, и что я превращусь таким образом в его покорного ученика!"^*.

^* (Алексеев В. И. Воспоминания. Летописи Гос. Литературного музея, кн. 12, т. II, М., 1948, с. 248. Ниже рассказ Булгакова о беседах и спорах В. И. Алексеева с Толстым почерпнут из этих воспоминаний. С. Л. Толстой так пишет о мировоззрении Алексеева: "Его убеждения, основанные отчасти на христианской этике, отчасти на социальных идеях европейских мыслителей, не были выработаны им вполне самостоятельно и сложились в большей мере под влиянием Маликова и Чайковского. Свое же у него было - его чистое сердце и стремление к добру и истине. Жить своим трудом, преимущественно ручным, стараться отдавать народу больше, чем мы от него получаем, следовать христианскому правилу; не делать другому, чего себе не желаешь, выработать с помощью науки правильные взгляды на социальные вопросы, раскрывать людям глаза на несправедливость современного социального строя - вот в общих чертах, в чем состояло его мировоззрение. Он находил, что формы жизни могут улучшиться, только если люди сами станут нравственнее. К церковному учению он относился отрицательно, но не враждебно. (Толстой С. Л. Очерки былого, Тула, 1975, с. 59).)

Толстой, с своей стороны, составил себе самое высокое представление о личности Алексеева. Как мне потом передавали Александра Львовна Толстая и переписчица рукописей Толстого В. М. Феокритова, Лев Николаевич, вспомнив однажды при них о В. И. Алексееве, выразился о нем так: "Душа этого человека - хрусталь чистой воды".

А. К. Черткова рассказывала мне, что, когда Толстой в первый раз привел Алексеева к ней и к ее мужу, он представил его со словами: "Это мой близкий друг, с которым мы много пережили вместе". Самый тон Льва Николаевича при этом отличался теплотой и задушевностью.

Если Алексеев, вследствие молодого тщеславия, держал себя в общении со Львом Николаевичем как учитель и пропагандист, то гениальный Толстой с его безотчетным и стихийным стремлением к развитию, росту, к накоплению знаний о жизни, о людях, можно сказать, с жадностью "навалился" на широко образованного, самостоятельно мыслящего и много уже пережившего молодого общественного и политического деятеля.

Алексеев был "народник". Толстой сам склонялся к признанию первенствующего значения в государстве за трудовым крестьянским народом. Но многое в его политических представлениях было тогда еще не разработано, неясно, и, встретившись с чистотой, убежденностью и несокрушимой логикой мышления бывшего члена канзасской коммуны, он невольно и, может быть, сам не замечая того, перенимал его взгляды.

Отношение к труду? Работать, нести свою долю физического труда нужно всем и каждому, не взваливая тяжелый труд только на рабочий класс. Толстого поражало и трогало стремление Алексеева все делать самому, обходиться личным трудом. Он завидовал знанию Алексеевым ремесел. Как-то Алексеев починил башмаки Агафье Михайловне, "Гаше", бывшей горничной бабушки Толстого Пелагеи Николаевны: чтобы не "откупиться", подав ей какой-нибудь двугривенный, а желая помочь непосредственным трудом (как он сам объяснил мне при встрече в Ясной Поляне). Поступок Алексеева произвел на Льва Николаевича сильное впечатление, и он пожелал, впервые, сам учиться у Василия Ивановича сапожному ремеслу.

- Я до сих пор храню самодельное, примитивной работы шило, которым Лев Николаевич в первый раз сшил, под моим руководством, ботинки, - говорил мне В. И. Алексеев.

Неизвестно, где сейчас находится это шило...

В другой раз Алексеев скроил и сшил себе вполне приличный коричневый пиджак из старого пледа, чем были поражены не только сам Толстой, но и все члены его семьи.

Доказав свои познания в сапожном и портновском ремеслах, Алексеев выступил однажды, когда понадобилось, и в роли столяра и резчика по дереву, а именно: изготовил из черного дерева маленькую изящную четырехстворчатую ширмочку для хранения миниатюр предков Толстого. Толстой очень ценил эти миниатюры, обычно хранил их у себя в шкатулке и теперь был очень благодарен Алексееву за ширмочку. Ее и сейчас можно видеть в яснополянском кабинете писателя.

