1900

19 мая 1900 г. Кочеты.

Седьмой месяц, как я замужем^*. Никогда не считала, чтобы замужество обусловило бы счастье, и, выходя замуж, не рассчитывала на него и не ожидала его. А между тем жизнь сложилась неожиданно и незаслуженно счастливо. Как мне не быть оптимисткой, когда я вижу столько добра в людях! Миша, все дети, все родственники, все друзья, знакомые, вся прислуга - все стараются, чтобы в нашей семье был мир и согласие, и до сих пор не было ничего такого, что сделало бы малейшую трещину в наших отношениях. Больше всего порчу я сама, потому что часто не умею выразить своего неудовольствия мягко и так, чтобы убедить Мишу в моей правоте, а не остаться виноватой за резкое выражение моих мнений и жесткого отношения к Мише. С детьми, слава богу, не было ни одной стычки. Я почему-то с ними осторожнее и внимательнее, чем с Мишей.

^* (14 ноября 1899 г. Татьяна Львовна венчалась с М. С. Сухотиным. "Событие это,- пишет С. А. Толстая в Дневнике,- вызвало в нас, родителях, такую сердечную боль, какой мы не испытывали со смерти Ванечки. Все наружное спокойствие Льва Николаевича исчезло; прощаясь с Таней, он так рыдал, как будто прощался со всем, что у него самого дорогого в жизни" (Дневник, III, с. 122). Татьяна Львовна "была любимицей всей семьи - пишет в своих воспоминаниях А. Л. Толстая.- Мама несравненно более любила Таню, чем Машу. Они всегда вместе выезжали и всегда оживленно вспоминали это время. Но любовь к матери не помешала Тане быть близкой к отцу и разделять его взгляды. Она никогда резко не становилась на чью-либо сторону и всю свою жизнь старалась быть связующим звеном между родителями. Таню любили малыши, п. ч. она часто возилась с ними. <...> Не было человека в доме, который бы сочувстовал Таниному замужеству. Все были против. Мама всегда мечтала о блестящей партии для своей любимицы <…> У Тани не было недостатка в женихах. И вдруг она выходит замуж за вдовца с шестью детьми <...> С течением времени все полюбили Михаила Сергеевича. Веселый, остроумный, с прекрасным характером, он всегда вносил оживление. Отец любил говорить с ним, играть в шахматы. Мы подружились с его семьей" (Толстая С. А. Дневник, III, с. 278).)

Сегодня Миша с утра в Новосиле: выбирают председателя земской управы. Без него пусто и грустно. Я слишком сильно к нему привязана, слишком мое настроение зависимо от него. У меня совсем нет своей жизни. И вот я взяла писать дневник насильно, для того, чтобы найти свою душу, проверить ее, и потому, что я считаю, что следует жить одному с богом, а не класть ее всю в жизнь другого человека.

Обедали, потом я кроила чехлы на мебель, потом занималась по-английски с Наташей, Сережей и Алей. Сережа и Наташа гораздо способнее Али, несмотря на его какое-то свойство запоминать то, что его интересует. Учились на балконе. После чая пошли к В. П. Голицыной, просить ее позволения, чтобы ее конюх объездил мою лошадь. Она упрекнула меня за то, что я не сказала ей, что меня удивило то, что она хотела простить мужика, потому что ей нужны работники, а не из-за христианского чувства. Пришли домой под дождем. Дорик с m-me Monneron уже ужинали. После ужина поиграли с Наташей на фортепьяно с мандолиной, и я ушла к себе.

Не могу найти альбом с рисунками Репина, Маковского, Ге, Трубецкого и т. д., которым я очень дорожу.

Иду спать. Устала от трех бессонных ночей. Не знаю почему, но на нас с Мишей напала пренесносная бессонница. Его что-то душит последнее время, и хотя меня его состояние никогда не тревожит, но мне жалко его за его страдания, и я очень восхищаюсь на то, что его болезнь не отражается на его характере и он такой же добрый, как бы был здоровым. Не то что я, которая с трудом с собой справляюсь, когда физически дурно себя чувствую.

4 июня. Воскресенье.

Помню, что до замужества я как-то писала, что боюсь, что Миша потянет меня книзу. Это была большая гордость с моей стороны и большое недоверие к нему. Он, напротив, часто подтягивает меня и искренно огорчается и удивляется, когда усматривает во мне слабости, присущие моему полу. А что Меня привязало к нему - это то, что я теперь собираю свои сокровища здесь более, чем когда я была девушкой. Я думала о том, чем была бы для меня смерть Миши, и испугалась тому мраку, который от этого охватил бы меня.

