Каким я его помню

(Впервые напечатано в журнале "Огонек", № 47, 20 ноября 1960 г.)

Когда я поселился в доме Л. Н. Толстого в качество его секретаря, мне было 23 года, а Льву Николаевичу 81^*. Но должен совершенно искренне сказать, что я никогда не чувствовал этой громадной разницы лет между нами. Не следует меня понимать ложно: я благоговел перед гением и мудростью Толстого, но в то же время я сознавал, что меня, юношу, он, старик, понимает во всем. Мало сказать, "понимает", но и сочувствует мне во всем как равный. И, с другой стороны, весь строй мыслей, интересы и высказывания Толстого были мне всегда как-то непосредственно близки и понятны, как "свои": до такой степени молодо и мощно было даже в столь преклонном возрасте сознание Толстого. Это был прямо юноша по силе чувства, по степени восприимчивости ко всем жизненным впечатлениям, по силе разума и творческой способности.

^* (В. Ф. Булгаков начал исполнять должность секретаря Толстого и поселился в его доме в Ясной Поляне 17 января 1910 г.)

Когда приезжали в Ясную Поляну^* "в гости", на один-два дня, взрослые сыновья Льва Николаевича^**, этакие 35-летние и 45-летние бородатые дяди, давно уже отделившиеся от семьи и жившие свими домами по разным городам и губерниям России, они всегда казались мне старше своего отца. Их я побаивался, тогда как Лев Николаевич держался со мной, как и со всяким, на равной ноге.

^* (Усадьба Ясная Поляна - родовое имение князей Волконских - предков матери писателя. Оно перешло к Л. Н. Толстому в 1847 г., когда ему было 19 лет, при разделе семейного наследства. Ясная Поляна находится в 200 км к югу от Москвы, в 14 км от г. Тулы.)

^** (В 1910 г. часто приезжали в Ясную Поляну сыновья Толстого: Сергей (1863-1947), Илья (1886-1933), Лев (1869-1945), Андрей (1877-1916), Михаил (1879-1944). Более подробно о них см. в наст, изд. очерк "В кругу семьи Л. Н. Толстого".)

А творческая продуктивность Толстого! В 1910 году, т. е. в последний год своей жизни, осложненной к тому же семейной трагедией, Толстой написал большую книгу "Путь жизни"^*, комедию "От ней все качества"^** (в которой позднее так хорош был в роли босяка-прохожего знаменитый австрийский актер Александр Моисеи), рассказы "Нечаянно"^***, "Ходынка"^****, "Благодарная почва"^*****, продолжал, но, к сожалению, не окончил повесть "Нет в мире виноватых"^******, написал статью "О социализме"^*******, около 650 писем, из которых многие по объему равнялись статьям.

^* ("Путь жизни" - сборник мыслей и изречений разных авторов, в том числе Л. Н. Толстого, на житейские и религиозно нравственные темы. Над его составлением Толстой работал с 30 января 1910 г. и до ухода из Ясной Поляны (28 октября 1910 г.). Сборник вышел в свет в России после смерти Толстого, в 1911 г., в издательстве "Посредник". (См.: Толстой Л. Н., т. 45).)

^** ("От ней все качества" - комедия, задуманная Толстым в 1910 г. для любительского спектакля, готовившегося молодыми обитателями дома Толстого для крестьян деревни Ясная Поляна и близлежащего хутора Телятинки. Толстой работал над комедией с 29 марта по 31 июля 1910 г., но не завершил ее. Она была опубликована после смерти Толстого в сборнике "Посмертные художественные произведения Л. Н. Толстого", т. I, M., 1911. (См.: Толстой Л. Н., т. 38).)

^*** (Рассказ "Нечаянно" написан 20 июня 1910 г. Опубликован после смерти Толстого в газете "Речь", 1911, № 87 от 30 марта. (См: Толстой Л. Н., т. 38).)

^**** (Рассказ "Ходынка", в основе которого легла катастрофа, происшедшая в день коронации Николая II (18 мая 1896 г.) на Ходынском поле в Москве, написан 25 февраля 1910 г. Замысел этот восходит к 1896 г., когда Толстой отметил в дневнике: "Страшное событие в Москве - погибель 3000". Но тогда же он записал: "Я как-то не могу как должно отозваться" (Запись от 28 мая 1896 г.). Рассказ опубликован после смерти Толстого в сборнике "Посмертные художественные произведения Л. Н. Толстого", т. III, М., 1912. (См.: Толстой Л. Н., т. 38).)

^***** (Очерк "Благодарная почва", воспроизводящий разговор с крестьянским парнем о пьянстве, написан 21 июня 1910 г. Опубликован 14 июля 1910 г. одновременно в газетах "Речь", "Русские ведомости" и "Утро". (См.: Толстой Л. Н., т. 38).)