Алексеев, "по американской привычке", как он говорил, т. е. по привычке жизни в канзасской коммуне, сам колол дрова, приносил воду из колодца, чистил уборную и заметал сор перед крыльцом. Для Толстого все это в то время было ново, и он указывал на пример Алексеева детям. Ему самому хотелось поступать так же, как Алексеев, и Лев Николаевич понемногу научился этому.

- Эти мозоли драгоценны! - сказал он однажды Алексееву, когда тот показывал ему мозоли, сохранившиеся еще от времени пребывания его в коммуне. - Они гораздо дороже того десятитысячного жалованья, которое получает какой-нибудь начальник департамента в министерстве!

Тогда, в 70-х гг., новые взгляды Толстого еще полностью не сложились. Он в известной мере считал социальный порядок того времени естественным, нормальным. И тут опять можно отметить определенное влияние демократа Алексеева на перемену социальных воззрений Толстого.

Алексеев в разговоре и в споре с Толстым о положении рабочих утверждал, что хозяин производства - капиталист, пользуясь существующими законами и порядками, берет себе львиную долю прибыли, а рабочему оставляет ровно столько, сколько ему нужно для поддержания его скудного существования.

Толстой в ответ утверждал, что, не будь хозяйского капитала, рабочему не к чему было бы приложить свои руки, и в результате ему пришлось бы совсем голодать. Кроме того, хозяин, вкладывая капитал в дело, рискует его потерять в случае убыточности предприятия. А при перевозке товара на дальние расстояния, например, на заграничные рынки, хозяин рискует лишиться его в случае крушения судна на море, пожара и т. д.

Алексеев спокойно, но настойчиво возражал Толстому, развивая, между прочим, теорию кооперации и отстаивая необходимость хотя бы выкупа земли у крупных собственников и передачи ее трудящимся. Толстой спорил, волновался, горячился, но постепенно со многим соглашался.

И те элементы социализма, которые мы находим в окончательно сложившемся мировоззрении Толстого, - не был ли Алексеев одним из тех, через которых они проникли в это мировоззрение?

Разошелся Алексеев во многом со Львом Николаевичем по модному в те дни славянскому вопросу. Шла война с турками в защиту южных славян, болгар и сербов^*.

^* (Имеется в виду русско-турецкая война 1877-1878 гг.)

- Вы, наверное, по дороге к нам много видели молодых людей, едущих на военную службу, на защиту братьев-славян? - спрашивал у Алексеева Толстой. - При ваших стремлениях, при вашем столь еще молодом возрасте я, не задумываясь, пошел бы на защиту родного племени!

- Меня очень мало интересует, кто будет господствовать над болгарами - турецкий султан или болгарский король, - отвечал Алексеев. - Меня интересует то, как будут жить болгары между собой. А кому они будут подчинены - турецкому султану, немецкому императору или самостоятельному князю болгарскому, - мне безразлично!

- Что же вы хотите, чтобы мусульмане владели христианами? И чтобы турки издевались над армянами и славянами?

- Нет, я хочу, чтобы и турки и славяне учились жить мирно, а не враждовать между собою... Кроме того, в войне на Балканском полуострове проглядывают интересы царской России к обладанию проливами, с одной стороны, и интерес Англии и Германии к тому, чтобы Россия не владела этими проливами, с другой... Так что вопрос тут вовсе не в том, что славянами владеют мусульмане... Поглядите на нынешние взаимоотношения России и Польши! И поляки, и русские - славяне, а хороши ли отношения между ними?..

Рассказывая в эпилоге "Анны Карениной" об отъезде Вронского на Балканы, Толстой дал, в основном, вполне совпадающую с мнением Алексеева интерпретацию борьбы за освобождение славян, так что "патриот" Катков даже отказался печатать в своем журнале конец этого романа^*.

^* (Роман "Анна Каренина" печатался в 1875-1877 гг. в журнале "Русский вестник", который издавал известный реакционер М. Н. Катков (1818-1887). Вследствие несогласия Каткова с отношением Толстого к добровольческому движению в России в пользу сербов, последняя - восьмая - часть романа и его эпилог не были напечатаны в журнале и вышли в свет отдельным изданием.)