Вчера нашла нечаянно в тетрадке, которую Сережа дал Мише для английского языка, следующие слова: "Я отказываюсь от охоты навсегда. В душе я даже вегетарианец, Я чувствую, как теперь я стал более понимать жизнь". Меня это и обрадовало и испугало. Дай бог, чтобы они жили более сознательно и разумно, но не дай бог, чтобы они начали идти против общего течения из легкомыслия или задора. И потом мне, как полуматери, жалко их за те страдания, которые они неизбежно будут испытывать в борьбе с установленными веками формами и обычаями жизни.

Сегодня читали во второй раз "Почтовый ящик". Было много забавного, но мне жаль, что никто этим не пользуется для того, чтобы внести что-нибудь полезное в эту забаву^*. Сама я не умею. Да и боюсь я отвратить от себя чтением морали, да еще "Толстовской"^**. Самое трудное для меня в моей теперешней жизни - это выбирать, когда выражать недовольство, чего требовать, что спускать. Часто я думаю, что я недостаточно пользуюсь тем, что я знаю, для передачи этого другим; и часто думаю, что только совершенствуя себя, я могу быть нужной и полезной, и думаю, что морализируя, я могу только вселить отвращение к тем великим истинам, которыми я живу.

^* (В подлиннике; заботу.- Прим сост.)

^** (Возможно, что Татьяна Львовна организовала в своей новой семье такой же семейный "почтовый ящик", то есть еженедельную "семейную стенгазету", как в Ясной Поляне в 1880-х годах.)

Мне здесь очень полезно то, что я вижу ближе, чем я видела это дома, с какой борьбой и какими усилиями мы должны заставлять мужиков работать на нас. И когда мне хочется попросить Мишу спустить им что-нибудь, простить, уступить - я говорю себе, что надо начинать с того, чтобы не требовать себе лошадей, балконов, драпировок и т. д. и т. д.

Был земский агроном смотреть на опыты искусственного удобрения, которые он здесь производит. Пшеница вышла неважная, но удобренная суперфосфатом и сушеной кровью - лучше, чем удобренная навозом.

Ходила к фельдшерице перевязать рану, произведенную мушкой, которую я ставила от боли в лопатке. Бедная девушка совершенно расстроила себе здоровье за время своего учения в Туле, где она жила на 8 рублей в месяц с предрассудками мяса и чая, и вследствие этого, конечно, во многом необходимом нуждалась.

Аля был болен. Жар доходил до 40,3, но продолжался один день. Я ночевала с ним одну ночь. Вчера он встал. Вчера я забыла заказать ему к ужину что-нибудь полегче, чем всем, и я этим так смутилась и расстроилась, что вечером, разговаривая с Мишей, расплакалась оттого, что он мне немножко резко ответил на мои мечты устроить в Кочетах усадьбы всем сыновьям.

Миша сейчас здесь спит, хотя еще только 12-й час. Иду и я.

3 ноября 1900.

Вчера уехал отсюда папа с Ю. И. Игумновой. Прожил от 18 октября до вчерашнего дня. Странное у меня было к нему чувство: совестно своей измены без раскаяния в ней. Совсем мало говорили с ним по душе: я боялась, что он осуждает меня, может быть, скорбит о моем замужестве, и вызывать его на признание в этом казалось бесполезным, потому что вряд ли он это высказал бы мне, а если высказал бы, то мне было бы слишком больно это выслушать^*.

^* (Через два дня после свадьбы Татьяны Львовны Толстой писал ей: "Мне разлука с тобой ничто в сравнении с вопросом о твоем счастии. Только бы я знал, что ты с Михаилом Сергеевичем так же разговариваешь, как Маша с Колей, что в разговоре, в общении вашем нет никаких подводных камней, мелей, а свободный океан, и я буду радоваться и не видя тебя. Сегодня убирал твою комнату, разложил твои этюды, портреты. Много хорошего <...> Целую тебя и Михаила Сергеевича и с успехом стараюсь любить его, чего и ему желаю относительно себя" (т. 72, с. 246). 27 октября в Кочетах Толстой записал в Дневнике о старшей дочери: "Она очень хороша и еще ближе мне по реакции. Но ей некогда" (т. 54, с. 49). А 18 ноября в Москве: "Много ходил с М[ихаилом] Сергеевичем]. Я его начинаю просто любить" (там же, с, 63).)

Отсюда на станцию он добрался не без приключений^*.

^* (6 ноября, в Москве, Толстой записал в Дневнике: "Три дня, как приехал сюда. Переезд до станции был тяжелый, пересилил, устал и расстроился животом. Все время нездоров и ничего не писал. Палец болит" (т. 54, с. 53). С. А. Толстая в Дневнике 5 и 12 ноября дополняет: "Он шел пешком к станции, заблудившись, по незнакомой дороге, 4 часа подряд, потный". "Увидал мужиков и попросил его проводить, они боялись волков и не пошли; один согласился проводить до большой дороги, на которой нагнали уж его ехавшие на станцию Свербеевы и Сухотин. Но все-таки он <...> вернулся в Москву совсем больной и разбитый" (Дневник, III, с. 124 и 126).)