^****** (Над рассказом "Нет в мире виноватых", являющимся одним из приступов к большому эпическому полотну о первой русской революции, Толстой работал с 29 декабря 1908 г. по 28 мая 1909 г. Рассказ остался незаконченным. Опубликован после смерти писателя в сборнике "Посмертные художественные произведения Л. Н. Толстого", т. II, М., 1911. (См.: Толстой Л. Н., т. 38).)

^******* (Над статьей "О социализме" Толстой работал с 26 сентября 1910 г. и до самой смерти. Статья осталась незаконченной. Впервые опубликована в 1936 г. в Полн. собр. соч., т. 38.)

Интерес и восприимчивость Льва Николаевича ко всему окружающему были удивительны. Он знал все, что пишется в газетах, следил за новостями в русской и иностранной литературе, переписывался с писателями, с единомышленниками и с лицами, ему совершенно неизвестными, принимал множество посетителей, знал всех крестьян в деревне Ясной Поляне и входил во все мелочи их быта, умел каждому в доме сказать что-нибудь нужное и сердечное.

Книжные интересы Толстого поражали разносторонностью. Он интересовался художественной, исторической, социологической, философской и религиозной литературой. Книги по исследованию русского языка, по фольклору и этнографии также привлекали его. Заглядывал Лев Николаевич и в книги по естествознанию. Помню, как поражен был я, наткнувшись однажды в библиотеке Толстого на английскую книгу по электричеству, всю испещренную отметками и критическими замечаниями Толстого на полях.

О прочитанном Толстой судил всегда совершенно самостоятельно. Авторитеты, равно как и предубеждения, не существовали для него. Он мог резко отозваться о Шекспире и Достоевском и вознести до небес русского крестьянина-писателя Сергея Терентьевича Семенова^*, у которого ему особенно нравился богатый и сочный народный язык. Случалось ему и ошибаться. И все же, надо отдать Толстому справедливость: это только благодаря его наведению познакомилось русское общество впервые с целым рядом выдающихся иностранных писателей и мыслителей, как, например, Вильгельм фон-Поленц^**, Амиель^***, Эмерсон^****, Хельчицкий^***** и др.

^* (Семенов Сергей Терентьевич (1868-1922) - даровитый русский писатель, вышедший из крестьянской среды, автор рассказов "Аверьян", "Бабы", "Два брата", "Обида", "Раздор", "У пропасти" и др. Толстой высоко ценил произведения Семенова и написал предисловие к первому тому его "Крестьянских рассказов". (См. Толстой Л. Н., т. 29). О С. Т. Семенове см. в настоящей книге отдельный очерк.)

^** (Вильгельм фон-Поленц (1861-1903) - немецкий писатель, автор романов из народной жизни. Толстой высоко ценил его творчество. В 1901 г. в России был издан роман Поленца "Крестьянин" с предисловием Толстого. (См.: Толстой Л. Н., т. 34).)

^*** (Анри Фредерик Амиель (1821-1881) - швейцарский философ, поэт, профессор философии и эстетики Женевского университета. По предложению Толстого в России был выпущен в свет (с сокращениями) труд Амиеля "Отрывки из неизданного дневника", к которому Толстой в 1893 г. написал предисловие. (См.: Толстой Л. Н., т. 29).)

^**** (Эмерсон Ральф Уолдо (1803-1882) - американский писатель и религиозный мыслитель. Толстой читал книги Эмерсона "Этюды о выдающихся людях", "Представители человечества", "Опыты" и др. Ряд мыслей и изречений из книг Эмерсона Толстой включил в свои сборники народной мудрости "Круг чтения", "На каждый день", "Путь жизни".)

^***** (Петр Хельчицкий (1390-1460) - средневековый чешский философ и моралист. Толстой высоко ценил его книгу "Сеть веры". Перу Толстого принадлежит очерк "Петр Хельчицкий", который он включил в сборник "Круг чтения" (Толстой Л. Н., т. 42).)

В литературе его привлекали правдивость, жизненность, простота, богатый и выразительный народный язык. Реалистический метод в литературе Толстой считал наиболее плодотворным. К декадентству относился резко отрицательно, считая его продуктом буржуазной среды, утратившей связь с народом. Писать он хотел не для привилегированных классов, а для всего народа.

При мне в 1910 году посетил Толстого известный артист Павел Орленев^*, который, между прочим, попросил Льва Николаевича написать ему что-нибудь на память. Толстой взял листок бумаги и написал:

^* (Орленев Павел Николаевич (1869-1932) - талантливый русский актер и театральный деятель. В июне 1910 г. приезжал в Ясную Поляну и беседовал с Толстым об организации передвижного театра для сельского населения. Толстой горячо одобрил эту идею, но в условиях царской России она не была осуществлена. Приведенное ниже изречение об искусстве см. в "Летописях Гос. литературного музея", М., 1938, с. 23.)

"Как только искусство перестает быть искусством всего народа и становится искусством небольшого класса богатых людей, - оно перестает быть делом нужным и важным, а становится пустой забавой".

И это было сказано за семь лет до Октябрьской революции!