Важный вопрос, обсуждавшийся Толстым и Алексеевым в их дружеских беседах, был вопрос о религии и о церкви. "Исповедь", в которой Лев Николаевич впервые открыто отрекся от церкви и догматического христианства, была написана только в 1879 г. Беседы с Алексеевым, давно уже отказавшимся от церковного учения и считавшим храмы, таинства и обряды идолопоклонством, как раз предшествовали этой дате, и трудно предположить, что они остались без влияния на Льва Николаевича.

Толстой находился в периоде увлечения православием и говорил, что он верит или хочет верить как простой народ, как верит крестьянин.

- Но крестьянин, - возражал Алексеев, - со временем разовьется и отстанет от церкви и церковных суеверий. И вот тогда он спросит: почему это Толстой, получивший от бога великий ум и великий талант, не разъяснил мне ошибочности церковной веры? Что же вы тогда ответите на подобный вопрос? Не обязывает ли это вас не молчать, а говорить и писать теперь же, сейчас, о той истине, которая вам открыта, о грубом церковном обмане?..

Нельзя было отказать в логике таким соображениям. Мы знаем, что увлечение православием скоро кончилось у Толстого.

Лев Николаевич скептически относился к женщинам и часто, что называется, "перегибал палку" в своих суждениях по "женскому вопросу".

Алексеев утверждал, что женщина должна пользоваться одинаковыми правами с мужчиной, ибо она - такой же человек, как мужчина. Замужняя женщина, может быть, и не нуждается в этом, поскольку ее поддерживает муж и поскольку ведение семьи и воспитание детей является само по себе исключительно тяжелым, ответственным и важным делом, но когда женщина почему-либо не замужем и сама должна зарабатывать, зарабатывать честным трудом, то уравнение в правах с мужчиной для нее необходимо.

Толстой в 70-х гг. не соглашался с этим. Семейные женщины, по его мнению, действительно достойны уважения, но незамужние женщины не нуждаются в равных правах с мужчинами: они и физически слабее, а кроме того, менее развиты, чем мужчины; вся их задача сводится лишь к тому, чтобы соблазнять мужчин.

- Вот Шопенгауэр говорит...

Ссылка на Шопенгауэра взорвала Алексеева.

- Этот немчура-старикашка возмутительно судит о женщинах! - воскликнул он. - Приписывает им какую-то особую развращенность... По-моему, мужчины стоят на гораздо более низкой нравственной ступени, чем женщины. Мужчина развращается до женитьбы и привыкает смотреть на женщину как на орудие удовлетворения своей похоти. Как человека он ее игнорирует!..

- А с кем же он развратничал-то до женитьбы? Ведь с женщиной же! - говорил Толстой.

Алексеев возражал и на эти слова, приписывая развращающую роль мужчине и снова напоминая, что трудно женщине, не имеющей прав на работу, конкурировать с мужчиной и найти достаточный заработок, что и губит ее. Мужчины же боятся потерять свое привилегированное положение и сознательно лишают женщин прав на ту работу, которую монополизировали для себя.

Лев Николаевич продолжал спорить, и спор, можно сказать, затягивался без конца...

И, однако, впоследствии Алексеев говорил: - Я не знаю, насколько убедительны были тогда для Льва Николаевича мои слова. Но позже я заметил, что Лев Николаевич признавал женщин такими же людьми, как и мужчин, будь она замужняя или незамужняя, а не источником лишь соблазна для мужчин.

Замечание это полностью подтверждается неоднократными заявлениями Л. Н. Толстого в его позднейших статьях и письмах.

Мы видим, таким образом, что простой, убежденный, прямодушный Алексеев определенно влиял на складывающееся вновь и, можно сказать, созревающее на его глазах мировоззрение Л. Н. Толстого. При одинаковой непредубежденности, искренности и честности обоих друзей, развитие их шло приблизительно в одном направлении, а дружба углублялась и крепла. Алексеев понимал и признавал исключительную одаренность Толстого. С этим, естественно, связывалось у него стремление проявлять особую деликатность к творцу великих литературных творений. Он решительно отстаивал в споре с Толстым свои взгляды, но в то же время всегда и, между прочим, особенно в беседах по религиозным вопросам, следил за собой: "как бы не оскорбить Льва Николаевича, не задеть его неловко, не причинить ему боль!.."