Особо следует отметить любовь и восприимчивость Толстого к музыке, не покидавшие его до последних дней. Музыку он любил "больше всех других искусств". В доме частым гостем бывал московский пианист А. Б. Гольденвейзер^*. Он играл Толстому Скрябина, Чайковского, Шопена, Моцарта, Гайдна, Шумана, Бетховена, Баха; и Лев Николаевич часто плакал от умиления, слушая музыку.

^* (Гольденвейзер Александр Борисович (1875-1961) - близкий знакомый Л. Н. Толстого, пианист, композитор, профессор Московской консерватории. Автор мемуаров "Вблизи Толстого" (т. I. M., 1922; т. II. М.-П., 1923). Первый том мемуаров Гольденвейзера переиздан в дополненном виде (М., 1959 г.).)

Вкус Толстого к музыке был самый строгий. "Он мог не любить чего-нибудь хорошего (например Вагнера), - говорил о нем А. Б. Гольденвейзер, - но зато все, что он любил, было хорошо".

Не забуду чудного вечера в яснополянском зале, когда Гольденвейзер долго и прекрасно играл Шопена. Лев Николаевич слушал-слушал и, наконец, не выдержал:

- Вся эта цивилизация, - воскликнул он дрожащим голосом и со слезами на глазах, - пускай она пропадет к чертовой матери, только... музыку жалко!

А любовь Толстого к природе! Как юноша, упивался он красотой весны в 1910 году и сам говорил:

- Я наслаждаюсь этой весной как никогда! Точно в первый или в последний раз!

Увы, так оно и оказалось: весна эта была последней в его жизни!

- Пойдемте смотреть, как каштан цветет! - бывало, звал он все общество, находившееся в доме; и вот все шли за ним в парк "смотреть, как каштан цветет".

Идя летом на прогулку, он часто возвращался с букетом цветов в руках и говорил, точно оправдываясь:

- Сорвешь один цветок, за ним - другой, и не заметишь сам, как наберешь целый букет...

До конца жизни Лев Николаевич сохранил обычай ежедневных верховых прогулок. Ездок он был очень смелый. Мне доводилось нередко сопровождать его. Вот программа всех верховых прогулок Льва Николаевича, от которой он отступал очень редко: выехать по дороге, скоро свернуть с нее в лес или в поле, в лесу пробираться по самым глухим тропинкам, переезжать рвы, прыгать через канавы и заехать таким образом очень далеко; затем - заблудиться и, наконец, тогда искать дороги в Ясную, спрашивая об этом у встречных, плутать, приехать утомленным. Спросишь: устали, Лев Николаевич? - "Нет, ничего", - неопределенным тоном. Или - очень определенно, только одно слово: "Устал!"

И я, и врач Душан Петрович Маковнцкий^*, сопровождая по очереди Льва Николаевича в его верховых прогулках, знали, что не надо при этом беспокоить Льва Николаевича разговорами. Он отдыхал и по большей части ехал молча и задумчиво, но иногда сам начинал милый, дружеский разговор, вспоминая, рассказывая о чем-нибудь или делясь занимавшей его мыслью. Неизменно восхищался природой: розовой пеленой гречишного поля, ястребом, парящим в небе, воркованием горлинки...

^* (Маковицкий Душан Петрович (1866-1921) - по национальности словак, друг и помощник Толстого. В 1904-1910 гг. жил в Ясной Поляне в качестве домашнего врача Толстого. Сопровождал Толстого после его ухода из Ясной Поляны и находился при нем на станции Астапово до самой кончины писателя. Живя в доме Толстого, Д. П. Маковицкий вел обширный дневник "Яснополянские записки", изданные лишь частично (вып. I - М., 1922; вып. II - М., 1923). Гос. Музей Л. Н. Толстого и редакция "Литературного наследства" подготовили к печати двухтомное издание "Записок". Д. П. Маковицкому в настоящей книге посвящен отдельный очерк.)

Лев Николаевич жил в Ясной Поляне чрезвычайно скромно. В 81 год он уже не работал физически, но зато всегда и во всем старался довольствоваться малым. Несколько раз при мне уговаривал он Софью Андреевну^* упростить и сократить и без того не бог весть какой изобильный и роскошный вегетарианский стол. Был бережлив и даже скуповат на бумагу, стараясь использовать на писание каждый клочок. Сам выносил ежедневно утром ведро с грязной водой из своей комнаты. Очень жаловался, раздражая Софью Андреевну, на яснополянскую "роскошь", которую сейчас тысячи посетителей его бывшего дома усердно ищут и которой, к немалому удивлению своему, не находят. Не боялся войти в крестьянскую избу, в больницу, чтобы помочь, посоветовать. Одевался просто, не покупал никаких новых вещей. И все же страдал, очень страдал от сознания своего барства.

^* (Софья Андреевна Толстая (рожд. Берс, 1844-1919) - жена Л. Н. Толстого. Вышла замуж за него в 1862 г. и прожила совместно с ним 48 лет. Подробно о ней см. в наст. изд. очерк "Уход и смерть Л. Н. Толстого".)