Толстой, видимо, чувствовал эту внутреннюю лояльность и бескорыстие Алексеева и в душе благодарил судьбу за то, что она послала ему такого умного, внимательного и деликатного друга.

Дружба и продолжительные беседы Льва Николаевича и Алексеева не нравились Софии Андреевне. Графиня опасалась, что тесная дружба с учителем может подорвать ее влияние. Она не сочувствовала полному отходу Толстого от церкви. Не будучи в курсе политических и социологических бесед мужа с его другом-учителем, она, тем не менее, не желала излишнего углубления Льва Николаевича в теоретические вопросы, поскольку это отвлекало или могло отвлечь его от художественного творчества. Усилившееся резко отрицательное отношение Льва Николаевича к правительству тоже не нравилось ей, тем более, что оно могло заразить и детей.

В общем, можно сказать, что супруга Л. Н. Толстого только ждала подходящего момента, чтобы разделаться с Алексеевым. И момент этот наступил.

1 марта 1881 г. убит был народовольцами Александр II^*. Готовилась казнь Желябова^**, Перовской^*** и других участников террористического акта. Толстой не одобрял убийства царя, но в то же время протестовал против подготавливающейся смертной казни террористов. Ему хотелось напомнить новому царю, сыну убитого, о "христианском законе всепрощения", потребовать помилования убийц. Не написать ли письмо Александру III? Толстой решил посоветоваться с Алексеевым. Тот наивно одобрил намерение Льва Николаевича. Дескать, к голосу известного писателя могут прислушаться.

^* (Александр II был убит 1 марта 1881 г. в Петербурге бомбой, брошенной народовольцем Гриневицким.)

^** (Желябов Андрей Иванович (1850-1881) - выдающийся русский революционер, организатор и руководитель партии "Народная воля". Участник ряда покушений на царя, закончившихся убийством Александра II. Казнен 3 апреля 1881 г.)

^*** (Перовская Софья Львовна (1853-1881) - видная деятельница партии "Народная воля", участница покушений на царя. Казнена 3 апреля 1881 г.)

- И какое счастье было бы, если бы царь, прочитав ваше письмо, поступил по учению Христа! И как вы будете раскаиваться, если он уже после казни революционеров натолкнется на слова Христа о любви и всепрощении и скажет: "Ах, как жаль, что никто не напомнил мне раньше об Евангелии!"...

Разговор происходил в гостиной, рядом с комнатой Софии Андреевны. Она услыхала из-за двери последние слова Алексеева. Взволнованная и разгневанная, влетела она в гостиную и повышенным тоном, указывая на дверь, заявила Алексееву:

- Василий Иванович, что вы говорите?!.. Если бы здесь был не Лев Николаевич, который не нуждается в ваших советах, а мой сын или дочь, то я тотчас же приказала бы вам убираться вон!..

Алексеев был поражен этим заявлением, но не потерял самообладания и ответил только:

- Слушаю, уйду.

Поднялась сумятица в доме. Лев Николаевич просил Алексеева простить Софию Андреевну. (По свидетельству Алексеева, он никогда не говорил с ним о Софии Андреевне в тоне осуждения). За обедом София Андреевна, вероятно, под влиянием мужа, при всех просила Алексеева об извинении и заявила о своем уважении к Василию Ивановичу, как к человеку искреннему. Однако прежние, незамутненные отношения с учителем кончились. Решено было, что Алексеев останется, по крайней мере, до весны, когда старший сын Сережа закончит выпускные экзамены в тульской гимназии.

Письмо царю все-таки было написано^*, отослано, но надлежащего впечатления на царя и его окружение оно не произвело: убийцы Александра II были казнены...