Всем своим существом связан был Лев Николаевич с Ясной Поляной. Сравнительно молодым человеком он говорил: "Без своей Ясной Поляны я трудно могу себе представить Россию и мое отношение к ней. Без Ясной Поляны я, может быть, яснее увижу общие законы, необходимые для моего отечества, но я не буду до пристрастия любить его"^*. Правда, это относилось больше к деревенской Ясной Поляне, любовь к которой жила в душе Толстого до последней минуты. Что же касается Ясной Поляны-усадьбы, то в старости Лев Николаевич как бы разошелся духовно с своим родным гнездом, разлюбил его, простить не мог именно его барства.

^* (Толстой Л. Н. Лето в деревне. 1858 (См.: Толстой Л. Н., т. 5, с. 262).)

Как ни очаровательна была Ясная Поляна-усадьба, со своим разумным комфортом, со своей умеренной "роскошью", с высокими, светлыми, просто обставленными комнатами, с сиренью под окнами, с небольшим, но очень живописным парком, с прудами, с окружающими ее березовыми и дубовыми рощами и лесами, но... рядом стояли крестьянские избы с соломенными крышами, в которых господствовали грязь и теснота, мужики и бабы надрывались над работой и ходили изможденные, тощие, плохо одетые, земли не хватало, культуры не было. И если молодой Толстой не мог видеть и выносить это, то старый, в котором "барин" уже изветшал, а человек строгих требований к себе вырос, не мог и не хотел мириться с подобным положением.

В споре с Софьей Андреевной, настоящей аристократкой-помещицей и чадолюбивой матерью, Льва Николаевича раздражало, мне кажется, главным образом, то, что она принципиально не соглашалась с его обличениями барства. Как писатель и старик, он несомненно имел право на минимум комфорта, и, собственно говоря, только этим минимумом он и пользовался, упрощая для себя во всем сравнительную яснополянскую простоту. Главной "роскошью" Толстого была возможность досуга. Но ведь и этот досуг он употреблял не на праздное времяпрепровождение, а на упорный труд, хотя в его годы мог бы с чистой совестью отдыхать беспечно.

В 1910 году я дважды сопровождал Льва Николаевича в его поездках к близким людям - сначала к Сухотиным^* в Кочеты Тульской губернии и потом к Чертковым^** в Мещерское Московской губернии. Оба раза Лев Николаевич ехал отдохнуть от ненавистной ему обстановки в Ясной Поляне. И поскольку это касалось его желания побыть в разлуке с женой, с семьей, оставшейся, в своей основе, миниатюрным сколком именно той среды, от которой он отрекался, то это по-человечески совершенно понятно. Но если говорить о "роскоши", то ее у Толстого не только в Кочетах, но даже и в Мещерском было не меньше, чем в Ясной Поляне. Только люди там и тут были приятнее, тактичнее. Не производили, как Софья Андреевна, постоянных "лобовых атак" против дорогих Льву Николаевичу принципов равенства и возможного ограничения себя во всех своих материальных потребностях.

^* (Сухотины: Михаил Сергеевич (1850-1914) - зять Толстого и Татьяна Львовна (1864-1950) - дочь писателя - проживали в имении Кочеты, Тульской губернии. Толстой находился здесь со 2 по 20 мая 1910 г.)

^** (Чертковы - Владимир Григорьевич (1854-1936), близкий друг, единомышленник и издатель сочинений Толстого, и его жена Анна Константиновна (1859-1927) - проживали в имении Мещерское, Московской губернии. Толстой находился здесь с 12 по 23 июня 1910 г.

Подробно о В. Г. Черткове см. в очерке "Уход и смерть Л. Н. Толстого".)

В чудный майский день, за обедом на террасе, Лев Николаевич наклоняется к сидящему рядом старому другу семьи и шепотом говорит:

- Я думаю, через пятьдесят лет люди будут говорить: представьте, они могли спокойно сидеть и есть, а взрослые люди ходили, прислуживали им, подавали и готовили кушанье!

- Ты о чем? - спрашивает Софья Андреевна. Она уже догадалась. - О том, что они подают?

- Да, - и Лев Николаевич повторил то же вслух.

Софья Андреевна начинает возражать:

- Я думала, что ты будешь рад... Сейчас так хорошо в природе!

- Да я это только ему сказал, - говорит Лев Николаевич. - Я знал, что будут возражения, а я совсем не хочу спорить.

У Чертковых Льву Николаевичу не возражали, хотя... и там имелась "прислуга".

Писал Лев Николаевич всегда днем, чем отличался от Достоевского, работавшего по ночам.

Лев Николаевич имел обыкновение говорить, что в пишущем живут два человека: один творит, другой критикует. "И вот, ночью, - добавлял Толстой, - критик спит".

Писал Лев Николаевич всегда сам. К диктовке прибегал очень редко. Писал, как известно, довольно-таки неразборчиво, и в доме существовал даже своего рода спорт: кто первым разберет то или иное не поддающееся расшифровке место из черновиков Льва Николаевича. Случалось, что никто не мог разобрать какого-либо особо неразборчивого места. Тогда шли ко Льву Николаевичу. Он наклонялся над рукописью, щурился, вчитывался и, наконец, покраснев, объявлял, что тоже не может разобрать, что тут такое написано...

Его мысль при работе обгоняла процесс записывания.

Замечательны тысячи писем, написанных Толстым. Это, по существу, был его разговор со всем народом, который, конечно, необходим был ему и как писателю. Толстой с одинаковым вниманием отвечал как на письма Тургеневых^* и Стасовых^**, так и на корявые, но внутренне содержательные послания никому решительно не известных людей из крестьянской или рабочей среды. И если он не успевал всем ответить, то привлекались на помощь секретарь, домашний врач, дочери...

^* (И. С. Тургенев (1818-1883) состоял в длительной переписке с Толстым. Сохранилось 43 письма Тургенева к Толстому и 7 ответных писем Толстого. Письма Тургенева к Толстому хранятся о Гос. Музее Л. Н. Толстого.)

^** (Выдающийся русский критик и историк искусства В. В. Стасов (1824-1906) находился в длительной переписке с Толстым. Сохранилось 122 письма Стасова к Толстому и 99 ответных писем Толстого. (См.: Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка 1878-1906. Изд. "Прибой", Ленинград, 1929). Письма В. В. Стасова к Толстому хранятся в Гос. Музее Л. Н. Толстого.)

Когда приходили к Толстому посетители, он не только отвечал на их вопросы, невольно играя роль "оракула", но обычно и сам закидывал их вопросами: как они живут? чем занимаются? к чему стремятся? во что веруют? что любят и что не любят? как относятся к тому или иному вопросу? - и т. д. Так он пополнял свою неисчерпаемую сокровищницу жизненного опыта, даже находясь в своем мнимом "отшельничестве" в деревне.

Пополнял он, как художник, и запасы живого, разговорного языка, характерных словечек.

- Он рассказывает, - говорил он об одном посетителе: "биография моя затруднительная", "по волнам жизни носило"... А я слушаю и запоминаю эти словечки для своей комедии!

Доказывать, что Толстой хорошо знал людей, значило бы, конечно, только ломиться в открытые двери. Я уверен, в частности, что Толстой знал меня лично в те годы гораздо лучше, чем я сам себя знал. Дети Льва Николаевича говорили мне, что в раннем детстве они никогда не могли солгать отцу. Не могли! Матери могли, а отцу нет. Отец все равно по их глазам и лицам узнавал правду.

Интересное свидетельство о проницательности Льва Николаевича оставил один дипломат, а именно болгарский посланник Ризов, посетивший Толстого. Он рассказывал после, что в то время, как он сидел перед Толстым, он "чувствовал себя совершенно стеклянным". Подумайте! Уж если дипломат так чувствовал себя в присутствии Толстого, то что же могли сказать о себе простые смертные!

В общении с людьми Толстой был всегда удивительно свеж, нов, интересен и разнообразен, и в то же время сердечен и деликатен. В разных формах проявлял он внимание к окружающим, к помогавшим ему. Помню, то принесет грушу, то подарит записную книжку, заботливо справится о здоровье, о настроении, расспросит о планах и занятиях, о письмах из родного дома, подаст непринужденные, но оттого не менее ценные, советы и т. д. Недаром поэтому каждый дорожил возможностью побыть подольше в обществе занимавшегося и часто уединявшегося в своем кабинете Льва Николаевича.

Просьбы его о том или ином, хотя бы самом пустячном, одолжении, равно как и деловые поручения, облечены были всегда в самую любезную, дружескую форму.

- Сделайте, пожалуйста, если милость ваша будет!..

Такими же были и выражения его благодарности за любую, хотя бы самомалейшую, услугу. О чарующей искренности Льва Николаевича я уже и не говорю. Работать с ним было одно удовольствие. Ни малейшего давления его необычайного авторитета я никогда не ощущал.

Толстой не был ни педантом, ни сектантом, и в этом отношении выгодно отличался от многих своих последователей. Отношение его к каждому положению, к каждому собеседнику всегда было новое, неожиданное, не казенно-"толстовское". Приверженец работы на земле, он часто уговаривал молодых людей не бросать города, когда видел, что они к этому не готовы. Иным, как и мне в свое время, советовал не покидать университета до окончания, хотя и придерживался того мнения, что образование, которое давала школа в то время, было скорее вредно, чем полезно.

Скучному юноше, подробно излагавшему Толстому историю своей любви к одной девушке и спрашивавшему, жениться ли ему на ней, категорически ответил "нет", а на дополнительный вопрос о причинах столь категорического ответа, заявил: "Если бы вам надо было жениться, так вы бы не стали меня об этом спрашивать!"

Выросших детей, желавших покинуть родителей якобы во имя возможности жить вполне независимой, последовательной жизнью, Толстой всегда отговаривал от этого: медленный рост внутренней жизни он предпочитал внешней последовательности.