^* (В письме к Александру III от 15 марта 1881 г. Толстой призывал его простить участников покушения на Александра II. См.: Толстой Л. Н., т. 63, с. 44-52. О том, как было написано это письмо, Толстой сообщал П. И. Бирюкову 3 марта 1906 г.: "...Суд над убийцами и готовящаяся казнь произвели на меня одно из самых сильных впечатлений в моей жизни. Я не мог перестать думать о них, но не столько о них, сколько о тех, кто готовился участвовать в их убийстве, и особенно Александре III. Мне так ясно было, какое радостное чувство он мог испытать, простив их. Я не мог верить, что их казнят, и вместе с тем боялся и мучился за них и за их убийц. Помню, с этой мыслью я после обеда лег внизу на кожаный диван и неожиданно задремал, и во сне, в полусне, подумал о них и готовящемся убийстве, и почувствовал так ясно, как будто это все было наяву, что не их, а меня казнят, и казнят не Александр III с палачами и судьями, а я же и казню их, и я с кошмарным ужасом проснулся. И тут написал письмо" (Толстой Л. Н., т. 76, с. 114).)

Памятником долгого дружеского общения Л. Н. Толстого и В. И. Алексеева осталось одно из обличительных произведений Толстого, именно "Краткое изложение Евангелия", ходившее в народе в гектографированном виде под наименованием "Евангелия Толстого". Это - не что иное, как выписанное Алексеевым, с разрешения Льва Николаевича, перед отъездом из Ясной Поляны, для себя лично и для своих друзей из обширного антицерковного сочинения Толстого "Соединение, перевод и исследование четырех евангелий" (1881), самое краткое изложение учения Христа без подробных филологических, исторических и философских комментариев. (Впоследствии фундаментальный труд Толстого по исследованию евангелия был издан "Посредником" в Москве, но признан кощунственным и сожжен по приговору суда). Лев Николаевич лично перечел и исправил выписки Алексеева, а позже написал вступление и заключение к этой работе. Так или иначе, без Алексеева антицерковного "Евангелия Толстого" не существовало бы.

Летом 1881 г. В. И. Алексеев покинул Ясную Поляну и отправился с семьей в Самарскую губернию, в недавно приобретенное имение Л. Н. Толстого. Но распоряжению Льва Николаевича, ему был выделен, на арендных началах для самостоятельного хозяйствования, участок земли в 400 десятин. Размеры участка испугали Алексеева: ему, по его расчетам, хватило бы и 10 десятин.

Попробовал он, однако, работать на всем отведенном ему участке. Большую часть его роздал в аренду крестьянам. Однако значительная часть их не уплачивала арендных денег, поэтому и сам Алексеев не мог быть аккуратным плательщиком аренды Льву Николаевичу или, лучше сказать, Софии Андреевне, которая, оттирая мужа, вступала в роль хозяйки имения.

Так прошло три года, пять лет... Теплые, дружеские письма Льва Николаевича радовали Алексеева, но его практические советы казались Василию Ивановичу не всегда целесообразными.

Не буду подробно останавливаться на истории жизни и работы Алексеева "на земле". При всей своей добросовестности, он не мог выправить положение. Накопилась значительная сумма долга яснополянской "экономии".

В августе 1886 г. С. А. Толстая, сама, не советуясь с мужем, прислала Алексееву сухое деловое письмо, которым отказывала ему в продолжении аренды. Алексеев увидал, что ему не остается ничего другого, как уехать из Самарской губернии. Но предварительно он, выражаясь на современном языке, "мобилизовал все свои ресурсы", чтобы выплатить Софии Андреевне накопившийся за ним долг. Тут ему помог его ученик, старший сын Льва Николаевича Сергей Львович, очень огорченный письмом матери к Василию Ивановичу; именно он уговорил мать принять в счет долга, как деньги, расписки, выданные Алексееву крестьянами с признанием своих обязательств. Лев Николаевич, с своей стороны, старался подыскать Алексееву какое-нибудь другое занятие и действительно преуспел в этом.

Надо еще упомянуть, что одновременно с хозяйственной переменой Алексееву суждено было пережить тяжелую семейную трагедию, именно одновременную смерть от дифтерита четырехлетней дочери и двухлетнего сына. Письмо Льва Николаевича по поводу этой потери разочаровало Василия Ивановича, Толстой философствовал, вместо того чтобы просто утешить добрым, дружеским словом несчастного отца.