Известен рассказ И. А. Бунина, тоже в молодости увлекавшегося "толстовством", о том, как Лев Николаевич, еще в 90-х гг. прошлого столетия, обескуражил однажды приезжего проповедника трезвости, который уговаривал его организовать общество трезвенников.

- Да для чего же?

- Ну, чтобы собираться вместе...

- И при этом не пить?

- Да.

- Такое общество не нужно. Если вы не хотите пить, так вам не к чему собираться. А уж если соберетесь, так надо пить!^*

^* (И. А. Бунин (1870-1953), в юности разделявший воззрения Толстого, рассказал этот эпизод в своей книге "Воспоминания" (Париж, 1950). См. также "Освобождение Толстого". Бунин И. А. Собр. соч. в 9-ти т. Т. 9, М., 1967, с. 60.)

Анекдот, довольно рискованный. Все любители "выпить" радуются этому анекдоту и готовы шутку Льва Николаевича принимать всерьез. Но мне все-таки рассказ Бунина очень нравится. Не выдумал ли его Бунин? Это не исключено. Писатель-художник мог не устоять перед таким соблазном. Впрочем, рассказ хорош и как выдумка. Весь Толстой тут!

Лев Николаевич был, вообще, очень склонен к юмору.

Иногда шутки ради 82-летний Толстой готов был, казалось, обратиться в ребенка.

В Мещерском у Чертковых Лев Николаевич однажды присел со мной на вольном воздухе за маленький столик, чтобы вместе разобрать почту. Подошел один человек, потом другой, стала расти группа. Это заметил и уже забегал вокруг с своим аппаратом фотограф Черткова англичанин Тапсель^*.

^* (Англичанин-фотограф Тапсель Томас приехал, по приглашению В. Г. Черткова, в Россию в 1908 г. и в течение 1908-1910 гг. сделал множество снимков с Л. Н. Толстого.)

Лев Николаевич поглядел на фотографа, лукаво поглядел на меня и, смеясь, потихоньку промолвил:

- Я едва удерживаюсь, чтобы не выкинуть какую-нибудь штуку: не задрать ногу или не высунуть язык!..

И я, глядя на него, верил, что он, действительно, "едва удерживается", а может... и не удержаться и мальчишеской выходкой реагировать на обременительное внимание фотографа.

Между прочим, после отъезда скучных гостей Толстой нередко предлагал своим домашним осуществить "нумидийскую конницу". Это значило, что по знаку, данному стариком Львом Николаевичем, все вдруг вскакивали и начинали бегать вокруг стола, потряхивая в воздухе кистью высоко поднятой правой руки, причем Толстой бежал обыкновенно впереди всех...

Так бегали, покуда нудное настроение не рассеивалось...

Занятый днем литературной работой, Лев Николаевич посвящал вечер общению с семьей и гостями. Обедали в 6 часов. После обеда он еще некоторое время занимался в своем кабинете (больше читал, чем писал), но к чаю, подававшемуся в 9 часов вечера, выходил в общий зал, уже совершенно освободившись от каких бы то ни было обязанностей по литературной части.

Обеда Лев Николаевич не любил. С обедом был связан церемониал: строгое распределение мест, чинное поведение, зажженные бронзовые канделябры на столе, торжественно прислуживающие лакеи в белых нитяных перчатках. Все это, а особенно лакеи, только мучило Льва Николаевича, напоминая ему о его привилегированном, "господском" положении.

Как своеобразно выразил однажды Лев Николаевич пренебрежительное отношение к обеденному церемониалу и как смело, но в то же время забавно подшутил над женой и над ее приверженностью к строгому этикету, рассказывает Татьяна Андреевна Кузминская в своих воспоминаниях^*.

^* (Кузминская Татьяна Андреевна (рожд. Берс, 1846-1925) - младшая сестра С. А. Толстой. Ее мемуары "Моя жизнь дома и в Ясной Поляне" впервые изданы в Москве в 1925-1926 гг. и с тех пор многократно переиздавались как в СССР, так и в других странах. Последнее издание - Тула, 1976. Описываемый ниже эпизод находится в третьей части книги.

Подробно о Т. А. Кузминской см. в наст. изд. очерк "В кругу семьи Л. Н. Толстого".)

В большом зале-столовой собрались на обед. Длинный стол накрыт белоснежной скатертью и прекрасно сервирован. Горят свечи в канделябрах. Двое лакеев, старый и молодой, готовы разносить кушанья. Лев Николаевич, его взрослые дети, гости - уже налицо. Только старая графиня что-то запоздала, и все ждут ее около своих стульев, не садясь за стол... Минута довольно торжественная. И вот Толстой вдруг говорит:

- А знаете что, давайте удивим Софью Андреевну: спрячемся все под стол!

- Как под стол?!

- Да так! - говорит Толстой, и чтобы показать пример, лезет под обеденный стол. Тогда и другие за ним. Длинная скатерть скрывает всех.

Графиня входит: в столовой пусто. - Да где же Лев Николаевич? Где все остальные?

Графиня поражена.

И вдруг Лев Николаевич и все остальное общество со смехом вылезают из-под стола.

Не могла, конечно, не рассмеяться и хозяйка дома.

Таким бывал обед. Вечерний чай - другое дело. Свечи на столе зажигались не всегда, и сидящие за столом довольствовались обычно скудным, рассеянным светом, шедшим от расположенных вдали, в других углах комнаты, керосиновых ламп. Было уютно и просто. Садились где кто хотел. Угощение обычное: сухое (покупное) чайное печенье, мед, варенье. Самовар мурлыкал свою песню. И даже Софья Андреевна не распоряжалась, предоставив разливание чая кому-нибудь другому и подсев к столу сбоку в качестве одной из "обыкновенных смертных".

В подобной атмосфере Лев Николаевич "таял", разговор за столом обычно отличался большой непринужденностью и задушевностью и иногда затягивался до позднего часа. Впрочем, не дольше, чем до 11-11¹/₂ часов, когда Лев Николаевич вставал и уходил к себе.

Вы думаете, что он тотчас ложился спать? Нет, дневной труд еще не был закончен.

Присев в кабинете на старое, обитое выцветшей желтой материей, угловое, так называемое "рогатое", кресло, стоявшее перед длинным раздвижным столиком (подарком Черткова), Толстой раскрывал толстую клеенчатую тетрадь, так называемую "общую", и заносил в нее коротенько заметки о внешних событиях, пережитых за день. И в эту же тетрадь переписывал из особой записной книжки, с которой никогда не расставался, мысли, приходившие ему в голову в течение дня.

Дневники Толстого изданы. В них, в том числе и в дневниках за последний год его жизни, отражено, в записях личного характера, много борений духовных, которые поражают читателя. "Где же эта пресловутая простота, ясность и прозрачность Толстого, его духовное парение, его светлый идеализм, его христианство, наконец?" - спрашивает он, - и не находит ответа. Но ответ есть и должен быть, хотя, может быть, тоже, как и само содержание дневников, не простой и не односложный. Противоречий в душе Льва Николаевича до конца сохранилось. много: борьба духовного и материального, проблема смерти и бессмертия; любовь к прекрасному "этому" свету, укоренение в "земной жизни" всеми фибрами чуткой, сильно чувствующей и неизмеримо одаренной художественной души - и ожидание неминуемого скорого "конца", сомнения, сменяющиеся величайшим религиозным пафосом. Чистейший идеализм, усилия самосовершенствования - и недовольство собой. Желание любви "ко всем, всем" - и тяжелая атмосфера ссор и столкновений между самыми близкими людьми. Ненависть к барству и связанность им; любовь к трудовому люду и отторженность от него. Желание взмахнуть духовными крыльями и лететь - и досадное нездоровье: то изжога, то атеросклеротические явления, то мозговое утомление. Все, все это имело место, и все это отражалось в интимных дневниках Толстого.

Но какое геройство в борьбе с повседневностью, с телом и с плоским страхом, в борьбе с низшим своим "я"! Геройство, другого слова не подберешь... Геройство; на которое способны только великие души и свидетельством которого являются чудные, могучие, глубокие и свежие мысли Толстого, ежедневно присоединяемые в дневниках, среди других, к сообщениям о столкновениях с Софьей Андреевной, об изжоге, о гостях и о верховых поездках...

Дневник Толстого - это весь человек без утайки. Таким его дневник был смолоду (он очень напоминает своих характером юные искания Николеньки Иртеньева)^*, таким он остался и в старости. По существу, записи, заносимые великим писателем по вечерам, в конце трудового дня, в клеенчатую тетрадь, являлись также творческой задачей. Толстой как бы изучал и прослеживал жизнь своего собственного "я"; точнее, на основе изучения своего "я" рисовал картину подлинной, часто скрытой не только от других, но и от себя самого, внутренней жизни человека. Дневник Толстого до конца искренен. В этой искренности - его величие^**.

^* (Николенька Иртеньев - главный персонаж трилогии Л. Н. Толстого "Детство", "Отрочество", "Юность". В нем воплощены многие автобиографические черты писателя.)

^** (Толстой вел дневники с некоторыми перерывами в течение всей своей жизни. Он начал их в 1847 году в Казани 18-летним юношей-студентом и завершил в Астапово в 1910 г. за три дня до кончины. Дневники и записные книжки Толстого полностью вошли в его 90-томное собр. соч., см. тт. 46-58 и 90.)

Толстому, конечно, случалось испытывать житейские моменты душевного угнетения, депрессии под влиянием тяжелых мыслей, недовольства собой, нездоровья или семейных огорчений. Но со стороны трудно было это заметить. Подобные моменты Лев Николаевич старался переживать в одиночестве, стремясь сознательно к тому, чтобы не заражать дурным настроением других людей. Помню, как однажды он извинился передо мной за свое мрачное настроение. Но никакого решительно мрачного настроения я в тот раз в нем не заметил. Видимо, он хорошо владел собой.