"Мне очень больно за вас, - писал он, - но, милый друг, не сердитесь на меня; не о том больно, что вы потеряли дочь, а о том, что ваша любовная душа сошлась вся на такой маленькой, незаконной по своей исключительности любви"^*.

^* (Письмо от октября-декабря 1881 г. (Толстой Л. Н., т. 63, с. 432).)

И хотя Лев Николаевич упоминал в этом письме, что он благодарен Алексееву за то, что тот в свое время "много помог ему в освобождении от всех соблазнов, которые связывали его", но все же при этом он не поколебался поставить своему другу в упрек, что он "запустил свою душу, и она стала зарастать терниями".

Толстой в первые годы своей "новой веры", был слишком захвачен ею, и иной раз отвлеченная мысль брала верх у гениального художника и человеколюбца над простым голосом любви.

Алексеев написал Толстому о странном впечатлении, полученном от его письма, "...отказаться от любви к дочери [я] не в силах, не могу и не мучиться при потере дочери", - читаем мы в письме^*.

^* (Письмо находится в Отделе рукописей Гос. музея Л. Н. Толстого.)

Но Лев Николаевич настаивал на своей точке зрения: "Можно смотреть на жизнь как на свою собственность, отдельную свою жизнь, и можно смотреть на нее и понимать ее как служение; в первом случае и своя смерть, и смерть любимых есть ужас, во втором - нет смерти, так что цель жизни - не жизнь, а то, чему она служит"^*.

^* (Письмо от декабря 1886 г. (Толстой Л. Н., т. 63, с. 437-438).)

Все треволнения закончились для Алексеева тяжелой болезнью, которая продолжалась несколько месяцев.

Затем мы видим Алексеева на разных, то педагогических, то административно-хозяйственных должностях в разных губерниях, в разных учреждениях и предприятиях, но по большей части не удовлетворявшимся своим положением. Связь с Львом Николаевичем не прерывается. Напротив, Алексеев все время получает дружеские письма от Толстого.

В 1890 г. Алексеев расходится со своей первой женой и женится вторично на девушке из аристократической среды, Вере Владимировне Загоскиной.

И муж, и жена Толстые сердечно поздравили Алексеева, причем Лев Николаевич, советуя молодоженам и в брачной жизни стремиться к полному совершенству, писал: "...Радуюсь, что через вас сблизится со мною Вера Владимировна, человек из семейства, которое я очень люблю и которую очень люблю уже за то, что она полюбила вас. То, что она полюбила вас, для меня - самая полная ее характеристика. Люблю вас по-прежнему и рад буду видеть"^*.

^* (Письмо от 23 октября 1890 г. (Толстой Л. Н., т. 65, с. 175). Л. Н. Толстой в юности, живя в Москве, состоял в дружеских отношениях с семьей Е. Л. Загоскиной (1807-1885). На ее внучке, Вере Владимировне Загоскиной, женился В. И. Алексеев.)

Эти слова показывают, что и через 13 лет (с 1877 г.) глубокое дружеское чувство Л. Н. Толстого к В. И. Алексееву ни в чем не изменилось.

В 90-х гг. Алексеев еще не раз виделся с Толстым то в Москве, то в Ясной Поляне. При одном посещении Ясной Поляны он встретился со Львом Николаевичем на "прешпекте" - березовой аллее, ведущей от въезда в усадьбу к дому. Дружески поздоровались, расцеловались, и у Василия Ивановича от радости даже слезы хлынули из глаз.

Лев Николаевич сделал вид, что не замечает этого.

Но когда вошли в дом, Толстой спросил у Алексеева, отчего это у него глаза мокрые.

- От ветра, - пролепетал все еще взволнованный, как мальчик, Алексеев.

В 1900 г. Алексеев получил назначение на должность директора Нижегородского коммерческого училища. С тех пор он уже не виделся со Львом Николаевичем. Эту должность Алексеев занимал и в 1914 г., когда решил в последний раз побывать в Ясной Поляне и заглянуть к Чертковым.

...Катим с Василием Ивановичем в погожий денек, по гладкой снежной дороге, из Телятинок в Ясную Поляну.

Алексеев расспрашивает меня о Софии Андреевне и о детях Толстых, интересуется работой по описанию библиотеки Л. Н. Толстого.

Откинувшись на сиденье саней, он в упор глядит на меня из-под шапки своими старческими, выцветшими, светло-голубыми серьезными глазами, и глаза эти кажутся мне изумительно похожими на глаза Льва Николаевича, только без их колючести.

- Василий Иванович, а почему вы так долго, много лет не посещали Льва Николаевича перед его смертью? Неужели вас не тянуло к нему?

- Нет, как не тянуло! Всегда тянуло! Но знаете, такое было отношение ко мне Софьи Андреевны отрицательное, и я не ехал. Она ревновала меня немножко... Ей не нравились мои близкие отношения со Львом Николаевичем. Она считала меня разлучником!

Ревность "немножко", как мы уже знаем, дошла до того, что София Андреевна однажды показала Василию Ивановичу на дверь.

- Но вы написали свои воспоминания о Льве Николаевиче?

- Написал.

- Почему же они не опубликованы?

- Я считаю это преждевременным. Знаете... у меня такое положение!.. Я, вообще, боюсь поводов, которые могли бы открыть начальству мое прошлое: жизнь в коммуне, пропаганду... Вот почему и записки мои о Льве Николаевиче, написанные после его смерти, я при своей жизни печатать не собираюсь.

Василий Иванович в старости, должно быть, приспустил свой парус!

Эта ссылка на "положение", кстати, не столь уж блестящее положение директора коммерческого училища, немного разочаровала меня в нем. Помню, от кого-то в Ясной Поляне я слышал, еще до приезда Алексеева, что в его гостиной в Нижнем Новгороде царствует, вероятно, установленный женой, великосветский тон. Старик Василий Иванович смирился и, должно быть, уже не протестовал против этого тона. Тут в своей закалке он уступал Льву Николаевичу, до конца боровшемуся с неравенством вообще и с аристократическим бытом Ясной Поляны в частности.

От своего мировоззрения Алексеев не отрекался, но, кажется, что тогдашнее положение его сводилось к положению светильника под сосудом, о котором говорится в евангелии.

По приезде в Ясную Поляну Алексеев пожелал прежде, чем войти в дом, посетить могилу Льва Николаевича. Припоминая яснополянские дороги, он немного путал: многое уже забылось.

Подошли к могиле. Алексеев постоял минуты две, задумавшись. Не крестился. Не становился на колени. Шапки не снимал. Отрицание какой бы то ни было внешней обрядности, видимо, присуще было его мировоззрению по-прежнему.

Помолчав, расспросил об ограде: "Всегда ли была такая?" Обратил внимание на сверкающую издали Абрамовскую березовую посадку^*: в его время она не была такой мощной...

^* (Абрамовская посадка - березовая роща в усадьбе Ясная Поляна, посаженная Толстым в 1875-1879 гг.)

В доме, пока к нам не вышла София Андреевна, Василий Иванович осмотрел комнаты, но довольно бегло. Казалось, ему хотелось только убедиться, все ли они налицо и на тех же ли местах. В моей тогдашней комнате, внизу, рядом с передней, - именно эта комната была при Алексееве кабинетом Льва Николаевича, - он поинтересовался только взглянуть на стоявший по-прежнему в нише мраморный бюст Н. Н. Толстого^*. А в позднейшем кабинете Льва Николаевича рад был найти старый, дедовский диван, па котором великий писатель родился. Кроме того, справился, где находится изготовленная им, Алексеевым, когда-то ширмочка черного дерева для миниатюр.

^* (Бюст Николая Николаевича - брата Л. Н. Толстого, умершего в 1860 г. в Гисре (Франция). Выполнен по заказу Л. Н. Толстого бельгийским скульптором Гильемом Геефсом. Находится в Яснополянском доме.)

- Лев Николаевич был очень рад этому подарку и благодарил меня, - вспоминал он.

Показывая место, где раньше висел портрет В. Г. Черткова с Илюшком Толстым, разорванный Софией Андреевной^* в последние, ужасные и бурные, месяцы жизни Льва Николаевича, я спросил Алексеева, знает ли он, что происходило в Ясной Поляне в эти месяцы.