Если бы я захотел назвать какой-нибудь недостаток Толстого, то я прямо не знал бы о чем говорить. Может быть, о его несколько скептическом отношении к женщинам? Но ведь это убеждение, а не недостаток. Или о некоторых сохранившихся у него, не в сознании, а как бы в области подсознательного, аристократических предрассудках? Он, например, не желал мезальянса для своих дочерей. Правда, что он и вообще не хотел их браков. Впрочем, говорю об этом с чужих слов.

Сердился ли Толстой? Я только однажды видел его гневным. Толстой назвал - не в лицо, а заочно - "каким-то негодяем" незнакомого ему человека, непрестанно бомбардировавшего его наглыми письмами и телеграммами. Другого - "отрицательного" - ничего не могу найти в толстовском характере и привычках.

Помню, как я в свое время утверждал, что, собственно говоря, мы имеем право ставить вопрос о "святости" Толстого, как человека. Слово "святость" я употреблял, конечно, не в церковном смысле, а в смысле исключительно высокого нравственного "тонуса" личности и жизни Льва Николаевича. На этом высоком "тонусе" мне хочется и теперь настаивать, вопреки столь же частым, как и голословным, возражениям со стороны всех тех, кто не верит в особое благородство и в особую, благоуханную высоту и красоту духовного облика старика Толстого. В самом деле, этот, в молодости страстный, увлекающийся и гордый человек, в старости, благодаря неустанному самосовершенствованию, самокритике, самодисциплине, достиг исключительно высокого морального уровня. Сам-то он расценивал себя невысоко, но зато всем, кто сталкивался с ним, было ясно, что перед ними - не только большой писатель, мыслитель, но и высокий и чистый духом человек. Бывали минуты, когда все лицо Толстого светилось, когда чувствовалось, что все существо его проникнуто любовью к миру и людям.

Но тут мы стоим перед загадкой личности Толстого. В чем состоит эта загадка? В том, что в его личности как бы совмещались, но не сливались "святой" и художник. В самом деле, "святость" предполагает постоянное устремление внимания ввысь, к небесам, к идеалам внутренней, духовной жизни. Это и было у Льва Толстого. С другой стороны, художническое одарение предполагает обостренное внимание ко всему окружающему нас на земле. И это тоже было у Толстого. Но как это в нем соединялось? Мы не знаем. Мы видим много художников, но о них никак не скажешь, что они "святые". И, напротив, мы знаем или представляем себе "святых", которые вовсе не были художниками. Но в лице Толстого мы видели и "святого", и художника вместе. Не упуская из виду ничего из совершавшегося на земле: ни бега букашки, ни малейшего тайного движения человеческого сердца, Толстой все же тянулся всем своим существом к высшему идеалу. И земля, и небо, казалось, привлекали его и были нужны ему одинаково. Это было, в самом деле, в высшей степени характерно для Толстого.

Одна оговорка. Я сказал, что и самое лицо Толстого часто светилось. Отчего же, однако, на многих фотографиях Толстой выглядит суровым и хмурым? Ответ прост: оттого, что он очень не любил сниматься. И, вероятно, во время процедуры сниманья, когда какой-нибудь ретивый фотограф суетился вокруг него, в душе сердился на этого фотографа. Ведь как они ему надоедали! Одного В. Г. Черткова, тоже часто снимавшего его, он терпел, желая отблагодарить его своей покорностью за многие дружеские услуги, но и ему, бывало, говорил:

- Мы с вами во всем согласны, Владимир Григорьевич, взгляды у нас общие, но одного убеждения я не разделяю: это того, что вы должны снимать меня!

Добавлю, наконец, что никогда не было также ни в писаниях Толстого, ни в его личном поведении ни тени слащавой сентиментальности. Характером благородной сдержанности, которая вовсе не мешала сердечности, отличалось его общение не только с чужими, но и с близкими людьми. Даже с ближайшими друзьями он был не на "ты", а на "вы". (Некоторые молодые дружбы не в счет).

Помню, мне часто хотелось вечером, прощаясь со Львом Николаевичем (он бывал тогда особенно благостным!), поцеловать ему руку. Но я никогда не осмеливался это сделать, понимая, что ему это было бы неприятно. Был только один человек, это старик Александр Никифорович Дунаев^*, соединявший сочувствие идеям Толстого с директорством в Торговом банке в Москве, который обожал Льва Николаевича и который всегда, при встречах и при расставаньи с ним, целовал ему руку. Дунаев был так неотвратимо упрям, что и Толстой не мог отвадить его от этой привычки.

^* (Дунаев Александр Никифорович (1850-1920) - близкий знакомый и единомышленник Толстого. Многократно бывал у Толстого в Москве и в Ясной Поляне, переписывался с ним.)

Впрочем, не один Дунаев, - боготворили Толстого все его друзья и почитатели, находившиеся в личном общении с ним. И это тоже служит лишним подтверждением великого обаяния личности автора "Войны и мира" и "Воскресения".

1960 г.