^* (См. об этом в очерке "Уход и смерть Л. Н. Толстого".)

- Нет, - ответил он.

Тогда я вкратце рассказал старому интимному другу Льва Николаевича о роковых событиях, связанных с борьбой между Софией Андреевной и Чертковым.

София Андреевна была тогда в ужасном состоянии. Угрозы самоубийством, истерики, слезы стали ежедневными событиями, тяжело отражались на состоянии Льва Николаевича. В сущности, София Андреевна была тогда психически ненормальна...

- Нет! - быстро возразил Алексеев. - Это - ее черта!

Я должен сказать, что это ее черта!..

Мнение его, конечно, не передает всего смысла трагических событий 1910 г., однако и оно должно быть учтено при оценке этих событий.

Наконец вышла к гостю хозяйка дома. Встреча Софии Андреевны и Алексеева была самой дружественной и трогательной.

Подали чай. Гостя угощали и ласкали. Последовали взаимные расспросы, рассказы, воспоминания о далеком прошлом, о лицах, дорогих, хотя и по-разному, обоим собеседникам. О тяжелых моментах несогласия, споров и ссор умалчивалось...

- Вот и состарились мы с вами, Василий Иванович! - говорила София Андреевна.

- Да, София Андреевна, состарились! - отвечал Алексеев. - Но я не протестую против этого. Я прожил такую счастливую, да, счастливую жизнь! Счастливую и разнообразную. И теперь, в старости, у меня только одно чувство: благодарности, именно благодарности за жизнь тому, кто ее дал. В самом деле, жизнь моя была такая разнообразная! Мне дано было все испытать, всего попробовать: хочешь этого - возьми это, хочешь того - возьми то!.. Я иду по улице и вижу безногого нищего. И я спрашиваю: почему это - он, а не я?.. За что мне это?.. И, конечно, чем глубже стареешь, чем ближе к концу, тем меньше требований предъявляешь к жизни...

Слушая, хотелось верить этому старику, который, вернувшись на миг в тот дом, где прошли лучшие и наиболее содержательные духовно дни его жизни, подводил ее итоги.

...Через несколько минут по отъезде В. И. Алексеева София Андреевна, взволнованная, с порозовевшими щеками, спустилась сверху ко мне вниз. Приезд старого друга Льва Николаевича, живого свидетеля отдаленного прошлого Ясной Поляны, разволновал ее. Должно быть, не обошлось и без упрека совести за прежнее несправедливое отношение к открытому, благородному, великодушному и бескорыстному человеку. Стараясь держаться спокойнее и рассеянно перебирая вещи на моем письменном столе, София Андреевна заговорила несколько смущенно о только что покинувшем дом госте.

- Он - прекрасный человек! Главная черта его характера - это удивительное незлобие. Я никогда не видала... ну, чтобы он, например, говорил о ком-нибудь так, как я говорю о Черткове!.. Мы с ним о-очень дружно жили! - почти мечтательно протянула она. - Вы знаете... почему он ушел? Мы переехали в Москву, нужно было детей учить, Сережа поступил в университет, - ну и он ушел...

София Андреевна тоже подводила итоги - и для нее, бедной, они не все были благоприятны.

Важно было, однако, то, что и с нею Алексеев сохранил, по крайней мере, внешне, корректные, добрые отношения. Эта лояльность его поведения в доме Толстого, сознательное стремление не стать хотя бы косвенной причиной каких-нибудь семейных осложнений, стремление беречь Льва Николаевича от излишних волнений, запасаться только от духовных даров его необыкновенной личности, ни с кем не соперничая, не требуя для себя никаких особых прав, привилегий, ничего внешне "выгодного", и отдавая в то же время, в общении с активной, творческой натурой гениального писателя и мыслителя, все, что мог, все, что имел лучшего, - было постоянным правилом Василия Ивановича Алексеева.

Покинув Ясную Поляну, он не оставил по себе ни у Льва Николаевича, ни у подруги его жизни, ни у детей - своих благодарных учеников, ничего, кроме доброго воспоминания...

Таков был этот истинный друг Толстого.

1966 г.